Часть 1
5 июля 2016 г. в 18:07
Даже если бы очень захотела, не смогла бы полюбить тебя сильнее, чем уже люблю, до исступления касаясь этих извечно холодных рук. Даже если бы очень захотела, не посмела бы покинуть твою зону комфорта, верным псом храня покой и надежду его хрупкой души. Даже если бы очень захотела, не сумела бы разлюбить тебя, такого смелого, сияющего, такого извечно спокойного и такого трепещущего в каждой своей улыбке, в каждом своём повороте головы. Я ведь совсем пропала, да?
Ну, так что же ещё остаётся мне, кроме как испещрение бумаги словами и нотами этих чувств, что сильнее меня, что погружают меня в пучину страдания глубиной своей, непредсказуемостью моих желаний и хрупкостью осознания, что все разрушила сама, этими дрожащими трусостью руками, которые не держат теперь уже ничего, кроме чайных чашек. Мне только и остаётся то, что уже в моей власти — страдать, страдать, страдать, похоронив себя в этом новом, в этом пугающем и безответном. Растворяться в человеке, позволяя себе наблюдать; окунаться в тепло твоего ореола и вдыхать, вдыхать, вдыхать запах свободы, отдающий мужским парфюмом, задаваясь одним единственным вопросом: смог бы ты когда-нибудь, хоть на смертном одре, меня простить. Простить мне всё то, что я сотворила с нашей жизнью, простить мне то, что я сделала тебе, и, что ужаснее, то, чего я для тебя не сделала.
Вспоминая Тот последний день, я много лет помнила только лишь свои собственные дрожащие руки, которые словно подтверждали факт слабой воли, факт моей беспомощности. Они, эти воспоминания, хорошо справлялись с задачей убеждать, что ничего не могла сделать, что ничем не могла и не должна была тебе помочь. Я, слабая и беспомощная женщина, тогда еще девочка, не могла повлиять на ход твоей судьбы, которой управляли боги и родители.
Мой отец. Я убеждала, глядя в зеркала, что любила его больше тебя и больше самой себя, какой бы он ни был, и этот факт тому причиной. Убеждала, что должна любить его сильнее тебя и сильнее себя самой, потому что он любил меня так сильно, как человек вообще способен любить собственное дитя. Убеждала, что у ненависти, на какую он был способен всегда в отношении тебя, были свои причины, что ты никогда не любил меня, презирал и третировал, прекрасно зная, в каждом событии своей жизни зная: это не так.
Как видишь, большую часть своей жизни я все равно оставалась эгоисткой, такой же, как в тот первый момент, что навсегда отнял у меня тебя, а у тебя твои мечты. Большую часть жизни, я лелеяла свое спокойствие, свою совесть и свою душу, оберегая себя, как даже мать не оберегает новорождённое дитя, и лишь единожды в год совершала попытки, как и сегодня, вклиниться в твою жизнь, чтобы перевернуть её с ног на голову. Чтобы разрушить всё то, что ты с таким трудом возвел, а я так и не смогла, искренне нуждаясь в твоей любви, в твоей опеке и в твоём, мой брат, прощении.
Мой брат. С какой нежностью эти слова ложатся на кончик языка, вызывая прилив нежности, на которую я только и способна в отношении тебя, и непрошеное жжение слёз на глазах. Разве это не свидетели моего падения, отсутствия гордости, когда я уже готова ползти за тобой по гравию и камням площадей, чтобы вымолить такое необходимое сейчас прощение, пока есть ещё шанс у меня на что-то светлое, нормальное и живое. Такое же, как та нормальная, повседневная жизнь, которой живешь ты.
Я смотрю на твою жену: в моих мыслях она, конечно же, красивее, чем та женщина, какую ты видишь перед собой ежедневно замыленным взглядом, но я клянусь тебе — она настоящая красавица. Смотрю на неё, всегда собранную и почти всегда улыбающуюся, с твоими детьми рядом, и не вижу в ней нашу мать, — потому что такой она никогда не была, — но я вижу просто мать, — такой, какой она должна быть: сияющей изнутри под стать тебе. Ты ведь её опора, а был когда-то моей; только ей, наверное, ничего не страшно, она не может бояться, ты ведь рядом, а ещё ваши дети — малютка дочь и старший сын, всегда вместе; они так похожи на нас с тобой: он такой же смелый, а она робка.
Я надеюсь, она не вырастет в то чудовище, каким тебе вижусь я, но, глядя на неё, ты разве не вспоминаешь обо мне, мой милый и единственный братик, моя единственная чистая любовь? Скажи.
В мыслях моих, у нас с тобой диалог, в котором ты отвечаешь мне то да, то нет; диалог, в котором ты читаешь мои письма и принимаешь подарки, что я отсылаю тебе на день рождения: анонимно, я ведь эгоистична все так же, и труслива, наверное, даже больше, чем была в те годы, что нас разделили.
В дни юности, как я уже говорила, могла вспомнить только дрожащие руки, свои собственные, сжимающие рот, который мог спасти тебя, чтобы не закричать. Теперь, с прошествием времени мне вспоминается другое.
Мне вспоминаются иные руки, которых никогда не касалась дрожь, извечно холодные, с длинными тонкими пальцами и крепкой мужской ладонью, которые ложились на пианино, будто были созданы самим богом ради этого. Мне вспоминаются вывернутые, искорёженные кровавые пальцы, и ты, изломанный, не способный издать ни звука, с отбитыми легкими и губами. Ты, с твоей бессильной яростью и глазами, направленными на меня, твоего спасителя, которого никогда не били, но который так страшился наказания за пропуск школы, что закрыл лицо руками от тебя, — теперь уже знаю, — навсегда. Я сама себя от тебя отгородила, своим малодушием предала тебя; тебя, что всегда был для меня главным членом семьи, самым незаменимым.
За эти годы, ты думаешь, была хоть одна ночь, когда я не ворочалась одна в постели, прокручивая в голове сценарии нашей жизни: какими они были бы, поступи я иначе на любом из отрезков своей жизни, твоей жизни — нашей жизни; потому как в моей голове они прочно переплетены, неразрывно связаны, как будут связаны и десять лет спустя. Думаешь, я не видела себя, выскочившую из кладовой, чтобы оттащить отца, чтобы одним своим присутствием охладить его пыл, его пьяный гнев?
Но разве эти видения могли помочь тебе или нашей семье? Разве ты бы не уехал следующим утром, оставив планы о карьере пианиста, которую тебе пророчили все преподаватели, если бы я просто чуть чаще представляла это? Конечно нет. Единственное, что могло спасти нас, помочь тебе и мне — я не могла изменить тогда, не могу изменить и сейчас: того момента и своей скорбной трусости, что живет во мне и поныне.
Наверное, и твоей трусости, о которой не могу и не хочу думать, потому что это ведь ты: в моих глазах все твои решения самые верные, в моих глазах ты самый отважный из мужчин и самый талантливый, а твои пальцы, о твои пальцы творят чудеса, способные извлекать из этого ненавистного инструмента волшебство музыки. Как же моя картина твоего существа отличается от того, кем ты себя видишь, и все вокруг тебя видят; отличается, но кто сказал, что ошибаюсь именно я; та, что всю свою жизнь только и делала, что ошибалась, выбирала не то и не так. Та, что и теперь не найдет в себе сил сказать тебе это самое «Прости» лично; та, что и в телефонной трубке лишь слушает, но никогда не говорит.
О, горе мне, потому что я жалею себя снова и снова, я думаю лишь о себе и ненавижу лишь себя, потому как весь мой мирок закручен на одной лишь фигуре, что я ежедневно наблюдаю в зеркалах, лишь она одна взирает на меня, тогда как остальные брезгливо отводят взгляд. Ведь без тебя я уже не я, без тебя я не представляю никакого интереса, никакой красоты нет во мне без тебя, и лишь это нагромождение ненужных никому, кроме меня, иллюзий, сомнений, пафосной пошлости и высокопарной вычурности, коими скрываю отсутствие истинного разума, истинной личности.
Я хочу внимания: того, чего всегда хотела — единоличного твоего внимания, иначе не одолевала бы тебя вновь и вновь этими письмами; не складывала бы у ворот твоей дачи, машины, не вкладывала бы в почтовый ящик эти незапечатанные конверты, в которых ты всегда безошибочно угадывал меня. Угадывал, ведь я не изменилась с тех пор, как мы вместе ходили в музыкальную школу, где ты всегда был самородком, а я — пустой тратой времени для педагогов.
Если правду говорят, что любовь настигает человека лишь единожды, то всё складывается в прекрасную по своей сути систему, в которой я и не могла ничего и никого, потому что это всегда был ты: идеальный и такой мой во всём. Ты защитник и родная душа, которая всегда была лучше, чем я сама; та лучшая часть души, что дополняет и подталкивает к духовному росту. И тогда я приму, что умру одна, и на смертном одре, как и сегодня, стану поминать твоё имя, наслаждаясь его присутствием на своих губах.
Тогда как другие назовут это незрелой и нездоровой тягой, я назову это единственно чистой любовью, какая только рождалась в человеческой душе: рука об руку с виной и предательством, с трусостью и эгоизмом; такой чистой, что я вижу в ней поцелуй, посланный небесами. Иначе как объяснить волшебство твоего лица и то мягкое тепло, что исходит от твоих рук и от твоих губ? И почему тогда моё единственное желание просто быть рядом с тобой, видеть тебя, быть причастной к твоим делам и твоим детям — невозможно? Почему я только того и хочу — быть и нравиться, но не получаю от тебя ничего?
Потому что как человек для тебя уже давно не существую. Я для тебя мертва: ты это признай, вытащи на свет ту самую смелость, которой я восхищаюсь, и признай это; мертва уже давно, не год и не два, а с тех самых пор, как за тобой тогда закрылась дверь и не осталось даже запаха больницы. Признай уже, что никогда не сможешь принять меня обратно как часть твоей семьи, как твою кровь, как твою сестру и твою любовь, и я останусь один на один со своими страданиями, которые мне уже как родные, и с которыми я, признаться, уже чувствую себя весьма комфортно.
Я ведь ничего другого и не знаю, кроме этих своих извечных страданий, ничего не умею; страдала о плохой семье, в которой благополучным был у нас только ты, страдала отсутствием смелости, друзей, денег, любви. А ведь нужно было страдать от отсутствия только одного: живой души в моём собственном теле.
Я знаю только одно: ты ведь меня простишь всё равно, стоит мне только по-честному раскаяться и попросить тебя о прощении, потому что ты весь такой благой и чистый, что мне с моими пороками даже подойти страшно, как грешнику на порог церкви. Простишь, потому что в этом весь ты. Вот почему и не иду к тебе на поклон — потому, что я другой жизни не знаю, но прошу твоего прощения вновь и вновь, в таких вот глупых, пропитанных нарциссизмом и жалостью к себе, письмах, — и я обещаю писать тебе снова, как бы странно и дико это не выглядело, и пять и десять лет спустя, чтобы ты стыдился меня, своей трусливой и непутевой сестры, что наблюдала за тем, как ты почти умер.
А тебя я только об одном прошу по-настоящему: пожалуйста, никогда не прощай мне и меня, я ведь уже утонула в той картине, что себе нарисовала и мне не выплыть, я только умру, пропаду и совершенно сойду с ума, не зная, что делать с нормальной, человечной жизнью. Я не хочу сходить с ума, и к человечной жизни уже не привыкну, поэтому ты меня, пожалуйста, никогда не прощай.