Silent storm

Если сильно-сильно зажмурить глаза, можно увидеть разноцветные пятна. Если сильно-сильно прижать ладони к ушам, можно абстрагироваться от всего мира. Представить, что ты не здесь, а дома. Мама приготовила яблочный пирог и шоколадное молоко. Тепло и уют — вот, что ты чувствуешь. Тепло и уют. Тепло и уют. Тепло и уют. Холод и всепоглощающая боль. Я была рождена, чтобы чувствовать сердцем и касаться руками. Я здесь — одинокая и такая пустая. «Прощай, моя милая старая добрая Эвелин.»

***

Какого это, когда тебя тошнит настолько, что, кажется, сейчас выблюешь все внутренности? Какого это, когда позывы все не прекращаются, но в желудке настолько пусто, что тебя просто выворачивает желчью? Какого это, когда ты промокла до нитки, потому что ливень хлещет так, будто завтра наступит апокалипсис, и сочувствующее небо оплакивает людей — грешных тварей, уничтоживших свой собственный дом? Какого это, когда апокалипсис уже наступил? — Блядство, — я вытираю губы тыльной стороной промокшей кофты — как будто она не впитала в себя всю грязь, все дерьмо этого мира — и делаю вид, что это может помочь мне чувствовать себя хотя бы на толику чище. Заставляю себя встать с сырой листвы и лихорадочно обхватить собственное, исхудавшее до костей, тело руками, потому что так легче поверить в то, что тебе может стать теплее. Заставляю себя идти вперед, пусть и без маршрута и какой-либо цели, потому что так легче поверить в то, что смерть не поджидает тебя за каждым чертовым деревом в этому чертовом лесу. Заставляю себя не плакать, потому что так легче поверить в то, что ты все еще можешь контролировать хоть что-нибудь в своей жизни. Но я не могу заставить себя не остановиться, когда вижу ее. Мерзкая и гниющая, она плетется мне навстречу. Я вижу ее свисающий бесформенной кучей скользкой плоти язык; я не вижу ее правого глаза. Она нечленораздельно мычит и булькает, будто пытается что-то донести до меня, сказать что-то важное. Я знаю, что она сказала бы. «Беги, Эвелин» На деле же она повторяет один и тот же звук, отдаленное напоминающий детское агуканье, только сиплое и такое до холода под ребрами пугающее, а я стою, не в силах и кончиком мизинца пошевельнуть, и шепчу безысходное: — Господи, за что? Она вытягивает руки вперед и ускоряется, неуклюже перебирая ногами — все это, с головы и до ног, лишь вымершие ткани. Агуканье становится громче и ближе. Я сошла с ума, или и правда чувствую сладковатый запах разлагающейся плоти? Челюсть уродца подрагивает, так что я могу представить, что оно улыбается. Оно всего в паре метров — еще несколько мгновений, и я стану перекусом смердящей твари. Оно — это самый дорогой человек для меня, в той, прошлой жизни. Вы когда-нибудь хотели убить собственную мать? Я — никогда. Но, рано или поздно, это должно было случиться. Возможно, все так и должно было закончиться. Возможно то, что все эти месяцы мне каким-то невероятным образом удавалось убегать, скрываться, выживать и снова убегать — всего лишь злая шутка судьбы? Возможно, мне позволили существовать чуть дольше, чем всем, кого я когда-то любила, лишь для того, чтобы потом было больнее? Чтобы дольше мучилась? В конце концов, она — моя мать. Она имеет право забрать у меня жизнь, потому что она ее мне и дала. Если сильно-сильно зажмурить глаза, можно увидеть разноцветные пятна. Если сильно-сильно прижать ладони к ушам, можно абстрагироваться от всего мира. Представить, что ты не здесь, а дома. Мама приготовила яблочный пирог и шоколадное молоко. Тепло и уют — вот, что ты чувствуешь. Моя мама не хочет сожрать меня. Моя мама не хочет разорвать меня на части. Моя мама — не ходячий мертвец. Я позволяю себе заплакать, когда осознаю: это конец. Среди этого серого неба, где не видно ни солнца, ни звезд, ни луны; среди этих зловещих деревьев, трепещущих перед грозной стихией; среди этой сырой земли, которая готова принять в себя что угодно. Среди этого бесконечно грешного и такого жестокого мира. Я умру. Острая боль яркой вспышкой пронзает все тело, когда меня с силой откидывают в сторону. — Ты совсем, что ли, блять, ебанутая?! Тогда я еще не знала, что его зовут Луи. Я и понятия не имела, насколько смешным и милым он может быть. Я и знать не знала ни о бесконечной нежности его неземного цвета глаз, ни о всепоглощающе-жгучей страсти его шершавых рук. Голова моей матери летит отдельно от тела и, падая на листву, откатывается точно шар для боулинга. Теперь она мертва во всех смыслах. Я реву истерично и будто бы одержимо. Я рву на себе волосы, я царапаю себе кожу, я закусываю кулак до крови. Сломалась. Не выдержала. Не стало духу. Не хватило сил. Все, что мне остается — ненавидеть его. Потому что больше некого, некого винить в своих собственных бедах. Я собираю все свое существо, все крупицы жизненной энергии воедино, направляя на то, чтобы убить его, разорвать на части, уничтожить. Разумеется, у меня хватает сил лишь на пару слабых, еле ощутимых ударов. Разумеется, у меня хватает сил лишь на то, чтобы заплакать еще неистовей. Откуда я могла знать, что в конечном итоге так сильно полюблю его? Что готова буду костьми лечь, лишь бы защитить его, зная, что он сделает то же для меня. Что ни за что в жизни не буду так благодарна, как за него? Откуда я могла знать, что ждет меня? Что ждет нас? Я здесь, чтобы чувствовать сердцем и касаться руками, но так или иначе раны изменили мои намерения. Я бы предпочла переживать многочисленные переломы снова и снова на протяжении всей жизни, чем испытать это еще хотя бы раз. Я хочу, чтобы он убил меня и оставил сгнивать рядом с матерью. И он убивает. Убивает, прижимая меня к себе. Убивает, согревая теплом грязного и уставшего тела. Убивает, даря мне надежду. А вдруг я больше не одна? Внутри меня безмолвный шторм. Когда-нибудь он затихнет.