Попытка почти удалась

Скомканный клочок бумаги вновь полетел в сторону. Практически весь пол кабинета был усеян ими, словно крупными каплями росы после утреннего тумана, которые, как слёзы природы, покрывают траву сплошным налётом грусти. Остатки неудавшихся писем Гельганшпа были сгустками невысказанных страданий, что он пытался излить, изгнать из себя. Говорят, если записать мысли, они перестанут беспокоить человека, будто бы уйдут, передавшись бумаге. Правда, потом их нужно сжечь, избавиться от них, но Гельганшп не мог позволить себе забыть. У него это и не получалось. Тягучая паутина мыслей всё никак не хотела покинуть его, застывая на половине пути, не желая обрести очертания. Приходилось словно насильно разрывать её, по кускам вмещать в слова, которые хоть частично передали бы чувства. Но они не могли. Уродливые конструкции из букв, угловатые, неуклюжие, не способные отразить ничего, они ложились на бумагу, словно собранные здесь лишь случайно, не имея связи. Слова объединялись, как застигнутые врасплох жертвы находят друг друга в единственном убежище. Мысли искажались, путались, создавая извращённую смесь. Они изменялись на глазах, как картинки в калейдоскопе, и не обретали чёткой формы. Перечитывая раз за разом свои письма, Гельганшп ощущал, как случайные слова вытягивают из него нечто большее, то, что он никак не мог выразить, никак не мог описать, не мог показать другому. Он словно был заперт один на один вместе со своими чувствами и пытался сплести из этой бесформенной массы нить, которая сможет пройти между прутьями его клетки. Но нить рвалась, рассыпалась на кусочки в его дрожащих руках, оставляя в воздухе сочувствующий вздох. Гельганшп абсолютно не помнил, когда и каким образом он дошёл до того состояния, что решил написать лорду Боросу признание в собственных чувствах. На протяжении всего вечера он сидел, наблюдая за каждым жестом начальника – благо, в этом он не отличался от остальной аудитории – и упивался ощущением абсолютно законного вторжения в чужую жизнь. За стенами банкетного зала он вряд ли позволил бы себе неотрывно смотреть на Бороса больше пяти минут, но в тот момент это было дозволено всем, и Гельганшп не мог не наслаждаться столь редко выпадающим на его долю счастьем. Коктейль в его стакане исчезал не меньше чем за час, но этого вполне хватало, чтобы создать требуемое впечатление. Видимо, не только впечатление. И пусть сознание Гельганшпа было вполне ясным, иррациональность поступков сбивала с толку. Всякий раз он испуганно оставлял мысли о возможных последствиях, к которым приведёт это признание; к счастью, они приходили не так часто, чтобы случайно не отвлечь его от главного. Он писал. Снова и снова начинал плести свою спасительную нить из бездны одиночества, но она была словно из стали. Жёсткие края проволоки протыкали нежную оболочку его чувств, и те растекались внутри, концентрированный раствор серной кислоты, обжигали ранимую душу своей силой. Они сливались, создавая запутанную субстанцию, единую, неразделимую. И любые попытки упорядочить это неизбежно оканчивались провалом. Призрачная надежда ускользала, оставляя всё большую горечь от невысказанных слов – чувств, которые не смогут обрести слова. Гельганшп устало уронил голову на сложенные перед собой руки и потерялся в тумане своих мыслей. Обрывки последнего письма тихим снегом упали на пол.