О театре, зависимости и осколках.

Читать под Yasuharu Takanashi – Man of the World Почти тёмный зрительский зал, принимающий свет из одного единственного окошка над амфитеатром. Красные бархатные ковры, которые когда-то были произведением искусства местных мастеров своего дела, прогрызены мышами и сбиты в огромные рулоны к стенам, оголяя потрескавшийся паркет между кресел. Ряды сидений изображают неизвестную никому фигуру, располагаясь под немыслимыми углами друг к другу. Чуть ближе к сцене, в оркестровой яме, разбросаны все полусгнившие стулья, пюпитры сломаны пополам, а некоторые вообще разбиты в щепки. На сцене валяются забитые временем алые кулисы. Ими так же, как и коврами, успели полакомиться местные крысы, не упуская возможности проделать дыры в самых видных местах в дереве покрытия. Никому не нужный театр. Театр одного актёра. Рёук, поправляя ворот своей тёплой чёрной куртки, уткнулся носом в шарф и выдохнул терпкий и густой пар белого конденсированного воздуха. Руки, предусмотрительно спрятанные в карманы, мёрзли так, что казалось, вот-вот вместо них образуются жалкие обугленные нервные окончания с сухожилиями и костями. Холод стоял на улице к началу ноября не просто собачий, а какой-то драконий. Он сковывал движения и не давал адекватно мыслить, расчерчивать в голове какие-то планы, схемы... Вместо этого хотелось прижаться к родному телу, уткнуться носом в его шею, такую уверенно мужскую и определённо тёплую. Сжать пальцами рубашку на спине и не отпускать сутки. А то и больше. Но кто-то тихий и неуверенный в себе внутри Рёука заявил, что всё. Где-то там, далеко позади на отрезке времени, была финишная черта, которую теперь ни он, обладатель внутреннего голоса, ни владелец тёплой шеи пересечь не смогут. Он уже финишировал, пересёк её, а Рё никогда не сможет добежать. А если и добежит, то сделать решающий шаг будет не в его силах. Он всегда будет оставаться по ту сторону от этой невидимой границы. Один со своими принципами, предрассудками и зависимостью от общественного мнения. Кто-то из толпы, заполнившей тротуар, пихнул парня в плечо. Кожа в месте ушиба, казалось, покрылась волдырями от ушибов. Слишком горячо было прикосновение, которых у Рёука не было уже больше месяца. Этот неприятельский жест выбил почву из-под ног. Разбил реалии окружающего и вновь выстроил нерушимый внутренний мир. Театр одного актёра. - Я не могу! Слышишь? Я не такой, как ты! Мне сложно! Из воображаемых глаз воображаемого человека льются настоящие горячие слёзы, капающие на сцену и проделывающие шипящие дыры в паркете. Воображаемый человек, драматично опустившись на колени, прижимает ладони к лицу, закрываясь от единственного зрителя, вальяжно восседающего на большом красном кресле посреди рассыпанных по залу сидений. Нога на ногу, чуть прикрытые веки, тяжёлый взгляд из-под тёмно-русой чёлки. - Я не смогу расстаться с родными! Очередной выкрик пробился сквозь руки, которые всеми силами не хотели выпускать эту истеричность наружу. Человек на кресле чуть нахмурился и приподнял руку в воздухе, маня что-то пальцем, скованным в тяжёлую печатку. Вмиг с разных концов зала, из оркестровой ямы, с амфитеатра слетелись осколки старых кресел, ошмётки гнилой обивки и стеклянные осколки люстр, когда-то украшавших потолки театра. Они с характерным звуком, напоминающим тупой лязг ножей, скопились в воздухе возле властной руки хозяина, а в следующую секунду уже угрожали растерзанием тела на сцене, нависнув над ним. - Я не смогу бросить весь мир, только чтобы быть с тобой! Человек на кресле чуть шевельнул пальцем, и часть осколков вонзилась в кожу человека, оставляя мгновенные кровавые подтёки, которые испарялись, едва кислород касался бардовой венозной крови. Истошный крик пронзил зал. Парень на сцене, оторвав ладони от лица, сжал пальцами свои плечи и со всей силы выгнулся назад, замещая одну боль другой. Из глаз текли слёзы ещё большим потоком, но Рёук не переставал орать. - НИ ЗА ЧТО! НИКОГДА! ЛУЧШЕ УМЕРЕТЬ! А осколки стекла, дерева, железа, подгоняемые ухмылкой хозяина на кресле, впивались в его тело и заставляли кричать ещё громче... Парень замер посреди улицы. Руки в один миг отледенели, а к лицу подкатила мощная волна жара. Тело почему-то болело после того, как он очнулся от секундного помутнения, но эти ощущения меркли рядом с той эмоцией, которая сейчас билась через край в теле Вукки. Он широко раскрыл глаза и вскинул взгляд на человека, который, словно его отражение, стоял напротив. Дрожащие от холода губы Рёука невольно прошептали: - Чо Кюхён... – пальцы как-то сами собой потянулись к нему, тёпло улыбающемуся сквозь толщу людей, мысленно раскрывающему свои объятья только для него. Для его, Кюхёна, Вукки, который пытался целый месяц убегать от него, который создал неизвестную границу, который выпотрошил весь внутренний мир и испоганил собственное мнение о любимом человеке, лишь бы дать оправдание своим действиям. Который превратил прекрасный театр, один из лучших в мире, в театр одного актёра. Забытого, забитого и никому не нужного. Характерный затихающий гул, негромкий смех и лёгкие перешептывания оглушали тишину партера, амфитеатра, сцены и оркестровой ямы. Люди, пришедшие сюда, были в приятном и лёгком ожидании премьеры, первые звуки которой вот-вот должны были раздаться. Где-то у верхнего входа на ряды амфитеатра, аккуратно обнимая друг друга и смотря куда-то на сцену, стояли два человека. Их пальцы были переплетены и спрятаны куда-то за спины. Щека старшего невольно упиралась на плечо младшего, который волей случая оказался чуть выше. Сейчас они устали и хотели просто отдохнуть. Они долго готовили театр к премьере: отмывали полы, латали ковры и занавес, аккуратно собирали и вешали люстры, лишь бы всё было хорошо. Лишь бы красивый театр снова жил, блистал и сиял. Пусть для толп людей. Но когда среди этой толпы есть любимый человек, то невольно сияешь всем. Главное – сиять для него больше всего.