---

— Пиздец. Так быстро, — сплёвывает эякулят Брюс и желчно утверждает, — ты, блять, явно больной. Робертсон все ещё не может отвести взгляд от спины неспешно приводящего себя в порядок обсоска. Местами — чем ниже, тем чаще — кожа испещрена давнишними ссадинами. Чуть припухшие от сегодняшнего усердия губы секундно искажает ухмылка. Когда обсосок медленно оборачивается, в его глазах отражается нихуя. — Мне показалось, что в этот раз тебе понравилось, — шотландец якобы кокетливо склоняет голову вбок. Когда — (о, Мария, не прошло и одного десятка минут!) — в ответ перед ним распахивают дверь «на выход», Брюс чешет клочки рыжеватой, в своё время ухоженной бородки и плюет на до блеска вычищенный пол ещё раз, просто так. Уже добравшись до лифта, он слышит доносящийся из запертой на все замки квартиры слабый отзвук классики. Брюс Робертсон вертел бы всю эту эстетику на хую. Брюс Робертсон, сам Брюс, мать его, Робертсон, только что оказал мужику первосортную оральную услугу, а тот между делом слушает какого-то Гульда, который, сука, даже не Бах. Мужчина изо всех сил пинает металлические створки и тут же хватается за несчастную ногу: прыгает на своей одной, беззвучно ругается. Это было бы больно, не будь оно ничем на фоне всего прочего досуга. Хотя, впрочем, это тоже дохуя больно. Наконец Робертсон замирает, перекатывает кончик языка от нёба по щёкам — запоздало, на всякий случай, утирает рот рукавом кое-где уже до дыр протертого пальто. Стойкий запах перегара как нельзя удачно перекрывает собой все прочие. Неделю спустя Брюс заберёт из ателье блестяще подлатанное пальто и вернётся. — Не сдерживайся, чертов пидор, давай же, — Брюс скулит — (блять, нет, никогда!) — выкрикивает предательски севшим голосом и обезоруженно упирается щекой в пока что холодную, шершавую стену — еще немного того же темпа и часть его лица будет стерта в кровь. Пидора зовут Брэндон; ему тридцать и он, что важно, янки с неплохим доходом и неимением каких-либо судимостей за спиной. Впрочем, немалых размеров член в заднице волнует и интересует Брюса чуть больше всей прочей автобиографической сводки. А ещё его волнуют руки янки — руки, которые уже успели облапать его сверху-донизу, руки, что как никогда удачно опытны и сильны — самое то для нанесения телесных повреждений, коих, к горю или счастью, так за все разы и не последовало. Весь следующий день Робертсон посвящает тому, что тщетно барабанит кулаками по однозначно обсосочной и отчего-то неподдающейся двери, а после, устав и окончательно сникнув, глушит остатки виски, облокотившись на неё же. Янки приходит под вечер и молча выдаёт плачевного вида шотландцу забытый им, простенько связанный шарф. Рыжий сиюминутно удаляется: без лишних слов и завидно быстро — на этот раз вплоть до того, как Брэндон Салливан не наткнётся на него посреди улицы и затащит к себе вновь, случайно. Брюс словно нарочно строит о себе твёрдо отталкивающее впечатление вшивой дикости: рвано, озлобленно мыслящего зверя, не способного доверить даже единичное прикосновение к себе. Секс в этой формуле отчуждённости Робертсона, конечно же, не в счёт. Янки не ведёт дневник, способный систематизировать его половую жизнь, но Брюс и так считает, что видит его насквозь. Или по крайней мере немалое время проводит практически вплотную к месту проживания Салливана, оправдывая это — (ведь это уж точно не по-свински мнимая моногамность!) — любовью к бесчисленности местных забегаловок. Брюс Робертсон — безработный, а также, порой кажется, напрочь забросивший своё исконное жильё, однако имеющий при себе достаточно денег, чтобы все ещё продолжать существовать. Брэндону на все это искренне плевать — что-то он просто знает уже спустя четверть минуты от их первого столкновения, что-то замечает через часы – эдакий местный Шерлок Холмс с пропеллером, воткнутым в пах. Брюс сдавленно хихикает, ловя себя на этом сравнении, и, уж было готовясь деликатно кашлянуть, хихикает ещё раз — ещё более гадко и ядовито. Когда в него настороженно впиваются серыми глазами, шотландец предупредительно сверкает средним пальцем. Между прогнившим от постоянной отсрочки путём праведника и перманентным обиталищем в доме для душевнобольных он лучше предпочтёт задержаться здесь — в клоаке отражения расширенных от подступившего возбуждения зрачков человека, который никогда не поклянётся в верности и не задаст ни одного вопроса.