Вечность

      Тишина. Абсолютная тишина и взвихрённый холод.       Нас очень много, нас миллионы триллионов, и все мы кружимся, парим здесь, наверху.       Все мы устроены по одинаковой схеме, имеем одинаковую структуру. Наши цели — общие. Наши дела — схожи. Да и что говорить, мы даже не думаем одинаково.       Я не помню, как я родилась, и никто не помнит. И для нас остается загадкой (хотя мы видели это бесчисленное множество раз), как мы рождаемся. Рождаемся вновь. Загадка, почему мы помним все, кроме рождения. И главное, зачем мы помним…       Из года в год, из века в век, из вечности в вечность меня бросало то вверх, то вниз. Меня носило по Вселенной на кометах и астероидах. Кажется, мне даже доводилось побывать в центре звезды, но в памяти смутно.       Зато я хорошо помню, как оказалась здесь, на Земле. Старушка могла бы вам рассказать, как четыре миллиарда лет назад, по юности, целовалась с каким-то незнакомым астероидом. Я была на нём. И представьте эту гигантскую сияющую раскалённую махину, парящую в бесконечности в лучах Солнца! Помню, как она стремительно приближалась, раскрывая свои вулканические объятия, и помню, как я полюбила её сразу… сразу после столкновения. Так я осела и обрела семью. И столько повидала здесь!       Лет тысяч пять назад я была частью ноги какой-то древнеегипетской царицы, а три миллиарда лет назад — частью жалкой анаэробной бактерии, которых тогда было триллионы на мёртвой от кислоты Земле. А между этими жизненными циклами было множество других! Но куда менее интересных. Я по большей части прозябала в растениях, а как известно, ждать и догонять — нет ничего хуже. И я ждала, иногда уходя в почву, иногда поднимаясь в небо. Ворох забот. Вседневное наблюдение. Как хорошо, когда впереди вечность.       Таков мой жизненный путь, и я знаю, мне ещё повезло, потому что кто-то вообще никогда не стал частью чего-то, а я была и есть.       Наверное, потому я вижу столько людей, невидящих целей своих, не могущих справляться с реальностью.       Какая-то молодая девушка с головой, забитой чепухой, второстепенной и вредной, думает о тяжести своей жизни. Страдает от неразделённой любви, которая ей не нужна на самом деле. Мается вещами, не стоящими внимания. Винит всех вокруг и оправдывает себя. Кричит и закатывает истерики. А потом встаёт на крышу и падает. И сколько раз я падала вместе с ними. С такими, как она.       Вот человек, он плачет, а я пролетаю мимо его окна. Он подавлен своей беспомощностью, страданием, которые на самом деле не больше, чем банальное нежелание выходить из них. Ведь всегда проще жалеть себя, чем бороться. Мириться лучше со знакомым злом…       А вот юноша, страдающий самобичеванием, как предыдущие два, смотрящий в окно, на нас, беспомощно падающих. Юноша, поглощенный завистью ко всему миру, корящий себя за неё, берущийся за множество дел и ничего не доводящий до конца, боящийся себе признаться в своей слабости и идти дальше. И его жизнь не была больше попытки обратить, быть может, внимание других на себя.       Люди, воспитывающие детей, не стремящиеся учиться у них, для них, не учащиеся у мира — ещё сами дети. И не нужно думать, будто мир во всем виноват. Тем более, будто чада их виноваты! Но кто может им сказать?       Падение. Оно дает им возможность жалеть себя. Позволять себе раскисать, тратить время зря, вместо борьбы. Можно подумать у них вечность, как у меня. И даже если бы она была у них, она не смогла бы оправдать их бездействие, непротивление.       Мало кто задумывается (внизу), о моих мыслях и чаяниях, что они вообще есть. А так надоело падать вниз и видеть лица меланхоличных людей, думающих, будто я неживая и мне все равно, что я сейчас расшибусь ко всем чертям. Сидят и молча следят за твоим движением. Жизнь была и будет сложна, тяжела. Да-да. У них нет вечности, как у меня, и им не нужно периодически (раз в неделю) десантироваться на землю, жертвуя своей целостностью, ради того, чтобы пару молекул запихнуть в лист растения. А потом подниматься опять на два-три километра вверх в ужасную жару! Простите, но это у меня жизнь сложная, господа!       Внизу обязательно кто-нибудь страдает от того, что похож на других, и конечно, найдется дурак, страдающий от в точности противоположности.       У меня все проще. Мы все одинаковы. Мы только делаем разное. И оттого в холодное время года так приятно видеть свое ледяное облачение. Все становятся разными, индивидуальными. Только скучно без людей. Падаешь себе где-нибудь за полярным кругом, красивая, но никто тебя не видит, не может полюбоваться. Хорошо, воздух сопротивляется, и нет смысла нестись с бешеной скоростью в темноту, паришь медленно вниз, и ложишься спать со своей семьёй на пару сотен лет, пока не отдохнёшь.       А у многих ни семьи нет, ни отдыха.       Они смеются, когда весело, плачут, когда грустно и сложно. А я не могу ни засмеяться, ни заплакать. Я даже думать не могу, и, кажется, не я пишу сейчас, а какой-то непонятный Он. И я не могу быть уверена, что выше написанное — мое на самом деле, но данность такова.       Я часть Огромного, а кто-то никогда не был частью чего-нибудь. Но я не могу никак ответить Огромному, не могу противодействовать Ему.       И мне так смешно и больно смотреть на людей, плачущих, потому что они не могут противопоставить этому миру ничего. Но старушка Земля всё знает.       Всё работает так, как должно быть. И моё существование только подтверждение правила. Скажем так, исключение из исключений. Что бы я ни делала — так нужно. Потому что управляют мной, а не я сама.       Абсолютная тишина и взвихрённый холод. Ко мне подлетают мои друзья и родные, и мы сливаемся в одно, и они становятся мной. И я тяжелею. И белые облака постепенно остаются наверху, а Земля всё ближе и ближе ко мне. Земля, которую я люблю. Ветер поддерживает меня и оглушает. Я лечу ниже и ниже. Кубики домов вытягиваются, становятся ближе. И я вижу знакомые глаза, которые на мгновение поймали мой полёт. Тот, кто думал, обо мне, вместо меня. Тот, один из миллионов, падающих, проникнутых одним и тем же, но ложным. И я знаю, это пройдёт. Всё пройдёт. Только у нас есть вечность. А у них её — нет?