Ты можешь не замечать, как я одну за другой

В центре Москвы под середину июля светает очень рано, в два тридцать. Ты знаешь это, потому что слишком долго смотришь в дисплей айфона, залипая на движущиеся «живые обои». Предсказуемо много куришь, и сто раз листаешь контакты, понимая, что звонить решительно некому: кого-то ты сам задвинул перед записью альбома, а кто-то звонит по двадцать раз на дню, но лишь за тем, чтобы сверить графики. Поэтому под середину июля, в два тридцать, ты лежишь на футбольном поле на территории своей старой школы, постоянно поддеваешь пальцами крышку от пачки сигарет и боишься идти домой. Тоже мне. Не страшнее, чем матери первую татуху показывать. Вот ты баклан-то, а. То ждешь чего-то до скрежета в зубах, а как получается, так драпаешь из собственной хаты. Не нравится, когда в каждом углу квартиры ползает тоска, м? Ты помнишь его чересчур закрытым, безэмоциональным, неожиданно громко смеющимся, переживающим о брате, щурящимся от палящего солнца под Монреалем, куда он приехал с какими-то контрактами, заспанным, ворующим твои майки, моментально леденеющим, стоит произнести неверное слово. Себя в том времени предпочитаешь не ощущать. Слишком глупо все вышло. Когда он исчезает, ты слишком много пьешь, слишком мало спишь, слишком плохо держишь себя в руках. Берешь как можно больше работы, в то время, как он занимается неизвестно чем — ни молодняка, ни концертов у него нет. Успеваешь прослыть музыкальной шлюхой, недоуменно собираешь «котлеты» из купюр, в редкий свободный день читаешь старые учебники с филфака, не решаясь браться за что-то новое, даже книгу. Иногда смотришь в окно его офиса. Зная, что это ничего не даст. Глеб любит упоминать, какой Вадик мудак, и ты соглашаешься. Иногда. Иногда молчишь. Понимание того, что собирать приятные мелочи тебе никто не запрещает, приходит... да не поздно, но как-то слишком тупо. Просто поспать, просто поесть, просто не понимать. Ты помнишь, как Чача таскает тебя по мостам Влтавы, показывает какие-то наработки, как Костик перестает думать о тебе, как об угрюмом ублюдке, который готов мстить за случайно спизженную сигарету, как Глеб начинает бояться и фильтровать треп из хлеборезки. Все это было пять лет назад. Они стебутся над тобой, прочат смерть в одиночестве с сорока кошками, а ты начинаешь рисовать, заполняешь плеер чересчур легкими песнями, еще плотнее забиваешься, не забываешь красить волосы. Время, бесспорно, лечит, в прошлом хоронит тайны, но мне почему-то легче, когда ты онлайн. Ты знаешь, что он снова что-то пишет, до сих пор верит в авторские права, часто бывает у матери, чуток схуднул и обзавелся мешками под глазами. Вряд ли кокаин, если только бессонница. Повернут на йоге и читает про буддизм. В общем, ебанулся, понимаешь ты. А потом ты присылаешь оргам числа, не совпадающие с его выступлениями, чтобы после Киева рвануть во Владивосток и стискивать зубы, когда он утверждает даты на концерты в Сирии. Наверное, ты знаешь чересчур много, чтобы звонить ему, и спрашивать, не охуел ли он. Но ты все равно звонишь, и не можешь выдавить из себя ни слова. Он знает, что это ты. Но тоже молчит. И это, сука, пиздец как бесит. Странное чувство — ты вроде бы можешь жить сам, а за него все равно волнуешься. Потому что он при всем своем хладнокровии жабы все равно иногда оказывается легкомысленнее и глупее тебя. Видимо, задрало быть старшим. Для всего остального есть мастер-кард, блин. Ты закуриваешь и продолжаешь крутить в мясорубке всякие мысли. Потому что по-другому уже не научишься. Потому что теперь, когда он спит в твоей квартире, ты не можешь заснуть. И нифига вот не от счастья. Просто потому, что ты нихуя не понимаешь, что теперь делать. Ты помнишь обойму чужих запахов на нем после концертов — парфюм, трава (хотя это скорее его), пот, почему-то валерьянка, сигареты и лак для волос. Вадим, а можно я с вами сфотографируюсь; можно я вас поцелую, можно я буду вам поклоняться? Свою неловкость, когда в гримерке вас четверо, его твердое «нам пора», и как иногда он, наплевав на то, что там скажут ребята, держится за тебя после особенно утомительных шоу. А щас он наверняка стоит посреди кухни и не может найти свой любимый чай. Или спит, как нормальный человек. Ты никогда не угадаешь, где он поведет себя как бревно, а где — как принцесса. Он заявляется на прошлой неделе, когда вы с Костяном как раз досмотрели этот идиотский фильм, про то, как бедного Глеба развели на бабки так ловко, словно работал цыганский табор с конями. Ты фыркаешь от голливудской сцены, когда Глеб ждет Вадима на встречу, и смотрит в телефон, безуспешно пытаясь словить входящий вызов. Потом начинается какой-то концерт, и Костик уже шнурует кеды в коридоре, когда в дверь звонят. Ты открываешь. Костик вылетает почти пулей. — Не возражаешь? Да, хера ли бы нет, проходи. В общем-то, все. Занавес. Ему явно плохо, ты явно в ахуе, что тут рассказывать. Ты приносишь одеяло и подушку, проводив его в спальню. Диван достается тебе, и завтра ты свихнешься от боли в спине. Если вообще заснешь. А то можно начинать ненавидеть старость прямо сейчас. Утро наступает очень быстро и очень нескоро — классика, короче; и ты варишь кофе, а себе бросаешь пакетик чая в кружку. Нервно трешь дурацкой оранжевой тряпкой столешницу, почему-то боясь за каждую пылинку в квартире. Он кашляет, показывая свое присутствие, забирает чашку, оказываясь на мгновение слишком близко — так, что хочется схватить за плечи и потрясти — ты хоть настоящий, сука? — Мне здесь спокойно. — наконец говорит он, а все, что у тебя есть в ответ, это «заебись». — Добегался? — невозмутимо спрашиваешь ты, потому что не знаешь, есть ли тебе дело. Правда-правда не знаешь. Иногда ты все-таки забываешь, что любишь. Но он знает, что ты палишься. Потому что из-под домашней белой футболки торчит черный шнурок с деревянным крестиком, когда-то отданным им. Очень просил таскать. Ему это важно. Ты боишься с ним говорить, потому что тебя бьет током от любой его перемены, даже притащи он чайник со своей хаты взамен твоего искрящегося, ты взвоешь и сбежишь. Потому что всему пиздец и никто уж не будет таким, как пять блядских лет назад. Но это он тоже знает, или догадывается. Прошла неделя с того, как он теперь живет у тебя, а ты так и не узнал, что это все значит. Время ползет к пяти, и светло уже, как днем. Табаком от тебя разит так, что с футболки можно на флакон духов нацедить. Ничего не попишешь, пора топать обратно. Ты встаешь, отряхиваешься. В подъезде достаешь ключи, чтобы сильно не греметь, бесшумно проходишь на кухню. — Бля, а тебе чего не спится? — выдыхаешь, обомлев. — Чайник твой ремонтирую, — невозмутимо отвечает он, отрезая тоненькую полоску малярного скотча. На тебя не обращает внимания. — Это что, моя майка? — Если тут не живет кто-то еще, то твоя. Можешь за молоком сходить, раз уж не спишь? Ты всю неделю один чай хлебаешь, а я какао хочу. — Но я же видел молоко. Ты сам купил. — Оно скисло. Сходишь? Ты тянешь ключи с полки, и идешь до ближайшего «Перекрестка». Если кассир и удивляется небритому заспанному мужику, покупающему в шестом часу утра десять коробок молока, то не подает виду. — И блок «Капитана Блэка», пожалуйста, — нервно добавляешь ты.