Пока он живой

      Бывает так, что человек умирает внезапно, и тогда его смерть черной воронкой затягивает в себя жизни всех близких. Между тобою и миром в одночасье вырастает стена обжигающего льда, через которую не пробиться ни свету, ни радости. А вот боль она дарит с избытком. Она сама - боль. Со временем, однако же, все выбираются из этой ледяной клетки, так или иначе: кто - через истерики, запои, сожженные фотографии, разрушенные семьи; кто - пройдя долиной молчания - но выбираются все. Ну, почти все.       Мама уходила не так. Она просто занимала в этом мире все меньше и меньше места, телефон в ее квартире звонил все реже и реже, бесчисленные прежние знакомые, раньше забегавшие на огонек чуть ли не каждый вечер, стали выбирать другие способы приятно провести остаток дня. Наконец осталась только я. Я приезжала после работы, завозила продукты, готовила быстрый ужин; мыла посуду, вполуха слушая ее воспоминания, ходящие кругами, как слепая рудничная лошадь; терпеливо повторяла ответы на те же вопросы, что слышала вчера и позавчера, и ждала. Я знала день, когда все закончится. Я знала его уже пять лет.       Я не знаю, откуда это у меня, правда. Все хочу отослать образец на ДНК-анализ, узнать, может, правду говорит семейное предание, что далекий мой пра-пра-пра был ирландским матросом, цепочкою невероятных стечений обстоятельств приведенный в Питер. А от ирландского матроса и до баньши уже недалеко. Впрочем, это неважно. Важно, что мне с этим делать. Я до сих пор не знаю.       Впервые на меня обрушилось предчувствие чужой смерти, когда дурак и двоечник Арбузов, сидевший из садистских соображений первой любви со мной за одной партой, в очередной раз попробовал полапать меня за колено. Он выбрал чрезвычайно удачный момент: шла годовая контрольная, и безумная алгебраичка не стала бы разбираться, кто прав, кто виноват, если бы я подняла шум, а просто бы выгнала обоих. Поэтому я молча терпела, время от времени сбрасывая чужую руку, которая, впрочем, тут же возвращалась на прежнее место. И вот, когда я в очередной раз отдирала ненавистные пальцы, меня и накрыло. Через неделю. На свежеотжатом скейте. Под грузовик. И вы знаете, я тогда обрадовалась. Я ведь ненавидела его тогда, этого несчастного невылупившегося ублюдка. Так что я не сказала тогда ни ему, ни кому другому, дописала спокойно контрольную, даже рука его перестала раздражать. И через неделю обрадовалась.       Потом долго ничего не было. Первая моя любовь, где я была не объектом, а субъектом, текла вполне благополучно: с ночными прогулками, поцелуями под дождем, ссорами навсегда и примирениями навеки, даже мы пар раз умудрились заняться сексом. Текла-текла, да и утекла, когда он уехал поступать в МГУ. Звал тогда с собой, я отказалась. Не любила я его все же, наверное. Так, любопытство. Даже не узнала сперва, когда он ко мне потом, через много лет, на фейсбуке постучался.       А вот со вторым все было иначе.       Обычно как бывает: ты с кем-то знакомишься, и вроде он тебе нравится, и ты изо всех сил стараешься прыгнуть выше головы, казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Каждую реплику оцениваешь на весах: а как она прозвучит, а уместна ли, а понравится ли ему; думаешь - как накраситься, что надеть, куда позвать. С Максом я не думала об этом вообще. С ним было легко. Говорят, мы были красивой парой. Впрочем, про всех счастливо влюбленных так говорят.       Этот день мне до сих пор иногда снится. Стояла жара, мы только-только сдали вторую сессию и чувствовали себя свободнее ветра, его родители уехали на неделю на дачу. Само собой, я зависла у него. Было приятно почувствовать себя хозяйкой, поиграть в семью. В первый и последний раз. Мы валялись на диване, вполглаза смотрели какого-то древнего Тарантино, то и дело прерываясь на секс. Я лежала у него на плече, курила и стряхивала пепел в приспособленное под пепельницу блюдце, стоявшее на голом животе Макса. Иногда, когда я не слишком аккуратно стряхивала пепел, его частицы слетали мимо блюдца и попадали на обнаженную кожу. Тогда Макс шипел и грозился, что он отучит меня курить, а то иначе придется ему самому начать, чтобы иметь возможность стряхивать пепел уже на меня. Я смеялась. Меньше всего я в тот момент думала о смерти.       И тут я увидела Макса, в этой самой квартире, на этом самом диване, только исхудавшего до такого состояния, что он казался двенадцатилетним подростком, и при этом заросший какой-то жуткой неопрятной щетиной с проплешинами. Он мелко бился в припадке, из горла его исходил низкий прерывистый звук, словно он пытался загоготать, а потом вдруг обмяк и затих. Гипогликемическая кома и смерть. Через три года.       Поймите, это не было просто знанием, это было видением настолько реальным, что я неосознанно затушила сигарету об запястье, лишь бы вырваться оттуда обратно, в солнечный день, где все еще было хорошо. Но от истерики меня это не уберегло. И надо было видеть, как менялось выражение лица Макса по мере того, как до него доходил смысл моих бессвязных завываний: с чистого испуга и тревоги - на недоуменную настороженность; и с какой интонацией он сказал мне: “Нюша, да у меня и диабета-то нет.”       Мы расстались с ним после этого, не сразу, конечно, месяца два еще провстречались. Но я не смогла, и он тоже не смог. Я забрала документы из института, пошла на бухгалтерские курсы, научилась оформлять первичку. Так с тех пор и работаю, то там, то сям. Стараюсь надолго нигде не задерживаться. Я ведь с возрастом чувствую это все лучше и все дальше. Про отца знала задолго до. Я теперь порой на приеме у врача про случайного соседа узнаю, сколько тому осталось, а уж про более-менее близких - и подавно.       Предупреждать? Да бросьте, кто ж такое знать-то захочет, кроме ницшеанских сверхчеловеков? Знакомые в лучшем случае у виска за спиной покрутят, да и забудут, а могут ведь - и не за спиной. Незнакомым говорю, бывает. Как меня тут недавно материл мальчишка-курьер, которому я посоветовала не ходить в пятницу в тот клуб да не есть там интересную таблеточку, из тех, что продаются без упаковок. И ведь все равно наверняка пошел.       А в последнее время, кроме привычного тоскливого разнообразия снов, где я спасаю всех безвозвратно ушедших, мне начал сниться один и тот же полусон-полувидение. Будто я безобразной больной старухой бреду по городу, занесенному мусором и многолетней листвой, мимо проржавевших остовов машин, мимо детских сгнивших игрушек и вою, вою в голос. Но город мертв. Весь мир мертв. И я надеюсь, что это всего лишь безумие пришло на мягких лапах за мной, безумие баньши. Ведь те, древние, ирландские, выли у ворот сколько веков тому назад, а с миром ничего не случилось.       Ведь правда?