Благодарность

Пруссия не умеет показывать благодарность, поэтому, когда Брагинский, сонный и недовольный, втаскивает его за шкирку в такси, дома волочёт до ванной, раздевает, моет, а потом укладывает в гостиной на диване, он не говорит спасибо. Он не говорит этого и даже не собирается. Но Брагинский, в общем-то, привык. Его это нисколечко не задевает, а будущие страдания прусса являются вполне хорошей местью за звонок в три часа ночи из какого-то вшивого бара и просьбу: «Брагинский, забери меня, я в хлам и потерял свой кошелёк. Мне холодно, кстати, поторопись, русский». Не то чтобы это не случалось раньше, но бесить-то меньше не стало. Иван садится на край дивана и просто щёлкает по носу этого самовлюблённого пьяницу, а затем зарывается ладонью в жёсткие грязно-белые (точнее — серые) вихры. Прусс на это отзывается нечленораздельным бормотанием и поворачивается спиной к Брагинскому. Тот хмыкает, мол, даже во сне презираешь меня, и уходит в спальню. Забота об алкоголиках заботой об алкоголиках, а поспать всё равно надо.

***

Когда Пруссия находит в себе силы открыть глаза, он тихонько скулит. Пожалуй, он бы хотел вернуться в сорок седьмой год, когда его расформировали. Несколько лет после он попросту находился в состоянии анабиоза, не чувствуя ничего. Сейчас пригодилось бы подобное состояние: голову как будто стремились разбить на две части, а в горле как будто бы собрался раскалённый песок. Слишком душно, слишком тошнотворно. — Брагинский!.. — хриплым голосом зовёт прусс. — Чего тебе? — Иван появляется в дверях в футболке и пижамных штанах с кружкой крепкого кофе. — Принеси воды, а? — Встань сам. Я и так тебя домой вчера притащил, — фыркает Брагинский, всем своим видом показывая поразительно-упёртую непоколебимость. Это единственное, пожалуй, в чём Гилберт считает его определённо лучше, чем себя. — Ненавижу тебя, — шипит Гилберт, кое-как вставая с дивана и кутаясь в плед, и идёт (слово «ковыляет» будет точнее) на кухню. Брагинский самым наглым образом смеётся ему вслед.

***

Полдня прусс с самым обиженным видом крутится вокруг Ивана, а тот с усмешкой наблюдает за этим, за его попытками выразить недоблагодарность. В конце концов, ему это даже надоедает (мы все знаем, насколько прусс может быть шумным и раздражающим), и Иван бросает ему: — Если хочешь сказать «спасибо», так скажи. Задолбал уже отсвечивать, честное слово. — Вот ещё, — горделиво вздёргивает нос прусс и убирается восвояси. Брагинский устало выдыхает. Достался же ему этот упёртый баран за что-то. Тем не менее, Брагинский в порыве какой-то необоснованной заботливости, варит куриный бульон и зовёт Гилберта к столу. Тот корчится, бурчит что-то про то, что он, видите ли, не любит такой суп, но всё равно съедает целых две порции. Брагинскому от этого становится нестерпимо смешно, он думает, что надо как-нибудь снова выбить всё это дерьмо из Байльшмидта, как в старом, добром двадцатом веке. Прусс, как будто прочитав его мысли, молниеносно ретируется с кухни. Брагинский думает, что главная причина его побега — это нежелание мыть посуду. Вот же ленивая задница, а.

***

Вечером, когда Иван смотрит воскресный выпуск новостей, недовольный и будто бы равнодушный Гилберт молча садится рядом, поудобнее устраивается под боком и бормочет что-то безумно похожее на «обними меня, мудак». Брагинский невольно сравнивает его с облезлым уличным котом с на редкость скверным характером и прижимает взъерошенную голову к своему плечу. Гилберт тут же расслабляется, как будто убирает все свои иголки, становится до одури открытым и незащищённым. Брагинскому ужасно нравится, когда он вот такой, когда он смиряет сам себя. И пускай Байльшмидт не умеет (и не хочет) нормально показывать свою благодарность, его действия говорят ярче и яснее слов.