май 2012
Часть 1
27 октября 2012 г. в 12:13
Она сказала: «Ты будешь моим Охотником».
…потом Королева уехала. А он остался в лесу, один, над телом своего сына.
Осенние листья шуршали под ногами, и этот шелест-хруст был, кажется, единственным звуком, сопровождавшим его. Прохлада первых заморозков пробиралась под одежду, с каждым вдохом вливалась в легкие, заполняла пустоту в груди в том месте, где должна была быть боль. Ведь должна, не так ли? Его единственный сын мёртв.
Детское тело на руках было как листья, невесомое, хрупкое и замёрзшее. На темно-бурой суконной курточке кровь казалась просто бликом светотени, и небольшое рваное отверстие на груди напротив сердца было почти не заметно. Ребёнок казался бы спящим — только вот у спящих не бывает таких застывших лиц и такой холодной кожи.
Маленький мертвый мальчик, и у мальчика есть мать. А у него самого — жена. Почему-то оказалось трудно вспомнить об этом, но он заставил себя думать о ней. О том, что он ей скажет. Он ведь не мог просто промолчать, правда?
«Так должно было случиться». Слова сорвались с губ с облачком пара от дыхания, звенящие и неправильные. «Роланд умер». Не так, всё не так. Чистое и холодное осеннее небо смеялось свысока над его попытками. Он никогда не умел обращаться со словами. С оружием было гораздо проще. «Прямо в сердце». «Стрела». «Ему не было больно». «Это была судьба, мне — нажать на курок…». «Королева остановилась, чтобы напоить лошадей». «Я теперь ее Охотник». «Смерть приходит в свое время». «Нашего сына больше нет». Несвязные отрывки кружились в голове, складываясь во фразы, в которых не было смысла. Он решил, что нужно прекратить думать об этом — и на какое-то время действительно прекратил. Осталось только небо, хруст листьев под ногами и звук его собственного дыхания.
Потом он обнаружил себя перед околицей: пройденное расстояние никак не отложилось в голове, а прошедшее время затерялось где-то между деревьев. Ему нужно было пройти к своему дому через всю деревню: по главной улице, мимо колодца, где собирались судачащие кумушки, потом еще немного по узкому проулку. И он пошел, не замечая на себе взглядов людей. До него доносились голоса, перешептывающиеся, встревоженные, сочувствующие, и ему хотелось рассмеяться, — дико, истерично, — потому что люди не знали ничего. Ровным счетом ничего. Они ничего не поняли, и видели только отца, несущего тело своего ребенка. Они, наверное, думали, что ему нужна их жалость. Жалость, сочувствие, презрение или ненависть — ему и раньше было всё равно, что думают и о чем говорят люди. Теперь это утратило остатки смысла.
Висящий на ремне арбалет раскачивался на ходу, с каждым шагом бил по бедру, по одному и тому же месту, и это, наверное, должно было быть больно — но и этой боли он не чувствовал тоже. Выскочившая на дорогу собака, заливающаяся лаем, получила сапогом по боку и с визгом отскочила. Он обратил на нее внимания не больше, чем на попавшийся под ноги булыжник: он уже видел впереди свой дом. Дом, в котором он провел всю жизнь, где прощался сперва с матерью, а потом с отцом, куда привел молодую жену, и где через год после этого родился их сын. Дом, который больше не был его домом.
Покосившиеся ворота, — левый столб стоило выправить еще пару месяцев назад, — тихо скрипнули, когда он толкнул их плечом и вошел во двор.
Она была там: развешивала белье. Тяжеленная деревянная бадья (сколько раз он говорил ей не таскать тяжести?), полная свежей после стирки ткани, стояла на земле рядом. Ее саму видно не было. Только белое полотнище большой простыни, перекинутой через веревку; над верхним краем ткани — жилистые кисти рук с обкусанными ногтями, расправляющие складки, снизу — юбка из клетчатой шерсти (два года назад он привез ее с ярмарки), вязаные гольфы и тяжелые деревянные башмаки, заляпанные грязью.
Оставалось пройти всего восемь шагов. Так мало. Так невозможно много.
— Я вернулся, Дженни. Я убил нашего сына.