— Что будет, если ангелу оторвать крылья, братец?.. Что будет, если ангелу отравить благодать, братец? Ангелу будет больно?
— Настоящий ангел не издаст ни звука.
— Проверим, братец? Умоляю, давай проверим!
Михаил никогда не замечал за Хейлелем безумства. Брат, даже сменив святой лик на грешный, оставался таким же Светоносным, Утренней Зарёй; крылья его издавали тот же трепет, что и множество лет назад, до того, как появилось лучшее и худшее творение Бога — человек. Но сейчас у Архистратига холодеет кровь в жилах сосуда, молодого, совсем ещё зелёного Винчестера (Миллигана, на самом деле); стоит только взглянуть на брата, как всё великое естество архангела боязливо сжимается до мизерных размеров.— Ты же настоящий ангел, братец? Ты же не закричишь от боли, братец?!
Сын Божий Михаил нервно кусает губы, молчит в ответ, словно сказать ему нечего. А горло буквально разрывают звуки, испуганные и жалкие вопли, просьбы и даже мольбы, потому что чудовище, стоящее перед ним — не Хейлель, не Люцифер даже, а именно Дьявол в худшем из его обличий. Смех у Светоносного Сатаны безумный, жуткий, заставляющий дрожать руки. Дьявол хрипит пронзительное «братец», и слёзы на лице его отнюдь не прозрачные, а чёрные! Чёрные, как сгнившая благодать, как сгоревшие крылья, как глазницы, наполненные, однако, кроме этой пугающей темноты, кровью ещё — ангельской кровью, всех тех, кого убило это чудовище!— Что с тобой стало, Хейлель, что с тобой стало... Отец, спаси его чёрную благодать. Отец, спаси хотя бы одного из нас!..
Если ангелу оторвать крылья — это не больно. Нет такого определения ни в одном из языков человеческих, ни в енохианском, ни в каком либо ещё. Подобной муки не описать ни единым словом, существующим во Вселенной так же, как ни одно слово не пояснит того чувства, которое заставило молчать и лить прозрачные, истинно ангельские слёзы главу святого воинства. Не закричал Михаил, хотя не знавал ничего ужаснее, рыдал Михаил, потому как перья его падали рядом, лизали кровавыми концами лицо и руки. И пали на измученную спину весселя два огромных крыла, алые от крови, ярко сияющие от угасающей в них святой благодати, и от тяжести их царапал ногтями каменный пол клетки Архистратиг, но выбраться не сумел, потому как боль укрывала глаза его и силу его своей подлой пеленой.— Молчишь! Ты правда молчишь, братец!
Крик у Люцифера детский совсем, безумия полный. Он руками по локоть в горячей крови гладит щёки архангела, радостный и сумасшедший, желающий продлить деяния свои, потому что не может брат его противиться, обмякает перед видом Светоносного Хейлеля. Люцифер молчит о том, что Хейлеля нет давно, он умер от меча Михаила, и не было его все эти сотни лет, и не будет более на свете вовсе. Сжимает пальцами лицо старшего архангела Дьявол, ногтями впивается до крови в щёки его, хохочет, полный своего безумия, и губит, губит белоснежную благодать темнотой своей! Забиваются в угол неподалёку измученные души Адама и Сэма, дрожит их естество, исчезнуть желает как можно скорее, пока не обратило своего взора чудовище это на двоих мучеников, виноватых в заточении его. Но не видит их Мрак Несущий Хейлель, большими пальцами давит на сияющие обжигающей благодатью глазницы брата и смеётся, убивая всё святое, что только было в хрупком весселе.— Ну же, закричи братец, издай хотя бы звук! Не смей молчать, братец! Вонзи в грудь себе финиковую ветвь!
— В руке весселя своего я сожму хоругвь с ликом Отцовским. И будет хоругвь концом копья моего. И в другой руке сожму я ту самую финиковую ветвь. И под ногами моими трепетать будут сломанные крылья твои, Хейлель!
Пусты белые глазницы вставшего Михаила, но нет в них темноты ужасающе-грешной, один лишь свет, яркий, обжигающий Дьявольское естество, заставляющий отшатнуться Сатану и в крике безумно-несчастном закричать; крылья Архистратига от крови алые на изломанных костях висят, плоти разорванной они полны. Скользит по ним святая благодать, расправляет, но не лечит. И жутко Диаволу становится от вида крыльев этих, и чёрные слёзы льются по щекам его, стоит взглянуть в белоснежные, но такие пустые глазницы предводителя святого воинства. Не меч — копьё с той самой хоругвью на конце своём в правой руке архангельской, левой к груди прижимает он зелёную финиковую ветвь, и крик Михаилов громче крика грешников, коих мучат в Аду! И месть Архистратига ужаснее, чем все муки их вместе взятые, потому как нет ничего страшнее Сына Божьего, чья благодать яростью полнится.— Настоящий... ты настоящий, братец!
Голос Люциферов хриплый, волнения и восхищения полный, он ползёт к брату своему, ноги и руки его хватает, смеётся (и смех этот полнится, как раньше, безумием дьявольским). Хейлель повторяет пронзительное «настоящий», сухими губами скользит по ладоням архангельским и верной гадюкой смотрит на Михаила глазами своими, наполненными темнотой и кровью.— Но ты не настоящий, Люцифер! Нет, не смею звать тебя именем этим. Не существует боле Люцифера, как Хейлеля нет, один лишь Диавол предо мной!
Михаил вырывает ладони и Сатану, стоящего на коленях, хоругвью с ликом Отцовским бьёт по лицу, после копьём своим острым спину его пронзает, крылья чёрные ломая; и льётся чёрная кровь, и чёрные слёзы оставляют на щеках Люцифера свой тёмный след. Рыдает в углу измученная душа Михаилового весселя, как рыдает Сатана, корчась на холодном полу. Исчезает копьё с хоругвью, идёт к мученикам Архистратиг, вытянув левую руку свою, коей сжимает зеленую финиковую ветвь. Трясётся Адам, вжимается в стену Сэм, но зла им архангел не желает, улыбка сияет на бледных его губах, защита сочится из кончиков пальцев и пустых белоснежных глазниц.— И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего; и наступит время тяжкое, какого не бывало с тех пор, как существуют люди, до сего времени; но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в книге.
Архангел шепчет слова из книги пророка Даниила о Страшном Суде, гладит теплыми ладонями лица братьев, не причиняя им никакой боли, леча искалеченные души, неся им одно только спасение. Внезапно падают тяжёлые крылья, оторвавшись от сильной спины, чернеют пустые глазницы и крик застывает на бледных губах, не сумев вырваться. Хохочет за ним Диавол, валит угасающий вессель на холодный пол и ногами топчет, и кровь его чёрная капает на лицо Михаила.— Кто теперь кого попирает, братец?! Кто теперь кого топчет ногами, Архистратиг?!
Молчит Михаил, пугающе-чёрными глазницами уставившись на Хейлеля, который умер уже давно. Кричит Диавол, и слёзы прозрачные льются по его лицу, и смех вырывается изо рта его, заменяя вопль. Но ясным становится безумный разум, белеют сломанные крылья, горем обращается слепая радость. И нечего более Люциферу сказать, потому что не услышит его более Михаил.— Что я наделал, братец? Как я допустил подобное, Михаил?!
И плачет Дьявол, Дьявол кровожадный, и слёзы льются по его лицу; белеет благодать сгнившая уже давно, словно феникс, из пепла не Сатана — Хейлель поднимается. Но никому он уже не нужен. Люцифер прижимает к груди увядшую финиковую ветвь и застывает с именем брата на покрытых алой кровью губах.