Я знаю. Я верю

Вкус собственной крови на губах много привычнее, чем Бодхи хотелось бы признать. Акан никогда не знал полумер; его удары хлесткие и скорые, за каждым из них таится нечто такое скользкое и тёмное, что Бодхи почти пьян. Почти что ополоумел от чужих эмоций, слов, игры. В каждом движении альбиноса — отголосок разрушенного города; тень истошного, надрывного и хриплого женского крика. В каждом жёстком, пьяном движении — и естественность, и яркое её отрицание. Венесуэлец скользил языком по разбитой губе. Солёно. Почти сладко. — Я знаю, что ты лучше, — его дыхание хриплое, и в чужих глазах-стекляшках — интерес. Хищника к борющейся в агонии жертве. Человека к зверю. — Чем что? — В чужом обманчиво-мягком тоне — сладость. Тот же тон, с которым тот вжимал пленного в пол, стены, прикосновениями едва не сдирая кожу, пальцами проникая и разрывая нутро. Бодхи молчал. Смотрел до того самого момента, пока телекинез не выбил из его лёгких весь воздух крепким ударом о стену. — Чем. Что? — Усмехнувшись, повторил тот, явно показав, что третьего повтора не будет. Бодхи усмехнулся, глядя как-то… невыносимо мягко. Почти нежно. Почти вынуждая задуматься, кто в комнате больший психопат. — Чем ты есть. — Выдохнул он, и с уголка губ, прямо с ранки, капля крови лениво поползла к подбородку. Воздух был густой, точно кисель, и от него было дурно. Почти безумно. — Чем ты сам думаешь, Акан. Тот приблизился. Чужой язык холодный, а прикосновение к ранке — болезненное. Акан смеялся. Как всегда. Бой длился долго, проходил изнурительно, и… Бодхи, к своему стыду, почти потерял себя в чужом океане крови и молочной патоке. — Правда? — Его пальцы, зарывшись в отросшие волосы на затылке, вынудили экстремала откинуть голову назад, безвольно оголяя горло. Соскользнувший кончик языка между губ — почти милость. — Правда. — Выдохнул тот, глуша тихий вскрик, вторя секундой после. - Правда.