Братик больше не придет

Девчонка рассказывала о нем просящим, монотонным, каким-то измученным шепотом — каждую свободную секунду любому, кто проходил мимо или просто задерживал на ней взгляд. — У меня есть братик, — начинала она, не мигая, — его зовут Комуи. Она рассказывала о нем повару на кухне, своим соседям за обеденным столом, медсестрам, искателям в лазарете и на выездах, даже инспекторам из Ватикана. Никто не слушал дольше минуты — Канда видел. Занятые и очень занятые взрослые кивали ей на бегу, роняли какое-то жеваное «да-да», мельком поглаживали по голове с высоты своих бесконечных забот и проблем, иногда даже до макушки не доставая — девчонка была маленькая, всему миру по колено. Какие у нее могут быть проблемы на такой высоте? «Славно, очень славно, — ответил ей кто-то однажды, — какая общительная девочка». Канда зацепился взглядом за поникшие хвостики и судорожно сжатые пальчики, потому что как раз шел мимо в столовую. Когда он возвращался, девчонка стояла в том же углу. — У меня есть братик. Его зовут Комуи. Голос у нее был безжизненный и пугающий настолько, что фикус, которому она это рассказывала, тоже убежал бы от страха по своим делам, да только кадка у него была уж очень тяжелая. Канда был ненамного выше ростом. И хорошо знал, что больно падать можно даже с такой высоты, особенно если часто толкают. — И чего? — она встрепенулась, оказавшись в его тени, вздернула голову по привычке — и никого не увидела. Чуть опустила взгляд — Канда нетерпеливо притопывал ногой. — Комуи его зовут. И чего дальше? — повторил он. Без особого интереса, но ей, кажется, хватило. Как-то так получилось, что даже очень важные дела, тренировки и ужин Канде не мешали — молча слушать ему не сложно, а уцепившейся за него девчонке только того и надо. О том, что ее зовут Линали, он, правда, узнает почему-то лишь через неделю, она не потрудилась назваться, а он — спросить имя. Зато к этому сроку Канда узнает буквально все о Комуи. Он пьет черный кофе и зеленый чай — все крепкое, потому что братик очень умный, а когда напиток крепкий — это полезно для умных. Он любит и умеет шить не хуже женщины, даже лучше; все нарядцы Линали он шил сам, потому что умеет правильно выбирать нитки и ткань, а какой-то незнакомой мастерице не доверился бы. Он знает пять языков! И может выучить еще пять, если захочет. Он и Линали языку научил, так хорошо, что она даже не путается; и знает, как сказать по-немецки ругательные слова, потому что братик всегда ругается только по-немецки, думает, что она не понимает, глупенький. Он совсем не умеет готовить, поэтому без Линали пропадет; дай ему рыбу, даже совсем свежую — он ее в угольки превратит, хотя умеет делать такой лед, который совсем не лед, и даже всякие волшебные порошки; волшебные они, потому что красиво горят и взрываются, Линали сама после них комнату отмывала. Он любит синий цвет. Он боится обезьян, потому что у них блохи. Он носит очки, но не потому что плохо видит, а просто так. Он любит в грозу возиться в саду с какими-то штучками, один раз даже чуть не сгорел из-за них, халат они вместе тушили. Он очень высокий, поэтому ему всегда коротки штаны. Он терпеть не может море… — Почему? — впервые Канда прерывает Линали через месяц — с искренним недоумением. Линали осекается и моргает на него, будто в испуге. Канда замечает, что она вдруг ни с того ни с сего начинает мять и крошить булочку из столовой. — Что почему? — спрашивает она, слегка дичась, хотя еще минуту назад тараторила, как заведенная, даже улыбалась. — Море, — почти грубо повторил Канда. — Оно огромное и красивое. Почему он его не любит? Канда спрашивает напористо, даже с легкой злобой: пару дней назад он вернулся из Ливерпуля, где впервые увидел море: спокойную, могучую, дышащую чем-то… сильным голубую равнину, от края до края горизонта. И ему даже обидно, что кто-то может такое не любить. Линали смотрит на Канду как-то сонно, открывает рот, закрывает его — молчит и будто даже не дышит. — Не знаю, — отвечает она, наконец. — Я не знаю. — Ну и дурак он у тебя, море замечательное, — ворчит Канда и косится на нее. — Соль передай и дальше рассказывай. — А? — дергается Линали, будто он ее ударил. — А? А… сейчас. Что я хотела… а, точно. Он иногда откуда-то приносил домой беленьких мышек. Маленьких таких, с красными глазками… Солонка у нее в руках ходит ходуном. И от булочки осталась только рваная сиротливая корочка. Канда тогда не придал этому крошеву особого значения, потому что рассказывала она интересно. Только напомнил Линали, чтобы она за собой прибрала Ну, в общем, он очень сильный, хотя так не кажется, да. Вот. Еще он совсем не умеет читать карты, хотя ему приходится много куда ездить по делам, да. Кажется, да. У него много шрамов на ладонях — работа такая. И он почти никогда не болеет. И он очень красивый, самый красивый на свете. А еще… Линали ходила за ним едва слышно и все бубнила себе под нос: братик-братик-братик, Комуи-Комуи-Комуи. Только Комуи, больше она ни о чем не рассказывала, даже о своем доме. Канда как-то раз спросил у нее — а там, где они жили, было море? Хотя бы маленькое — а то что это Комуи его ненавидит-то? Или лес — она все время повторяла, что «Комуи чуть не спалил», «Комуи едва не сжег», «Комуи взорвал», как он там пожар не устроил, вот что Канде было интересно. Линали снова на него так посмотрела — будто она последняя дурочка, глаза стеклянные, рот приоткрыт, слышно, как ветер между ушами в голове свищет. «Мы ели рыбу по утрам», — ответила она не сразу и замолчала — надолго, Канда успел две тарелки лапши съесть, чуть не подавился, когда она снова заговорила. «Наверное, было море, рыба ведь там живет», — неуверенно продолжила Линали все таким же глухим голосом. Канда, считавший, что рыба живет у Джерри на кухне в большом аквариуме (сам видел!) решил не спорить. Остаток дня она Канды сторонилась. Он видел ее издалека — Линали ходила, глядя в потолок, а не себе под ноги, все шевелила губами, зажимала по одному пальцы и сверлила пустым взглядом швы между камнями. Заговорила с ним она только перед сном, в зале для медитации: еще подкралась так беззвучно, что Канда едва не подпрыгнул: — У него пятнадцать ципао, разноцветных. Он любит наряжаться, — пробормотала она сонно, с трудом моргнула и поплелась к выходу из зала. На следующий день она ему все-все про эти ципао рассказала. И что-то в этом рассказе Канде не понравилось, царапнуло как-то… но он так и не понял, что же это было. Это ощущение будто щекотало Канду изнутри, между лопатками, так что он все время поеживался. И от этого поеживания решил осмотреться по сторонам — просто так, вдруг поможет. Продолжая слушать — как без этого. Он вообще не ладит с животными, как-то они его не любят, все время убегают, а кошки не любят особенно — шипят и даже за ботинки кусать пробуют. Он все время ест одно и то же, его даже жалко, но другое он есть отказывается. Он иногда бывает молчаливый и хмурый — вот бы понимать, почему так случается, но просто случается. А еще… Прислушавшись, Канда понимает, что чаще всего о Линали говорят «бедная девочка» и «безнадежный случай», иногда говорят, что «ей послано испытание», чего Канда не понимает. Он узнает, что в отличие от него, часто выезжающего на миссии (Канда повторяет за учителем: «Работа такая»), она почти не покидает стен башни, потому что «это слишком ненадежно». И то, что он раньше считал равнодушием со стороны взрослых, теперь кажется ему легким испугом. Что уж там, на самого Канду смотрят как-то странно — не то чтобы ему было дело до этого (ему вообще нет до этого дела, если честно), но почему так происходит? Пока Канда думает об этом, ходит на дневные тренировки, собирает котомку на очередную миссию, пытается с шестой попытки понять, что такое «отчет» и почему все так хотят его получить — он все слушает, как можно внимательнее, хмурясь от натуги. И все это время ему мерещится тонкий запах, который он знает — но узнавать не хочет. Он очень рано встает, так рано, когда еще даже солнца не видно — любит, когда чуть-чуть холодно. Ему тяжело думать и делать что-то одновременно, поэтому когда он думает, он сидит на кровати и просит ему не мешать. Он терпеть не может рис. У Канды изнутри все скребется так, что он царапает между лопатками, надеясь утихомирить этот зуд — черт, да что же такое-то?! — Что вам нужно, экзорцист Канда? — холодно спрашивает у него Матрон — Канда смотрит в ответ не теплее. Он успел понять, что во всем Ордене к Линали действительно хорошо относятся только старшая медсестра и Джерри. К Джерри он сходить уже успел. Канда спрашивает у нее, видит, как сухо Матрон поджимает губы и как нервно перекладывает с места на место какие-то листы бумаги — это почти что ответ. И от знакомого запаха кружится голова и даже немного тошнит. Подтухшая вода, гниющие корни, сладковато-приторная середина с горечью — так пахнут лотосы. Тем же вечером Линали возит ложкой по давно остывшей овсяной каше и рисует по этой липкой гадости черенком то ли рожицу, то ли просто загогулины. Может, она даже пишет что-то на своем родном чудном языке, который еще помнит (если вообще когда-нибудь знала). — Он очень любит море, — говорит она мечтательным голосом, — оно огромное и красивое. Мрачный Канда ковыряет палочками лапшу без аппетита, ответить ему нечего. У него в шкафу пятнадцать разноцветных ципао — он и сам не знал, сколько их, пришлось пересчитать. Два месяца назад его пыталась насмерть загрызть орденская драная кошка, которую он пнул под зад у Линали на глазах. И ему срочно нужно подумать, как следует так. И он думает. Так, что аж искры из глаз сыплются. — Ну, раз она всем рассказывает о нем, наверное, это неспроста, — Джерри мял в мисочке какую-то едкую гадость — глаза так щипало, что Канда едва не расчихался, а сам Джерри ничего, привык, наверное. — Но возможно… я хочу сказать, может быть… я бы так оценил… она еще маленькая, может путать брата и отца. Канда даже фыркать в ответ не стал: эта козявка знала обо всех его ципао, чего сам Канда не знал. Чтобы она что-нибудь перепутала? Скорее уж Джерри начал юлить. — Не имею представления, — отрезала Матрон. — Совсем? — опешил Канда. — Я лечу, молодой человек, а не допрашиваю. Для этого у нас есть другие службы. Говорила она ровно, только смотрела Канде не в глаза, а на шею. — А когда она сюда приехала? Что она говорила? — Она не говорила. У экзорциста Ли была горячка и три неудачных попытки синхронизироваться с Чистой Силой подряд, — Матрон посмотрела на мрачного Канду и как будто смягчилась. — Я подскажу вам кое-что, экзорцист Канда. Даже если у нее и были какие-то родственники, считайте, что она мертва для них, а они — для нее. Четыре месяца спустя, глядя в стену и пыльную колбу с лотосом, которую кроме него никто не видит, он понимает, наверное, лучше всех на свете — Линали Ли ненормальная («сумасшедшая»), почти как он сам. Потому что никакого Комуи на самом деле не существует. Линали придумала его, зачем — непонятно (он вот видит же зачем-то призраков). На следующий день, слушая очередной ее рассказ, Канда смотрит Линали прямо в глаза, даже когда ест. И она, обычно улыбчивая и бойкая рядом с ним, цепляющаяся то за его рукав, то за самый кончик перевязи Мугена, начинает заикаться. И смотрит на него так. Но упрямо продолжает гнуть свое. Он любит всяческие растения, особенно цветы, может часами ходить вокруг каких-нибудь посадок, то присядет, чтобы выдернуть сорняк, то упавшие лепестки подберет, но никогда ничего просто так не рвет. Он однажды попробовал креветок — больших таких, усатых букашек, которые водятся в воде, очень их полюбил, очень, всегда теперь ест их жареными. Он любит… «У меня есть братик!» — слышит он ее голос у себя в голове. И это на него, на Канду стали в Ордене так странно смотреть, потому что они с Линали так похожи, что спутать с двух шагов можно. Потому что все время, что он в башне, она от него не отлипает. Потому что ее «Комуи» все больше похож на Канду Юу. И потому что все знают, что у него-то никаких сестер нет и быть не может. Он не знает ни одной песни, даже колыбельной. Он не мерзнет, даже когда на улице снег. Он… ...видит выдуманную колбу с выдуманным лотосом, призрак выдуманной (наверное) улыбающейся женщины и целую поляну выдуманных цветов. Он отлично знает, зачем выдумывать себе брата (чтобы его любить, чтобы его ждать, чтобы его искать, чтобы он просто был). Но… — Замолчи уже, — он прерывает Линали еще одну неделю рассказов спустя, когда «Комуи» из улыбчивого и доброго совсем превратился в хмурого и вечно озадаченного. — Почему? — она снова смотрит на него глазами дурочки и терзает булочку так, что джем пачкает ее пальцы, тарелку и стол. — Канда, ты всегда слушаешь про братика, я тебе… — Твой братик не придет, — роняет Канда тяжело и смотрит в свое отражение в супе, но видит почему-то старика Чжу Мэй Чана. Линали смотрит на него уже не так, а совершенно… ну… иначе. На приезжающего из Ватикана инспектора она смотрит примерно так же, будто догадывается, что Канда замыслил. — Почему? — спрашивает она тихо-тихо. «Это всего лишь иллюзия», — после этих слов все лотосы погибли ненадолго. А потом начали возвращаться. Потому что Канда сам так захотел. Ему с призраками неплохо. Иногда даже лучше, чем с живыми людьми. — Потому что он умер. …но сам он не хочет и не будет становиться чужим призраком. Потому что он хочет быть, а призраков на самом деле нет. Потому что без призраков, даже в одиночестве, намного лучше, а у нее есть дом, работа («Такая работа», — повторяет он за учителем), целый Орден: в этом Матрон права. Он резко отодвигает скамейку, на которой сидит, вместе с Линали, оставляет пустую тарелку и уходит, оставив ее одну. Он думает, что Линали крикнет ему в спину что-нибудь, но она молчит. На выходе из столовой он все-таки смотрит на нее — искоса, будто невзначай. Линали все так же сидит на отодвинутой скамейке. Она крошит булочку себе на колени и смотрит перед собой пустыми, полными ужаса глазами — черными и страшными. И едва-едва шевелит губами, повторяя что-то (Канда почти слышит ее). — У меня есть братик, — Канда видит ее на следующий день — в том же глухом закутке у фикуса, про который, кажется, забыли (а может, он просто начал умирать, так бывает, особенно в таких местах). — Его зовут Комуи. У меня есть братик, есть братик, есть братик, есть! — она не кричит последнее слово, но шепчет его так, что у фикуса сам по себе отваливается засохший лист. Канда не останавливается: она справится, раны ведь зарастают. А боль и прошлое нужно отрезать (а свою боль он не отрезает, потому что… потому что). На следующий день он снова видит ее рядом с фикусом. И на следующий. На третий день он усаживается в самом дальнем углу столовой и ест миску лапши целую вечность, пока завтрак не превращается в обед, а обед — в ужин. Мимо него проходит буквально весь галдящий, шумящий, переливающийся акцентами, чудной одеждой и смешками Орден. Но Линали так и не приходит. А «ее» фикус почти облетел: мимо него Канда пронесся почти бегом (потому что). — Не уверена, что вас тут рады будут видеть, экзорцист Канда, — Матрон встречает его неизменно поджатыми губами. — Я только спросить, — оправдываться Канда начинает ни с того ни с сего, ему становится не очень уютно под пронизывающим взглядом (кажется, ему даже не наплевать). — А я вам уже ответила. Точнее, передала ее слова. Канда ойкает — увлеченный своими мыслями, он не почувствовал, как пальцы Матрон сомкнулись у него на ухе и дернули его вверх с такой силой, что у него в голове что-то пискнуло. — Маленький ты бессердечный гаденыш, — Канда хватается за ее запястье, потому что еще чуть-чуть — и он перестанет доставать ногами до пола. — Бедная девочка и так дальше прошлого сочельника ничего не помнит, а ты масла в огонь подливаешь?! Канда перестает трепыхаться (и пытаться пнуть Матрон по колену) и повисает на ее руке всем телом. — Как не помнит? — «У меня есть братик». — Как это не… — Слушать ничего не желаю, — пол будто бьет его по пяткам, так резко Матрон ставит его на землю. — Ступай и больше не показывайся мне на глаза. Если придется, я подлатаю тебя после миссии, но никакой другой помощи ты от меня не жди. — Чем она больна? — упрямо спрашивает Канда, упираясь, пока Матрон толкает его между лопатками. — Она же еще вчера была… — Она пыталась сбежать. Довольно, сопляк, не зли меня. «Сбежать? Куда?!» — спросить Канда не успевает — дверь лазарета больно бьет его по носу. Хотя он и сам прекрасно понимает, что фантазия (и иллюзии, созданные ею) могут довести куда угодно, лишь бы подальше от… («…я так люблю тебя, Канда») («…его зовут Комуи, Комуи, Комуи!) — Черт, — произносит Канда одно из тех слов, из-за которых обычно получает нагоняй от учителя. — Черт! — повторяет он его так громко, что дребезжат стекла в витраже у потолка. И бьет по стене с силой, которую обычно сдерживает, и долго-долго смотрит на получившуюся трещину. «Снаружи таких точно нет», — думает он сосредоточенно и даже отчаивается самую малость. Пока не замечает под самым потолком черный провал вентиляционного окошка. Канда вываливается из точно такого же окошка черный от пыли и грязи, с паутиной в волосах, кубарем, но бесшумно, и откатывается под пустующую кровать. В лазарете рыжеватый полумрак от фитилька едва тлеющей масляной лампы, но ни единого звука — ряды белеющих и пустых коек, занята только одна, в самом дальнем углу. Канда выбирается из-под кровати ползком, утирает лицо рукавом и на цыпочках подходит к двери в палату, трогает ручку — та не поддается. Заперто. И окошки такие, что кошка не пролезет, не то что человек. И все это Канде ужасно не нравится. На кровати в углу едва-едва, в такт дыханию, приподнимается одеяло, но самой Линали не видно — на постели громоздится сугроб из одеяла, а из него торчит только одна белая-белая пятка (странно как-то торчит). И только подойдя к этому сугробу, Канда вдруг озадачился самым главным вопросом. А зачем он вообще пришел? Он налетает на этот вопрос, как на каменную стену. Что-то (та его часть, которая видит призраков) просто сказала ему лезть в воздуховод, когда стемнеет. Эту свою часть он обычно слушал. Влез, прополз целую милю, никак не меньше, крысу с щиколотки стряхнул, нашел комнату, где ее поселили. И что дальше? Чтобы ответить на этот вопрос, Канде нужно сесть и подумать. Он присаживается на самый краешек ее кровати и думает, только почему-то не о том, о чем следовало бы. «Не принимай все произошедшее с тобой слишком близко к сердцу, — вспоминает он слова учителя в первую их встречу, — иначе на все горести сердца не хватит». — Работа такая, — бормочет Канда вслух — и понимает это не сразу. Только когда Линали неожиданно шевелится и протяжно что-то выдыхает. Странно как-то шевелится. Неестественно. И пятка эта ее, белая-белая, дергается мелко-мелко, будто ее… Нахмурившись, Канда за самый угол приподнимает ее одеяло, да так и замирает: ее нога привязана к столбику кровати. От этого (не может быть от чего-то другого) Линали начинает метаться — и «сугроб» окончательно сползает. Канда понимает, что напрасно боялся привлечь кого-нибудь шумом: от трясущейся и скрежещущей по полу кровати его и так хватает. А руки у нее натертые и красные — значит, уже вырывалась. Линали дергается, елозит по подушке, бьется руками о спинку и то ли хнычет, то ли взрыкивает — не разобрать. И Канде становится немного страшно — потому что она не спит, а смотрит в потолок, а самого Канду, сидящего буквально в футе от нее, не видит. — Эй, — зовет он тихим шепотом (бах-бах-бах, молотится о стену спинка кровати), — эй! — повторяет он чуть громче. Она вскидывается на посторонний звук (выгибается всей спиной, опираясь на вывернутые запястья и щиколотки) и шарит беспокойным пустым взглядом по всей комнате. И когда она цепляется взглядом за его лицо (Канду будто хватают за щеки липкими от пота руками), он понимает, что сказать ему нечего. Даже «привет» он сказать не может, потому что от ее взгляда это «привет» пристает к высохшей глотке. Поэтому Канда молчит и ждет, когда она закричит. Тогда прибежит Матрон, опять схватит его за ухо — и хорошо, если не оторвет (это ее сперва догнать надо, а потом откачать после увиденного — когда Канда это ухо себе обратно прирастит). Потом его за шкирку выкинут из лазарета. И тогда он пойдет и хорошенько подумает, а надо ли было вообще делать то, что он сделал. Может, выдуманный лотос ему подскажет. Но Линали молчит. В темноте у нее почти черные глаза, выражения в них нет — его словно выпил кто-то. И когда в этих глазах вдруг начинает появляться что-то живое (оно будто всплывает из болота ее широченных зрачков), Канду пронимает жаром. Может, потому что он случайно дотронулся до ее ноги и обжегся даже через одеяло. А может, потому что ему не нравится такой взгляд, но он очень хорошо его понимает. Чтобы видеть себя со стороны зеркало нужно не всегда. — Комуи, — Линали с трудом разлепляет губы, — Комуи, — повторяет она снова высохшим слезливым шепотом и добавляет что-то еще на непонятном Канде языке. Может быть, это китайский. Или то, что Линали считает китайским, потому что она так придумала. «Вот зачем, — подсказывает ему голос девушки-призрака в голове, — и не говори ничего больше, просто…» — Комуи, — из глаз Линали катятся крупные, с горошинки, слезы. Жар ее кожи пронизывает до костей — Канда неудобно сидит и держит ее за запястье. И молчит, просто не отводит взгляд. И слушает — он привык ее слушать. Линали говорит долго-долго, масло в лампе успевает выгореть, фитилек — основательно закоптиться, до подоконника дотрагивается первый любопытный лучик солнца. Канда думает, что она рассказывает ему о странном мальчишке, который просто так взял и обидел ее, наврал, что Комуи, братик, который вот он, сидит рядом, умер (и наверняка добавила, что она на мальчика все равно не злится). В сон она проваливается постепенно — сперва начинает медленно и устало моргать, путается в словах и языках, перескакивает на какую-то сумятицу и засыпает… с открытыми глазами. Странно, но взаправду. Крепко держась пальцами за его мизинец, до которого она смогла дотянуться. Канда осторожно вынимает свою ладонь из ее. Аккуратно прикрывает ее глаза, даже напоследок делает на ее кровати точно такой же «сугроб», который был, когда он только пришел. И крадется к вентиляционному окошку. Линали появляется в столовой лишь две недели спустя — совсем исхудавшая и путающаяся в длиннющем черном подоле (Канде мерещатся следы от ожогов на ее щиколотках… или это порезы?). Она подсаживается к Канде и неуверенно берется за булочку с джемом. Не чтобы ее есть, само собой. — У меня есть братик, — она говорит тихо, но не страшно — есть в ее голосе спокойная… гордость, что ли, пока она крошит булочку себе на колени. — Он меня навещал, только тсссс! — прикладывает она палец к губам. («Я так люблю тебя, Канда») — Да, навещал, — кивает Канда серьезно. — Веришь, да? — вскидывается Линали. — Он, наверное, потом… — Именно что навещал. В гости заходил, — Канда откладывает в сторону палочки: под ребрами у него снова что-то скребется. — Но потом он зашел ко мне, поговорить. — Правда? — Линали снова говорит… нет, не так и даже не иначе, а как-то совсем… по-другому. — И зачем? Он тебе что-то передал? Для меня? Кажется, это поскребывание называется «паршиво», а «паршиво» — это очень плохо для любого человека. Но если он этого не скажет («Так люблю тебя, Канда») будет совсем плохо. — Братик больше не придет. Потому что он совсем не готов быть чужим призраком (потому что он хочет быть). Тем более призраком братика. Но он держит ее за руку, когда буквально слышит это ее желание вскочить и убежать. А когда Линали пробует (впервые за все время) ударить его локтем, притискивает к себе и даже позволяет стукнуть пару раз. Затихает она быстро и даже не плачет (по крайней мере, вслух). Он подумывает, может, сказать ей, чтобы она не воспринимала все слишком близко к сердцу, но, ему кажется, что Линали про работу слушать не будет. Поэтому он говорит совсем другое. — Комуи, да. И что ты мне про него теперь расскажешь? Сопящая горячим-горячим дыханием ему в грудь Линали отвечает не сразу. — Он терпеть не может море. («Это всего лишь иллюзия, Канда») — Точно? — на всякий случай уточняет Канда. — Ты это точно помнишь? — Теперь помню, — с нажимом произносит Линали. — А почему не любит, ты у него сам спросишь. Потому что он снова придет. И будет тебе тоже братиком, как мне. Он всем будет братиком! («…так люблю тебя, Канда») В ее глазах столько упрямства, что он не решается спорить. Он думает, что башня Ордена (их нового дома) огромна. И раз уж в ней нашлось место десяткам лотосов и девушке с нежной улыбкой, то хватит места еще одному призраку. Линали будет рассказывать, а Канда будет слушать. Может быть, он расскажет что-нибудь сам. А «новичок», наверное, он будет жить рядом с фикусом. И его будут звать... — Комуи Ли, новый заведующий Европейским подразделением Черного Ордена. Если у вас будут проблемы — любые, подчеркну, любые проблемы! — то вы смело можете обращаться с ними ко мне в любое время дня и ночи, дверь моего кабинета для вас всегда открыта. Три месяца спустя высокий (настолько, что ему коротки штаны) мужчина в очках с обычными стеклами (которые он явно носит просто так) с улыбкой смотрит на научный отдел и всех присутствующих в башне экзорцистов. Заразительно улыбается, пожимает руки, с интересом выслушивает какие-то вопросы и отвечает на них — и все равно выглядит так, будто вот-вот сорвется с места. И все ищет кого-то взглядом, но не находит. Канда смотрит на все это молча и уходит, не удосужившись представиться. Чем дальше он идет, тем пышнее расцветают у него под ногами лотосы. «У меня есть братик», — звенит у него в голове. И та половина… чего-то, его потому что, которую он разделил с Линали Ли, давит ему на плечи еще сильнее. «Я так люблю тебя, Канда, — слышит он снова и снова. — Так люблю». От этих слов ему всегда становилось чуточку легче, потому что с призраками ему иногда даже лучше, чем с живыми людьми. Но только глядя на рыдающего у кровати Линали братика («Его зовут Комуи, Комуи, Комуи») он понимает окончательно, что без призраков все-таки лучше. — Канда! Канда, иди к нам! — зовет его с трудом сидящая и забывшая, как правильно обниматься, Линали, сияя непривычно широкой улыбкой. И он идет. И знает, что не будет разговаривать с лотосом. Хотя бы сегодня.