***
Комнат в убежище хватает, кроватей — нет; из его (их) окна открывается потрясающий вид на остатки того, что пару месяцев назад еще можно было назвать городом, из пустой рамы аккуратно вытащены все стеклянные зубья осколков, на стенах — следы гвоздей и оторванных досок; кажется, они перезимовали и сняли все обратно — третий этаж, как-никак, и никаких пожарных лестниц рядом, никто не поднимется, — или это просто инициатива неведомого пока соседа. Плотно оккупировавшего, между прочим, подоконник: тут и заполненная наполовину пепельница, и штопор, и явно притащенная с вылазки бутылка полупрозрачного, белесо-мутного стекла — Марко не присматривается, что внутри и сколько, — и беспечно брошенный в угол грязно-фиолетовый шарф, кончиком высовывающийся на улицу и колышущийся на ветру как мишень для скучающего снайпера, и пристроенные на прошлогоднем выпуске местной газеты детали пистолета, накрытые от дождя пленкой, и еще много чего; смотрел бы еще и смотрел, но замечает краем глаза распахнувшуюся дверь и притворяется, что любовался видом. Роман — это должен быть Роман, Катя обмолвилась, что теперь их четверо, и только своего соседа Марко еще не видел, — проходит мимо него, задевает плечом и, молча подойдя к окну, вытаскивает из кармана куртки неожиданно полную пачку сигарет и с явным наслаждением закуривает; Марко так же молча пристраивает свой рюкзак в углу напротив входа (под кровать ему и заглядывать не хочется, не то что прятать там что-то), стягивает куртку — Роман хмыкает, покосившись на него через плечо, — и заваливается на постель. От матраса пахнет самогоном, сигаретами и засохшей кровью — точно, Катя рассказывала, что на них недавно напали; Марко закрывает глаза и почти сразу же проваливается в сон — слишком много времени прошло с тех пор, как он спал на чем-то настолько удобном.***
Роман будит его на закате, бурчит, что кое-кому пора на вылазку и вообще освобождать постель; Марко садится, ожесточенно трет глаза. Закат проглядывает между кажущихся вечными иссиня-серых набухших ливнем облаков, похожий на рваную рану, где-то вдалеке летними кузнечиками стрекочут автоматы, из открытого окна тянет мокрым асфальтом; Роман садится рядом, пихает его в плечо — вставай, я хочу спать. Марко встает.***
Место и время вылазки они обсуждают вместе, склонившись над бережно сохраненной и немного обтрепанной по углам картой Погореня с карандашными пометками. Раньше, в других группах и с другими людьми иногда приходилось до хрипоты спорить, кто остается в убежище на ночь, а кто уходит в город — тогда почти каждый хотел остаться; сейчас ничего подобного не происходит, и Марко этому исключительно рад. Он стоит между Катей и Романом и слушает, не встревая в диалог — не доводилось еще бывать в месте, о котором они говорят, только слышал пару раз, и все.***
Его догоняют у двери, суют в руки нож — хорошо наточенный, Марко по привычке проверяет сразу; куда это ты без оружия, спрашивают его, и остается только задумчиво пожать плечами. Может, там нет врагов, предполагает он вслух, и Роман устало закатывает глаза — и где ты сейчас найдешь место без врагов и с припасами, можно спросить? Бери, он не кусается. Марко берет, прячет в самодельные ножны — тканевый чехол на поясе, весь в мелких пятнышках грязи; Роман наблюдает за ним со странным любопытством. А где твой, спрашивает он, и Марко равнодушно пожимает плечами — сломался.***
После он никогда не спрашивает их, не страшно ли было посылать нового товарища на снайперскую развязку, пусть и выдав ему предварительно подробнейшую инструкцию.***
Еды у них хватает даже на перекусы трижды в день, прямо-таки как до войны; порции, правда, маленькие, несмотря на ломящийся от еды холодильник и вечную кастрюлю-сковородку с чем-нибудь на плите. Катя неловко улыбается, когда он подмечает это вслух. — Прости, — она разводит руками; ногти у нее обкусаны почти по самое мясо, как у мальчишки, — экономим. Ну, ты понимаешь. Конечно, он понимает.***
Нож у него Роман так и не забирает — уже месяц как, — а в самом Марко борются приличный человек и мужчина, выживающий в Погорене уже почти полгода; так что нож он постоянно таскает при себе, готовый отдать, как только попросят. Роман не просит, и его (о ужас, о стыд цивилизованного, воспитанного человека!) это совершенно устраивает.***
Раньше их тоже было четверо — он, Влад, учитель английского в начальной школе, кинолог Обрен и голод; Обрен погибает на вылазке — много после Марко находит его тело с пятью дырами от пуль в груди, наверное, нарвался на патруль, — потом заболевает Влад, и приходится ходить за едой и топливом самому, потом однажды в примеченном доме не находится ни консервов, ни хоть какого-нибудь мяса, и впавший в отчаяние Влад бросается на него с топором — как раз рубил последний шкаф на дрова, когда Марко вернулся. Прошло почти четыре месяца, а Марко до сих пор иногда чудится кровь на руках, лице и полу, стекающая к их ногам по топорищу; лезвие его ножа держалось исключительно на честном слове и изоленте. Оказалось, этого мало.***
В пять утра возвращается с вылазки беззаботно насвистывающий Роман с мелкими пятнами (брызгами) крови на лице, шарфе и груди, кромку небрежно закинутой на плечо лопаты будто окунули в бурое; Марко тяжело сглатывает и отворачивается к окну. Светает; розовеющий горизонт в который раз напоминает ему о загородном доме, в котором сейчас прячется (должна прятаться) его семья, и о мамином саде — когда-то давно, когда он был маленьким... неважно, впрочем. Уже нет. — Я же говорил, что там будут бандиты, — Роман весело цокает языком и, прислонив черенок лопаты к изголовью кровати, принимается разматывать закрывающий лицо шарф, — а ты мне не верил. В следующий раз нож возьму, надоело импровизировать. Ложится на кровать, накрывается курткой, словно слишком коротким одеялом, сует руку в карман за уже наполовину опустевшей пачкой — чертова экономия, все сигареты на продажу, в последние недели Роман будто даже меньше дымит; Марко замирает у окна спиной к комнате — плечи будто окаменели, — и неотрывно смотрит на город. Отсюда видно ту церковь. — Не кури в постели, — говорит он. Роман смеется и чиркает зажигалкой.***
Романа удивительно сложно назвать красивым, хотя ничего особенно уродливого или жуткого в нем нет; мужчина как мужчина, кажется, чуть младше Марко — он не спрашивает, это не кажется важным, — словом, ничего особенного. Сложно сказать, почему он каждый раз с трудом заставляет себя отвести взгляд.***
По крайней мере, он заставляет себя так думать.***
В такие солнечные утра по определению не может случиться что-то плохое, говорит кинематограф; Марко прячется за обломками у полуобрушившейся стены старого дома — по кладке ползет крепкая зеленая паутина готовящегося расцветать вьюнка, — вжимает щеку в бетон до сдержанной тягучей боли в скуле и челюстях, совсем рядом вышедшей из берегов рекой грохочет перестрелка, и кажется, будто дом вот-вот рассыпется окончательно, и только лозы мешают этому, у Марко в рюкзаке консервы и целый пистолет с десятком самодельных патронов, он вжимается в обломки и думает, что умереть от пули того бандита было бы не так обидно.***
Домой он возвращается ровно к обеду; обессиленно опускается на играющий роль табуретки ящик в прихожей и закрывает глаза. Потом, разумеется, приходится вставать, относить добычу в холодильник, есть вместе с остальными, запнув на всякий случай рюкзак под стол; никто не обращает на это внимания, и Марко не показывает своего облегчения. Пистолет он хочет сохранить. Патроны — тоже. Знать бы только, надолго ли.***
На закате его случайно будит собирающийся на вылазку Роман — спотыкается о ножку шкафа и издает невнятный и явно нецензурный звук, от которого Марко медленно открывает глаза и переворачивается на бок. Комната окрашена во все оттенки рыжего, солнце садится прямо напротив окна, спокойствие и тепло свили уютное гнездо в его груди, и он негромко и сонно окликает: — Роман? В моем рюкзаке... Даже отсюда видно, как под курткой напрягается спина и растягивается некогда белоснежный череп между лопаток. — В самом большом отделении, — продолжает Марко; глаза закрываются. — Возьми. Подарок. Наутро ему жаль, что он уснул обратно и не смог увидеть реакцию.***
После очередной ходки в заброшенную школу у его рюкзака почти отрывается лямка; не носи столько тяжестей, говорили ему, но он ничего не может с этим поделать. Им нужны доски, в конце концов, и все эти запчасти, и все остальное; главное — спина в порядке, он все донес и не надорвался. Остальное он переживет, а рюкзак и зашить можно, благо нитки в доме есть. Вроде бы. Завтра проверит. Он с довольным вздохом растягивается на постели и закрывает глаза, чтобы открыть их снова незадолго до рассвета, выспавшимся и голодным; в комнате пусто, только лежит на подоконнике подаренный Роману пистолет — значит, тот уже дома, — и в углу притаилось нечто странное и темное, похожее на хищного карлика из детских страшилок. Марко зевает и садится на кровати, любопытно склоняет голову набок, разглядывая незваного гостя; тот еще немного кокетничает, меняя форму, но в конце концов оказывается удивительно целым туристическим рюкзаком — как у него самого, только лучше. Романа он находит на кухне, вскрывшего в полутьме банку тушенки, сосредоточенно жующего и берегущего правую руку; наливает себе кофе, садится рядом и не задает ни одного вопроса.***
— Нитки у нас кончились, — нехотя говорит Роман в потолок, хотя его никто не спрашивал; развалился на кровати, закинул ногу на ногу и лежит себе, — а в том магазине я их не нашел. Рюкзак только чужой под прилавком. Он хмыкает. — Интересно, я снова кого-то ограбил или хозяина этой прелести сожрали крысы? Я как раз видел там нескольких. Речь у него гулкая, будто эхом отдается; Марко садится напротив кровати, согнув ноги в коленях, опирается на стену и подпирает щеку кулаком. — Тебе не все равно? — спрашивает он вяло, и Роман снова хмыкает, невнятно и явно не собираясь отвечать.***
Утро выдается холодно-серым, похожим на зимнее — самое время курить. Роман заглядывает в пачку и обнаруживает там пустоту; выражение его лица в этот момент нечитаемо и слишком серьезно для такой ерунды. — Подкинуть тебе? — у Марко еще осталось немного трофейных, утащенных просто так; сам он не курит, и поделиться с товарищем (товарищем, каждый раз напоминает он себе, окстись, Марко, у тебя жена и дочки, в конце концов) ему не жалко. Роман медленно качает головой: — Нет. И, шумно втянув воздух носом и круто развернувшись на пятках, целует его. Марко кажется, что земля взбрыкивает, пытаясь стяхнуть его со своей спины — как во время бомбардировки, — и сам не понимает, зачем вцепляется в чужие плечи, оттолкнуть или притянуть ближе; Роман целует его, словно хотел этого месяцы и только сейчас дорвался, Роман целует его, как будто пытается оттолкнуть заранее, и еще — будто хочет, чтобы все уже наконец закончилось. В ответ Марко неловко обнимает его одной рукой за шею, цепляет сгибом локтя, словно крюком. Он говорил себе, что это просто отчаяние — слишком давно идет война, слишком давно он не видел свою Алину; он не знает, что думать теперь. Роман отстраняется первым, насколько дает ему локоть, облизывает губы — Марко отводит взгляд; ему не мешает даже сильный табачный привкус во рту, сейчас ему не мешает уже ничего. Про Алину он не думает. — Обещал себе это сделать, — голос у Романа звучит неожиданно тихо, но зато их точно больше никто не услышит. — Когда сигареты закончатся. Специально не подкладывал, — добавляет он как будто даже извиняясь, а потом светлеет лицом и фыркает: — Не ожидал такой реакции. Марко пожимает плечами: — Я и сам не ожидал.***
— Во избежание двусмысленностей и проблем, — говорит Роман, заново собирая пистолет. — У тебя семья, а я не настолько ублюдок, чтобы покушаться на... ты понял. Так что условимся: когда у меня заканчиваются сигареты, я тебя целую. Смотрит он прямо и совершенно спокойно, будто решил все давным-давно. — В твоих интересах делать так, чтобы они не заканчивались, — продолжает он и отворачивается к окну, будто его и в самом деле интересует утренний город со всеми дымящимися зданиями и грохочущими бронетранспортерами. — Да это же шантаж, — смешок выходит удивительно, болезненно правильным; Роман не реагирует. Марко каждый день крадет у него по сигарете и прячет во внутренний карман куртки, и нисколько не сомневается, что это все или уже заметили, или уже вот-вот.***
Иногда, когда ему выпадает дежурить, он прогуливается по тихому и кажущемуся пустым дому и представляет, как это все может закончиться; начинает неизменно с худшего — Романа могут убить, его могут убить — на вылазке, или по дороге домой, или от рук влезших в убежище бандитов, неважно: у него всегда было хорошее воображение, ему легко представить, как он держит чужую руку, сильную, тяжелую и окровавленную, и поселившуюся в груди пустоту, и все прочее. Он представляет, как заканчивается война, и они выбираются из Погореня, как он находит свою Алину живой и невредимой, и дочек тоже, и как живет потом, не вспоминая об убежище, оружии, сигаретах и утащенном специально для него рюкзаке; потом он представляет, как случайно сталкивается с Романом на улице и ограничивается коротким кивком, потому что он с семьей, и не надо... просто — не надо. И (или) как потом догоняет Романа в подворотне, чтобы расспросить обо всем, что произошло с ним (наверняка отнимется голос, и половину он будет показывать руками; Роман наверняка поймет), и как с ним заговаривают (молчат; никак не могут вспомнить; подчеркните подходящий вариант), и взгляд представляется на удивление отчетливо; и при всем этом его любимый вариант — он воображает его всякий раз у двери их спальни или внутри, глядя на ночной город, — как Роман при встрече в той подворотне довольно хмыкает и показывает пустую пачку. Марко возвращается на свой пост, довольно улыбаясь. Он не хочет знать, что будет, когда война закончится.