Human (like the rest of us)

— Мистер Липвиг... — голос патриция в холодном кабинете звучал бы отрезвляюще, если бы в нем не было усталых ноток, которые почтмейстер тут же уловил. — Зачем вы пришли? За усталостью пряталась робкая надежда. Впрочем, Мойсту могло показаться, как и всегда: непроизнесенные вслух слова, взгляд на долю секунды длиннее и теплее обычного прожигающего льда, неулыбка на тонких губах и слегка расслабившиеся плечи, которые до этого словно держали вес всего мира на себе. Или вес одного очень упрямого города. Иногда (а в последнее время все чаще) Мойст открыто восхищался гением патриция: чтобы удержать жизнь в Анк-Морпорке на плаву, необходимо быть искусным жуликом и иллюзионистом, не меньше. Ветинари умел давать надежду там, где ее не было, умел вселять уверенность в завтрашнем дне, хотя ткань реальности в городе трещала по швам с незавидной регулярностью. Государственная казна была пуста, а в город все прибывали желающие устроить свою жизнь. Каким-то совершенно волшебным образом город работал и процветал, постепенно разрастаясь во все стороны и поглощая все остальное. Подумать только, все держалось на одном человеке. Мойст успел наслушаться рассказов про существующий когда-то комендантский час и постепенно чахнувший город, и он готов был поклясться, что в воздухе запахло сиренью. Его встретили рассказами о коронации дракона и о патриции в собственном подземелье, кто-то доверительно, словно это было огромной тайной, шепотом сообщил о том, что патриция, такого неприступного и холодного, можно отравить, как и любого другого человека. И Липвиг с каким-то холодным ужасом понял, что ему сообщили не слухи, а события минувших лет: город до того, как к ней прикоснулись руки искусного мастера, многочисленные покушения и попытки свергнуть действующую власть. А иногда Мойсту хотелось подойти к Ветинари и просто сказать ему человеческое спасибо от лица всего города, который вряд ли задумывался, чего это самое процветание стоило их привычному тирану. Это желание усиливалось холодными зимними и осенними вечерами, когда тонкие пальцы особенно крепко сжимали набалдашник трости, а и без того тонкие губы сжимались в узкую линию, которая не собиралась сдаваться без боя и пропускать еле слышный стон боли. Словно любое проявление слабости могло стоить жизни, словно хозяин уже осточертевшей меловой бледности, которая в такие вечера переходила все здоровые границы, боялся быть человеком даже наедине с собой. Мойсту, которому дали шанс найти себя и быть собой – обаятельным аферистом, трудящимся на благо города, в который он успел влюбиться, – хотелось дать Ветинари шанс хоть на несколько часов забыть о том, что за окном, помимо жителей города, легко можно было найти и тех, кто любые слабости готов повернуть против их обладателя. В вечерней полудреме ему снилось, как под его умелыми прикосновениями прямые, словно у статуи из мрамора, плечи расслабляются, из напряженной спины, вытянутой по струнке, уходит напряжение. В его снах лорд Хэвлок Ветинари засыпал на его плече с едва заметной, но все же настоящей улыбкой на губах. Надо было только объяснить этому человеку, заморозившему в себе все чувства, чтобы нельзя было сделать больно, использовать, манипулировать, чтобы никто не смог разгадать этого невозможного сфинкса, который не собирался давать ни одной подсказки, что ему готовы дать этот шанс, что хоть от одного человека на этом Диске можно не прятать слабости и чертову усталость, которая, казалось, пронизала все его существо и смешалась с обжигающим холодом. — Я пришел, милорд, — Мойст подошел к столу так близко, что только этот кусок дерева отделял его от Ветинари, — потому что вы не звали. Просто Мойст заметил, что у патриция руки пианиста, и не смог остановиться. Он заметил тонкие запястья и тонкие пальцы, которые хотелось отогреть в собственных теплых ладонях. Ему захотелось узнать, насколько прозрачна белая кожа, захотелось губами проследить дорожку голубых вен, которые прятались под черным рукавом. Он заметил и другое. Как в конце дня патриций старался не вставать без надобности, хотя с утра он любил пройтись по кабинету во время разговора и остановиться у окна; как иногда казалось, что безупречная осанка после полуночи поддерживалась только благодаря силе воли; как в особо ненастные дни рука в перчатке хваталась за трость, как утопающий хватается за соломинку. Седину на висках, которую по каким-то причинам решили не прятать, не заметить было довольно трудно. Секретарь, видимо, разделял его переживания. Стукпостук стал чаще носить своему хозяину чай, постоянно объясняя это то погодой, то очередным визитом Ваймса, то еще чем-то, но Мойст прекрасно видел тревогу в его глазах. — Мистер Липвиг, да сделайте же вы уже что-нибудь! — не выдержал он в один из визитов почтмейстера, главы Банка и прочее и прочее в одном лице. — А что я могу сделать? — прошипел в ответ Мойст. Переговариваться в приемной в полночь было абсурдно и нелепо, но действовать надо было, это они оба признавали. — Да поймите же вы наконец, — огорченно шептал Руфус, вцепившись в поднос с чаем, — как его светлость может хоть что-то вам сказать, когда любое слово главы города можно принять за приказ?! Боги всемогущие, мальчишка готов был расплакаться от обиды. Но его слова заставляли задуматься. Мойст мысленно перебрал в памяти все их встречи и с удивлением увидел все маленькие намеки, которые, как он думал, ему показались. Все взгляды и слова, сказанные и повисшие невысказанным грузом в воздухе, поистине ангельское терпение и участие, которые еще никто не проявлял по отношению к его персоне. И Мойст решился. Когда он пришел без приглашения первый раз с коробкой печенья (потому что Стукпостук выглядел весьма озабоченным тем, что патриций почти совсем ничего не ест, ну чего вам это стоит, почтмейстер), Ветинари лишь отточенным движением поднял бровь. Вместо вопросов и выговора прозвучало будьте так добры, поставьте чайник, Стукпостук, и Мойст остался. Ветинари отложил перо в сторону, взял в тонкие пальцы такой же тонкий фарфор и, – Мойст готов был поклясться, что ему не показалось, – подмигнув, выбрал самое вкусное печенье из коробки. Кажется, Мойст назвал его тираном, обиженно отпивая обжигающий чай. Одно он запомнил четко: улыбка Ветинари, греющего вечно мерзнущие руки о нагревшийся фарфор, была самой красивой из всех, что ему когда-то доводилось видеть. Патриций никогда не спрашивал его о причине полуночных визитов, но к этому времени на столе всегда стоял пузатый чайник с ароматным чаем и две чашки, по белизне своей способные соревноваться с руками Ветинари. Они говорили обо всем, что только приходило в голову. О дожде из роялей и о ливне из золотых монет в банковском хранилище, о марках и о бумажных деньгах, о поезде, который летел сквозь туман, и о том, что на его крыше можно танцевать. В такие вечера Ветинари казался почти человеком, его плечи почти незаметно расслаблялись – на чуть-чуть, но Мойст прекрасно знал, каким облегчением это обходилось позже, когда патриций, не переставая быть патрицием, ложился в одиночестве в холодную постель и засыпал под мерное сопение Хлопотуна где-то в ногах. И вот теперь этот вопрос. Как же хорошо, что ответ был готов заранее. Патриций знал, не мог не знать, что тут кроется нечто большее, поэтому ждал. — Я пришел, чтобы поговорить об ангелах, — смело начал Мойст. Наверное, его улыбка как и всегда сбивала с толку. Чем выше поднимал свою бровь Ветинари, чем шире улыбался почтмейстер. Эту игру они уже давно знали наизусть. Пришло время повысить ставки. — Просто, понимаете, я заметил одну вещь: несмотря на то, что ангелы появляются всего раз в жизни, мой пришел и остался. А я даже ни разу не сказал ему спасибо, — виновато улыбнулся он. Вот, вот это еле уловимое движение, едва заметная складка между бровей, словно перед патрицием загадка, ребус, и надо срочно найти ответ. Они оба чувствовали, что оба поставили слишком много, чтобы пойти на попятную сейчас. — К чему вы ведете, мистер Липвиг? — ровным голосом спросил Ветинари, и за этой нарочитой спокойностью трудно было заметить осторожность, но Мойст заметил. Такой щедрости Мойст не ожидал: почти открытое предложение сделать вид, что Мойст не хочет сказать то, что ему хочется больше всего, что они снова просто пьют чай и недосказанные слова висят между ними в полутемной комнате, освещенной лишь свечой на письменном столе. Липвиг не хочет, не может позволить ему снова пойти по темным коридорам дворца до холодной пустой спальни. О, нет, он хочет идти рядом и держать подсвечник, слышать счастливое дыхание и сопение Хлопотуна, поддерживать Ветинари за руку, если в темноте перехода он позволит себе оступиться, потому что будет уже не патрицием... — Я подумал: ангелы ведь тоже устают. Они ведь тоже живые, — продолжал он. — Им нужны... свои ангелы. — Мистер Липвиг, — устало начал Ветинари, но Мойст не дал ему договорить. Он взял тонкие пальцы в свои ладони и не удивился тому, что они оказались ледяными. Ветинари, казалось, замер. Он опустил взгляд на их руки, словно удивившись тому, что прикосновение может быть настолько интимным, настолько не направленным на то, чтобы сделать ему больно. Мойст, однако, не собирался останавливаться. Чтобы показать, чего он добивался, он прикоснулся губами к чужим рукам, к чужим пальцам. Как и ожидалось, на среднем пальце он нащупал незаметную глазам мозоль от бесконечной письменной работы. Выпускать ладони, которые начали приобретать температуру, с трудом подходящую под описание «прохладные», не хотелось. — Боги, — наконец выдохнул патриций, — зачем, ну зачем вам это? Если вам хочется опасности, вы всегда можете обратиться к мисс Диархарт. У вас есть крыши на худой конец. Мойст с ликованием заметил, что движений, чтобы вырвать руки, предпринято не было. — Если вы не забыли, милорд, наши отношения немного охладели после разорванной помолвки, — хитро прищурился Липвиг. — Вы опаснее всего этого, вы интереснее, вы сфинкс, милорд, я хочу вас разгадать, я хочу... вас. Ветинари закрыл глаза, и Мойст понял, что почти убедил, почти выиграл эту партию. У него ушло всего несколько секунд, чтобы обойти стол и опуститься на одно колено перед патрицием. — Пожалуйста, милорд, — почти прошептал он, касаясь губами уже запястья, где на удивление неровно бился пульс. — Вы можете мне довериться, я буду вашим ангелом, как вы были моим, я всегда буду рядом, вы сможете на меня опереться, я не подведу, клянусь... Наверное, действовать стоило деликатнее, потому что вряд ли Ветинари много кому настолько доверял, да и доверял ли вообще? — Пожалуйста, Хэвлок, — почти неслышно произнес он и услышал немного лихорадочный выдох, словно человек, долго державший оборону, наконец-то сдался. Если бы перед ним был не правитель Анк-Морпорка, за этим выдохом мог бы последовать всхлип, но Ветинари лишь устало посмотрел на него. — Что же ты делаешь, Мойст, что же ты делаешь, — лишь покачал головой он, когда Мойст широко и глупо улыбнулся, потому что понял, что выиграл. — Ты не знаешь, чего ты от меня просишь. Кажется, Мойст задохнулся в потоке благодарностей, которые он мог остановить. Кажется, его ласково подняли с колен. Они шли по темному коридору, нелепо держась за руки и озираясь по сторонам, как мальчишки. Мойст держал в руках подсвечник с почти догоревшими свечами, которые с трудом освещали им путь, а впереди бежал, весело виляя хвостом и пофыркивая, председатель.