Полдня до полуночи

Бывают такие дни, когда ты просыпаешься утром и сразу ждешь вечер. Ждешь, пока солнце уйдет за горизонт, чтобы снова лечь в постель и уснуть. И из-за этого весь день ты остаешься сонным, а день неторопливо ползет крошечным муравьем от твоего указательного пальца к плечу. Ты стряхиваешь его каждый раз, когда поднимаешь руку, чтобы взглянуть на часы: «Ну, сколько там еще осталось?» И часы всегда говорят тебе — осталось еще полдня. Полдня остается, когда Чарльз готовит себе кофе в сумерках утренней кухни. Полдня остается, когда Чарльз, положив книгу на колени, пытается вести урок, хотя почти не слышит своего голоса из-за шума в голове. Полдня остается, когда Чарльз, отпустив детей на обед, выезжает на крыльцо Академии и щурится на ярко-голубое небо, растянутое шатром над всем вокруг. Стрелки на его часах сдвигаются только вечером, когда он прикрывает тяжелую дверь своего кабинета и сдвигает белую пешку на е2-е4. * В шахматы Чарльза научил играть его дедушка: каждый вечер, ровно в восемь часов, он пододвигал к шахматному столу свое кресло и, тяжело вздохнув, кивал внуку. Он всегда был очень высоким, дедушка Чарльза — Фрэнсис Ксавьер, а к закату жизни весь отяжелел, как кусок гранита. Между ходами он всегда подпирал свою голову ладонью и устало закрывал глаза. Он прожил так много лет, и видел так много страшных, невероятных и по-другому удивительных вещей, что к восьмидесяти пяти годам голова его стала тяжелой от мыслей, и держать ее высоко поднятой просто не осталось сил. Фрэнсис Ксавьер никогда не поддавался внуку, но любил объяснить ему что-нибудь: так Чарльз узнал, что, даже если ты знаешь, как ходят все фигуры и внимательно следишь за тем, что делает твой соперник — твои шансы на удачную партию не увеличиваются. «Недостаточно осознавать свои способности, нужно еще и уметь ими распоряжаться», — так говорил Фрэнсис Ксавьер каждый раз, ставя Чарльзу мат. Когда Фрэнсис Ксавьер отыграл свою последнюю партию, и священник благословил его последний путь, в завещание Чарльзу, помимо прочих, не слишком интересующих ребенка вещей, осталась книга русского писателя про шахматиста. Вечером, после похорон, Чарльз пододвинул дедушкино кресло к шахматному столу и сыграл партию с самим собой. С возрастом Чарльз узнал, что многие вещи, которые лучше делать вдвоем, можно делать и одному. Сначала он научился играть в шахматы с самим собой. Потом — читать книги вслух наедине с собой. Люди приходили и уходили из его жизни, а Чарльз все больше узнавал о вещах для двоих в полном одиночестве: варить кофе рано утром, готовить ужин, попадать в неприятности, учиться новому, пить — и напиваться. После того, как Эрик ушел из его жизни, это знание приобрело для Чарльза новые оттенки: он научился ложиться в постель в одиночестве, научился просыпаться утром и поворачиваться налево без ожидания, научился проживать невыносимо долгие полдня до наступления ночи. * Чарльз оставляет окно в своей спальне открытым. Чарльз ложится в кровать и заставляет себя закрыть глаза. Чарльз кладет ладонь на свою грудь и заставляет себя успокоиться. Несколько часов он лежит в полной темноте и убеждает себя, что он уже спит. Но он не спит. Он прислушивается, задержав дыхание, к каждому робкому колыханью занавески. Весенние дни обманчивы своим теплом — ночью холодный ветер забирается в окна, прячется под простыни и, юркнув в щель под дверью, удаляющимся гулом ползет по коридорам Академии. — Замерз? Чарльз никогда не слышит, как Эрик оказывается в его спальне. Но зато он точно знает: если он тут, значит, можно открыть глаза. — Немного. Чарльз зажигает лампу у кровати и с усилием упирается ладонями в кровать, чтобы приподняться и прислониться спиной к стене. Человек привыкает ко всему: Чарльз привыкает к холоду, к бессоннице, к непоправимой травме позвоночника, к еженощным появлениям Эрика. Чарльз никогда не спрашивает, как Эрик живет или чем занимается теперь. В общем-то, единственное, что он спрашивает — это: — Так на чем мы вчера остановились? — Глава девять. — Точно. Ты раньше читал Набокова? — Не приходилось, — коротко отвечает Эрик и ложится рядом на кровать. Матрас под его весом прогибается, и это почему-то успокаивает Чарльза. — Начинай. И Чарльз начинает. С каждой новой страницей в комнате все сильнее пахнет деревом и лаком, старой пылью библиотеки, и кожей дедушкиного старого кресла. Во рту у Чарльза горький вкус травы, а на плече — тяжелая голова Эрика. Тяжелая не по годам. Чарльз читает до тех пор, пока сам может различать свой голос — а потом бессонница неслышно уходит за дверь разрешая погрузиться спальне в сон. Когда Чарльз просыпается, Эрика никогда нет рядом. Книга лежит на тумбочке, свет не горит, и нельзя сказать точно — не приснилось ли Чарльзу все это. Чарльз стягивает с тумбочки наручные часы, бросает взгляд на циферблат — до следующей ночи остается еще примерно полдня.