Держи меня

      Смотреть на него, как на напарника. Не более. Я не думал, что это будет задачей еще более сложной, чем выживание в чертовом СТЭМ. Не знаю, что это, но каждый раз, когда Джозеф мелькает перед глазами и почти как раньше пытается продолжать работать со мной: вываливает кипы бумаг на стол, любезно приносит кофе после двух суток без сна или выстраивает логические цепочки в очередном деле, – что-то внутри клокочет, мечется, теребит и не дает покоя, лишая воздуха. Страшно вновь утащить его с собой в болото и потерять. Страшно, что я снова не смогу защитить его, словно он беспомощный мальчик, нуждающийся в моей помощи. Там, в этом аду, я не думал. У меня не было времени остановиться. Я был словно бегущий по снегу раненый волк, по кровавым следам которого уже спешили в надежде поставить жирную точку. Я убегал, отрывался вперед, лишь бы его жертва была не напрасной, лишь бы доказать, что всё это было не зря. Тогда я не думал о том, что теперь изо дня в день съедает меня по крупицам – на такие мысли просто не было времени. Исключением стал лишь тот короткий разговор в прицерковной деревушке. И, черт возьми, я бы всё отдал, лишь бы дать ему тогда договорить. Теплится во мне надежда, что он хотел сказать не просто что-то типа «я хотел тебе помочь». Нет, это не в характере Джозефа. Только тогда мы позволили себе быть чуть более искренними и откровенными. Но я ничего вокруг не замечал. Я упорно старался выжить. Или банально боялся. Боялся признаться самому себе в том, что… - Мы обнаружили его. Это в двух кварталах отсюда, – запыхавшийся, Ода влетает в кабинет, еле сдерживая себя, чтобы тут же не сорваться на место одному. Очередное задание. Очередной ублюдок, заставивший месяц-другой засыпать Кримсон-сити со страхом, а нас с Джозефом провести на ногах несколько последних дней без сна, копаясь в бесчисленной груде бумаг, улик и доказательств. Иногда мне хочется, чтобы тот кошмар с руинами и тлеющими ошмётками любимого города из подсознания больного на всю голову младшего Викториано стал реальностью. - Я поеду один, – не поведя бровью, подрываюсь с места, попутно прихватывая старый плащ, напоминающий о прошлом, которое словно осталось под стеклом, как фотографии на столе. - С ума сошел? Я еду с тобой! – сегодня дождь. И вчера. И, завтра, наверное, тоже будет дождь. Почти как тогда, когда Коннели «подобрал» нас и повёз в эту лечебницу…чтоб она сгорела дотла. И ведь я мог бы…Мог бы… - Что? Нет, – сам не понимаю, как слова опережают мысли, и я грубо отрезаю это, пресекая всяческие попытки Джозефа поехать со мной, даже не пересекаясь с ним взглядом. - Ты не понимаешь, это… - Послушай, – неожиданно резко повышаю тон и словно чужим, непонятным стальным голосом заставляю его замереть. В глазах плещется беспричинная ярость, вынуждающая Оду сделать шаг назад под таким напором, которого он никак не ожидал. – Не выёбывайся, – после такого он цепенеет, застывает мгновенно, словно река морозной ночью. Я пару мгновений смотрю в его широко раскрытые глаза. Так надо, Джозеф. Так надо. Дверь за мной с оглушающим шумом захлопывается, оставляя напарника один на один с собственными мыслями и эмоциями. Я не знаю, чем это обернется, но второго такого раза я точно не допущу.

***

      Никогда не думал, что так скоро буду мечтать о выходе на пенсию. Одно из двух: либо действительно старею, либо пора заняться своим здоровьем. Скорее всего и то, и то. Факт то, что этот обмудок заставил меня гоняться за ним по всем крышам района. Найду – изобью до полусмерти, чтоб знал, как девочек безвинных резать. Джозеф бы сейчас явно не помешал: одному мне сложно следить за его траекторией, да и прячется он весьма умело, что я тут же теряю его из виду, едва зацеплюсь взглядом. Кажется, он на той дальней высотке. Перемахиваю через перила, отделяющие лестницу, ведущую к крыше, от улицы, без раздумий, уже потом осознавая, что пути назад нет, что какие-то этажи отделяют меня от исхода, о котором я сам не догадываюсь. Пролёт, следующий, еще один. Шум дождя служит весьма своеобразным аккомпанементом моей тревоге, которую я упорно гоню прочь. Джозефа нет рядом. Я должен справиться один. Ступеньки не кончаются, и такое ощущение, что я буду бегать так вечность, но, когда редкие капли дождя попадают на лицо, а асфальт под ногами постепенно темнеет, становится понятно: всё начинается.       Как и ожидалось, он с ножом. Блять. Джозеф со своей рукопашкой сейчас был бы кстати. Да…да что ж такое?! Нет, Кастелланос, Джозеф остался в участке. В участке! Его. Здесь. Нет! И пора уже смириться с тем, что это задание я выполню сам. Не знаю…Я не знаю, как это назвать. Зависимость, беспомощность, нуждаемость. Раньше я прекрасно справлялся без него, шёл грудью вперед и не боялся попасть под пули. А теперь мне нужно знать, что за спиной есть помощь, подмога, прикрытие. То, что выручит даже в самой беспросветной ситуации. Важно знать, что тебе не дадут облажаться, упасть, опуститься.       Всё оборачивается до жути банально. Под дулом пистолета он опускает нож и кидает его к моим ногам. Не упуская поганца из виду, я с характерным прищуром, медленно, ненавидя каждый свой шаг за отражение режущим уши скрипом прогнившей крыши, приближаюсь к нему, зная, что будет подвох. Секунды, необходимой для того, чтоб освободить руки от пистолета и ухватить этого уёбка покрепче, оказалось достаточно, чтобы он повалил меня вбок, к самому краю крыши, с которой струями текла вода. Собирая уже местами порванной одеждой влагу, мы какое-то время боремся за право первенства, но, не зная, что бьет по больному, он с остервенением хватает меня обеими руками за шею. Мир вокруг тут же летит в бездонную серую пропасть, когда перед глазами встает образ одержимого Джозефа, не соображающего, что он творит, поглощенного понятными только ему инстинктами и влечениями. Джозефа, чье идеальное, почти фарфоровое лицо покрыто тянущимися друг от друга красными нитями крупными язвами. И я понимаю, что не могу. Как во сне ты пытаешься прокричать во весь голос, чтоб позвать на помощь, но вместо этого выпускаешь наружу тяжело давшийся выдох, так и сейчас я пытаюсь скинуть его с себя подальше, но сил не хватает. Что-то мешает. Нет. Ведь это не Джозеф. Это не он.       Так давай же. Давай. Всего один рывок, всего один шанс, чтобы выжить. Всего один. Как тогда. Чудом мне удаётся спихнуть его подальше и встать на ноги, но, кажется, я всё ещё слишком заторможен. Он оказывается быстрее меня, и, едва я успеваю подняться и сделать шаг, с каким-то диким желанием избавиться от назойливой мухи в виде надоедливого детектива на меня вновь кидаются. Тело опережает разум. И не говорите теперь о том, что физиология вторична. Осознание приходит ко мне только тогда, когда до моего уха долетает его протяжный крик, который, кажется, эхом прошелся по всему Кримсон-сити и растворился где-то в невидимой пыли дождя. Рывком отбросив его подальше, я скольжу по покатой мокрой крыше вслед за ним, понимая, что не могу остановиться. Никак. Он уже пару секунд как обречен. Свои секунды я растрачиваю в тщетных попытках хоть как-то зацепиться. Судьба делает мне подарок, когда я замираю над пропастью, ухватившись рукой за какой-то металлический кусок. Насмешка. Это почти невозможно. Почти нет шансов. Почти.       Матерясь на родном языке, я не замечаю, как шум машин, разъезжающих вдалеке по мокрым автострадам, прерывается до боли знакомой сиреной. - Себастьян! – такой родной, такой нужный сейчас голос, полный страха и тревоги. Я знаю, Джозеф, я знаю. – Держись.       Я не видел его в тот момент, но в голове, пытаясь отвлечь от уже заметной нехватки сил, всплывали самые разнообразные образы: вот он с ужасом глядит на то, как его напарник-кретин висит на волоске от смерти, потому что самый умный же; вот, не дожидаясь остальных членов команды, он кидается к дому, одновременно «сканируя» всевозможные пути на крышу и выбирая самый короткий. Джозеф идеальный партнер, товарищ, союзник. Джозеф замечательный человек. Именно поэтому всё должно было произойти ровно так. Всё правильно, Кастелланос, всё правильно.       Если бы Джозеф видел себя со стороны, он бы непременно понял, что ему бы позавидовал сам дю Солей, потому что так филигранно проскользить по скользкой крыше, по которой уже много часов нескончаемо бил дождь, и, рухнув на колени, остановиться у самого ее края, в последнюю секунду удержав меня над пропастью, а свободную руку вытянуть назад – инстинкт сохранения равновесия еще никто не отменял – это надо уметь. Это надо иметь талант Джозефа – сделать все с точностью до мгновения, без погрешностей и ошибок. Честно, я не хотел тогда думать, что было бы, допусти он эту самую погрешность. Я не хотел думать, чем бы всё обернулось, зацепись он за меня на долю секунды позже. Я не хотел думать, как для нас закончилась бы эта история, сделай он так, как я ему велел.       Время становится ничтожным, когда он оттаскивает меня подальше от пасти смерти, что уже готовилась поживиться; и я сам не замечаю, как в следующий миг мои пальцы цепко хватают Джозефа за жилет, комкают ткань, а тело подается вперед, в объятия напарника, который наверняка очередной раз за этот далеко не лучший в жизни день замирает от неожиданности моих действий. Но Ода делает то, чего не ожидал даже я. С особой, понятной, наверное, только ему, ожесточенностью Джозеф снимает перчатку, зарывается свободной от нее рукой в мои волосы и уже после спокойно выдыхает. Чем-то напомнило те моменты, когда мы отрезали путь от монстров в СТЭМ и позволяли себе короткие передышки.       Мы сидим на коленях под струями усилившегося дождя, и я понимаю, что хочется послать всё куда подальше, лишь бы время застыло именно на этом моменте, останавливая все живые процессы, но не мешая нам вот так сидеть рядом, чувствуя друг друга так, как никогда раньше. Я не должен так делать, не должен. Не должен рушить чужую семью, которая с таким трудом восстановилась после тяжелой депрессии Джозефа. Но мне так хочется этого. - Держи меня, Джозеф. Пожалуйста, держи.       Ода смотрит в серое небо, молчит и тянет к нему другую руку, словно пытаясь дотянуться до кого-то. По закону жанра оно сейчас должно прочиститься, и из-за тяжелых туч, служащих своего рода оковами, выглянет солнце как признак надежды на светлый завтрашний день. Но мы оба знаем, что этого не будет. И от этого становится настолько хорошо, что вся тревога растворяется в свежем от дождя воздухе, оставляя впервые ощутимое за долгий промежуток времени спокойствие.