Грязь

      Жизнь — череда событий, кото Жизнь — моменты, наполняющие А что есть жизнь? Что каждый человек вкладывает в это понятие? Что проноситься в неискушенных головах при этом слове? Опустим философов, ежеминутно думающих о сущности бытия, глобальных проблемах и целях человеческого существования в нашей Вселенной. Обычный среднестатистический человек, вояка, трудяга. Тот, кто гнет спину на радость пузатому дядьке, принося в дом гроши. Тот, чья голова постоянно занята решение проблем насущных: где взять денег, как прокормить семью и как выживать, сводить концы с концами, в мире, где существование — испытание. Человек обыкновенный, что он считает? Что стоит перед его измученными, изнуренными долгой работой глазами при упоминании незамысловатого термина «жизнь»? Страдание, тягость, разочарование. К превеликому сожалению, само понятие «жизнь» не влечет за собой красивую яркую картинку, полную радости и наслаждения. Бытие не есть удовольствие. Жизнь — не радость, не мир, в котором исполняются желания. Жизнь — это страх, тяжелый груз ответственности, удушающая несвобода, невозможность выбора. Обреченность. Каждый новый человек, младенец, не познавший жизни, обречен. Он обречен страдать, быть отвергнутым, непонятым, брошенным. Только появившись на свет в социуме, не готовом к корневому изменению жизни, младенец обречен страдать. Родившись в обществе нищих работяг, голытьбы, сводящей концы с концами, ребенок обречен на вечные муки страдания. Это низшая каста, чьи мысли бьются над решением извечного вопроса: а как же прожить дальше? Им нет дела до проблем души, до всех тех мук, коим подвержен наш разум. На это просто нет времени. Тотальное непонимание, которое просто невозможно преодолеть.       Так что же такое — жизнь? Жизнь — это страшный неиссякаемый быт, способный сломать и уничтожить тонкую душевную организацию, ту последнюю ниточку, связывающую нас с чем-то высоким и непознанным. Быт оставляет нам лишь низменные потребности и адские, невыполнимые способы их удовлетворения. Как, задумайтесь, как в слоях бедности, усталости и нищеты может теплится крохотный огонёк души? С трудом. Порой мне кажется, что я одна оказалась способной сохранить ту первозданную душевную сложность. И если бы мысли, идеи, эмоции могли производить свет, моя голова горела бы ярче костра, который разжигается на городской площади в День Памяти Павших.       А ещё сложнее с книгами. Ведь теперь, когда вид ровных пожелтевших листков бумаги в толстом переплете почти забылся (в голодные годы все было сожжено для добычи хотя бы минимального тепла), раздобыть книгу не просто сложно — невозможно. Однако это не есть основная сложность, которую доставляют книги. Изредка попавший в руки бумажный комок заставляет тебя думать все сильнее, все усерднее. Прочтя книгу, приходит тяжелое, нетерпимое осознание того, что жизнь может быть иной. Что где-то матери не убивают новорожденных детей из-за неспособности их прокормить. Что где-то у детей есть детство, а не отвоёванное место на панели. Что где-то есть любовь и понимание. И понимание того, что жизни может быть не просто невыносимым мучением, пожирает изнутри. Невыносимое чувство.       С ужасом осознаю, что я мечтаю все чаще. Мечтаю во время того, как изнуренная долгим голодом плетусь по грязным улицам в поисках лишней крошки. Мечтаю во время очередного родительского наказания. О чем мечтаю? О лучшей жизни. Искренне грежу настоящей жизнью, а не существованием. Мечтаю заполнить серость красками. Ну, а пока наслаждаюсь великолепными видами серых кирпичных зданий, бесконечных помоев, мусора и грязи. Ведь люди в моем мире приравнены к домашней скотине. Мы словно свиньи живем, едим, плодимся в грязи. Мы не видим иной жизни, не видим ничего за пределами пропахшего навозом свинарника. Лишь живем в хлеву, в хлеву и умираем.       Жизнь сложна и тяжела. Но я не перестаю верить во что-то необычное и странное. Верю в то, что когда-нибудь все изменится. Как наивный ребёнок глубоко в душе храню надежду, спрятанную от чужих глаз. Она спасала меня. Неоднократно. Надежда и вера — все что у меня осталось. Но я не теряю себя, своей мечты о светлом будущем. Она словно маленький светлячок горит в темной вечной ночи, не покидающей мое сознание. И каждый день я просыпаюсь с мыслью, что ночь непременно сменится днем. Эти извечные думы часто выручали. Когда от голода умерла мать, я старалась не думать об этом. Пыталась изо всех сил вообразить, что где-то там, в глубине моего сознания, она жива и совершенно здорова. Я отчетливо видела яркий румянец на её круглых с ямочками щеках. А ведь в жизни я совсем позабыла, когда видела здоровых людей. Когда её хоронили, я старалась не смотреть в сырую яму, куда опускали наскоро сколоченный необтёсанный гроб. Я не хотела, чтобы этот момент врезался в маю память, не хотела видеть его в своем теплом мире. Ведь в моем мире, моем душевном мире, который я так долго создавала по крупицам, нет ни смерти, ни болезней, ни голода. Но несмотря на все мои страдания, сквозь плотно запертую дверь моего сознания просочилось и пустило корни крохотное воспоминание, отравляющее всю атмосферу счастья, выстроенную в моём безупречном мир. Худое, морщинистое, усталое лицо отца, по которому стекала скупая соленая слезинка. Он бросил тяжелый, неподъемный взгляд на дно могилы. В тот день он был похоронен вместе с матерью, ведь отныне отец, которого я знала, исчез безвозвратно.       Потом был переезд. Я, мой младший брат и отец, лишь внешне подававший признаки жизни, несколько долгих и голодных месяцев скитались в безрезультатных поисках места, хоть немного пригодного для проживания. После смерти матери доходы семьи сократились, и отец больше не мог платить за комнатушку у самой крыши, которую мы считали домом. И тогда нам пришлось кочевать. Кочевать и выживать. Ели крыс, кошек. Страшный голод. Худое лицо отца, которое, казалось, уже не могло сделаться тоньше, огрубело, похудело, стало угловатым. На братишку смотреть становилось просто страшно. Я безрезультатно пыталась докормить его львиной долей своей крошечной порцией с трудом добытого пропитания. Брату лучше не становилось. Он был истощен и измучен. Крошка совсем перестал расти, и надежды отца на помощь в лице наследника медленно таяли. Добытчиком в семье пришлось стать мне.       Я рано повзрослела. Тогда, когда наш недельный рацион мог похвастаться лишь парочкой крыс и гнилыми овощами, украденными с городского рынка, я решила действовать. Решительно. Поступок, совершенный мной, перечеркивал абсолютно все мои моральные устои, превращал меня в одну из тех грязных свиней, что я ежедневно видела на улицах. Он рушил все воздушные замки, которые я выстраивала, уничтожал все мои мечты, так щепетильно хранящиеся в недрах моей души. Да, это решение далось мне нелегко, но я знала, что кроме меня нам не поможет никто. Я с болью смотрела на отца, который опустил руки, который не разговаривал неделями и порой месяцами. Я смотрела на братишку, который с каждым днем все больше становился похож на скелет. Мне было больно, обидно, непонятно. Один вопрос, который тогда жил в моей голове: почему со мной? Почему именно я обречена созерцать медленное увядание моего внешнего, а вместе с ним и внутреннего миров? Жизнь рушилась по песчинкам. Медленно, но верно. И тогда я решила добить себя, нанести сокрушительный удар. Разыскать панель в каждом городе было несложно. Сложно было на неё встать и начать работать. Было страшно и мерзко, но иного выхода ситуация не предусматривала. Здесь я столкнулась со сложностями, которых я не увидела. Борьба за место. Множество бывалых жирных теток, промышляющих проституцией не один год буквально дрались за место под желтым уличным фонарем. Несколько раз меня избивали. Сильно. Но я не прекращала приходить. Вслед за этим открылась ещё одна простая истина, которой я не замечала: кто же посмотрит на тощую грязную оборванку? Пусть дешёвую, но ненормально худую и бледную. Впалые мутные глаза, острые скулы. Нет, я не была создана для соблазнения мужчин. Было сложно, очень сложно. Грязной ржавой иглой, с трудом раздобытой у старого мерзкого старикана за поцелуй, я прокалывала пыльную подушечку пальца, не без усилий выдавливала кровь и втирала ее во впалые щеки, придавая им румянец. Я широка распахивала глаза, зазывая таких же бедняков, коротающих вечер с очередной красоткой. Подворачивала длинную грязную юбку, приоткрывая тощие ноги. Я старалась быть красивой и привлекательной. Я старалась выглядеть как минимум на двадцатку. И одним холодным февральским вечером это случилось. Я не могла справится со всем спектром эмоций, который я ощутила. Никогда бы не подумала, что я буду радоваться чему-то подобному. Меня сняли.