Природа желаний

Алек думает о смерти. Бренность всего земного занимала его всегда, с самого детства, когда он впервые начал понимать, что значит умереть. Он размышляет о смерти других людей, о бесчисленных ее формах, заманчивых и ужасных, пошлых и скучных, и о собственной смерти тоже. О ней он думает, пожалуй, больше всего. Не то чтобы он хотел умереть, но смерть пленительна и неизбежна, и, наверное, можно сказать, что его влечет к ней. Влечение и желание вовсе не одно и то же. Влечение это слабовольная прихоть, ничто в сравнении с силой желания, и Алек далек от того, чтобы принимать одно за другое. Иногда ему хочется спросить Ричарда, посланца смерти, столь прекрасного, что Алек едва решается дышать рядом с ним, опасаясь разрушить эту красоту, каково это — убивать. И он пытается вообразить это сам, медля на чудном и мучительном перепутье между дурманным мороком и явью, вообразить, каково это — вонзить лезвие в теплую мягкую плоть, вгоняя его все глубже, пока жизнь не покинет тело. Или обхватить руками (Ричарду так нравятся его руки) чье-то горло и стиснуть изо всех сил. Иногда ему даже хочется этого — ведь человеческое тело так хрупко и дорогого стоит увидеть самому, как много или как мало нужно, чтобы сломать или искалечить его. Ричарду незачем воображать смерть, ибо он-то ее знает не понаслышке. И потому временами Алеку хочется спросить его, но он не задает своего вопроса. Никогда не задавал и, скорее всего, никогда не задаст, ибо за вопросом последует ответ, и тогда его желание будет исполнено. Алеку нравится желание, нравится его пыл и искушение. Он предается ему, как пороку, и, стоя на острие ножа, наслаждается ощущением полноты жизни, от которой может избавиться, если пожелает. У Алека есть и другие желания. Случайные, пустяковые, о которых незачем кому-то рассказывать, ибо они едва ли заслуживают внимания. К чему посвящать свое время их исследованию и постижению, если люди и без того находят в нем немало предосудительного и странного. Он никогда не брал в руки флейту, но сейчас ему хочется играть на ней, извлекая из инструмента ужасающую какофонию звуков, хочется дать место тысяче новых возможностей, о которых он не задумывался прежде. Ему хочется собирать апельсиновые корки, складывая их аккуратной горкой на подоконнике, и время от времени подносить их к лицу, вдыхая терпкий аромат. Ему хочется купить Ричарду самую нелепую шляпу во всем Приречье, просто чтобы посмотреть на его лицо, когда Алек велит ему надеть ее. Такова природа желаний: ясных, определенных, достижимых. Всё незнакомое и недосягаемое не более чем влечение, лишенное всепоглощающего жгучего безрассудства, которое есть дух и суть желания. Алеку и в самом деле отчаянно хочется расспросить Ричарда о смерти. Но желать вовсе не то же самое, что желать получить, и Алек полагает, что лучшее в желании — это предвкушение. Он хранит в памяти непрестанно удлиняющийся список книг, которые хочет прочесть, хотя абсолютное их большинство спрятаны или навеки утрачены. Ему хочется отыскать таверну, где его никто не знает, и где незнакомец вызвал бы его на питейное состязание и проиграл, а после ощутить губы этого чужака на своих и наслаждаться этим. Но наслаждаться чем-то вовсе не означает хотеть этого. В этом Алек уверен, потому что он хочет Ричарда, хочет вцепиться пальцами в воротник его рубашки и потянуть, чувствуя, как ткань натягивается в его руках, на ладонях, под ногтями, хочет припасть губами к ямке у основания его шеи, вычерчивая языком неровные круги. Всякий раз, когда Ричард входит в комнату, у Алека перехватывает горло, и он хочет, чтобы тот всегда был рядом — ближе, и ближе, и еще ближе. Предельно близко. Сам же он всегда должен иметь больше, и больше, и еще больше, чтобы гибельная игра стоила свеч. Гибель — это слово тоже приходит на ум, когда Ричард увлекает его на постель, пропахшую потом и кровью, жизнью и смертью, вдавливает его в подушки, побуждая заниматься любовью. Лицо Ричарда, когда он прикасается к Алеку, скользит руками вдоль его спины, путается пальцами в его волосах, завладевает его ртом, навсегда врезалось ему в душу, и все чаще Алек думает, что теперь ему, пожалуй, не нужны утехи с зеленым змием. Он понимает, что одной ногой уже заступил за колдовскую черту, беспечно заигрывая с наваждением, от которого никогда не излечится, но он наслаждается им, хочет его, его влечет к нему. Когда его накрывает нежданной волной желания, которая, отхлынув, оставляет за собой пустоту, ибо в сравнении с ней всё кажется бледным и безжизненным, он спрашивает себя, может ли осуществление желания доставлять столь же острое удовольствие, как оно самоё. Он представляет себе жизнь в далеком южном краю, где всегда тепло и шесть дней в неделю дождь льет прямо под палящим солнцем. Он представляет себе, как однажды они сбегут туда с Ричардом, чтобы уже никогда не возвращаться. Он представляет себе, как просит Ричарда научить его убивать, хотя терпеть не может ножи (особенно, если не держит один из них в руке), и позорно промахивается. Он не хочет всего этого, но оно влечет его, хотя бы на скоротечное мгновение, когда ничто иное не занимает его мысли. Он хочет спросить Ричарда, каково это — убивать, но желание так ошеломительно прекрасно, что он опять не задает своего вопроса, отпуская мысли странствовать по бесконечному кругу, блуждать и пробираться сквозь непознанные, темные, потаенные места. Алек думает о смерти.