Сказы о маленьких мальчиках и птицедемонах

       Когда ты видишь его, у тебя перехватывает дыхание. У него тёмные волосы, голубые глаза, а когда он улыбается, – «почти всегда», усмехаешься ты, – видны его верхние резцы. Он невероятно сильно выделяется на фоне всех этих детишек, наполняющих парк, гуляющих тут день ото дня со своими родителями.        Когда он ходит от качели к песочнице, он словно плещущаяся в речушке рыбка. И тебя терзает желание подлететь к нему хищной птицей, вцепиться в его трепещущее тельце когтями и упорхнуть – быстро, чтобы никто не увидел, не заметил.        Когда он улыбается, он словно искрящийся всеми оттенками небесно-голубого с синими-синими пятнышками-глазами камешек. И вороватое существо в тебе борется с желанием присвоить его себе, оставить в грязном гнезде невероятнейшим трофеем – блестящий, красивый, живой-живой и доневероятного тёплый. Только твой.        Когда он что-то говорит своим чуть писклявым детским голоском, отвечая на что-то отцу или кружащимся вокруг детям, ты хочешь, чтобы так же он говорил с тобой, на равных. Чтобы он смотрел на тебя, без страха, и рассказывал, к примеру, как прошёл его день или как же ему надоела папина выпечка, не скрывая этой своей лучистой улыбки.        Ты смотришь на него, и когти впиваются в сучковатую основу гнезда, пытаясь удержать рвущееся тело на своём месте. В густой тени деревьев, где тебя не способен никто увидеть. Там, где тебе самое место.        Когда городских улиц касаются вечерние потёмки, а крикливые стайки ребятни разбредаются по домам, сопровождаемые их непутёвыми хранителями – отцами и матерьми, – того мальчишки среди них давно нет, заботливый отец уже давно загнал его в защиту дома, – ты позволяешь себе закрыть глаза…        … и комната малыша словно заполнена тем невероятно густым туманом, который в особо холодные летние дни стелется в ставшем тебе родным парке. В этом молочном тумане – два синих огонька, мраморная кожа, чёрные, бьющие неугомонными всесторонними брызгами волосы. Низкая хрупко сложенная фигурка машет тебе тоненькой ручкой и дарит улыбку, от которой ты готов растаять на месте.        И что-то внутри трещит, ломается, замирает на мгновение и начинает биться в экстазе, когда на твою когтистую, безобразную лапу ложится его хрупкая, идеальная ладонь. Чувство, схожее с ожогом кто-знает-какой степени всего внутри от переполняющих тебя, словно раскалённая лава, эмоций, заставляет с невероятной силой хлопнуть крыльями, срываясь с подоконника куда-то вверх – быстрее, быстрее, пока отец не заметил! – и утягивая в небесную пустоту за собой ребёнка. Оно заставляет, шепчет «не останавливайся лети лети теперь он твой только твой», прижимать вскрикивающее от неожиданности тело к покрытой грязными перьями груди.        Он не боится тебя! Он. Не. Боится! Он просто не ожидал такого резкого порыва ветра, бьющего ему прямо в лицо, выбивающих из лёгких крепких объятий, но ему не страшно находиться вместе с тобой! И от чувств, рождающихся где-то внутри и в нарастающей прогрессии заполняющих каждую клеточку твоего прогнившего тела, заставляющих каждое более-менее целое пёрышко дрожать, хочется кричать, громко, надрывно, как никогда до этого.        В порыве чувств, когда его руки сцепляются в замок вокруг твоей шеи, когда он прижимается ближе, так доверчиво, так по-дружески, словно вы знаете друг друга чуть ли не всю его жизнь, когда он так тепло улыбается тебе, неосознанно демонстрируя собственные неестественно большие передние зубки, ты не выдерживаешь. Гнилые нити до боли режут губы, натягиваются и рвутся, а из самого нутра вырывается крик, больше похожий на воронье карканье:        – Джон!..        … а после – лишь свободное падение и невероятная пустота внутри. Словно сердце, которое и без того до этого не подавало почти никаких признаков собственного существования в твоём теле, остановилось, рухнуло вниз и с хлопком самоуничтожилось. Вокруг – невероятный холод, внутри – наитемнейшая пустота, а где-то под тобой – быстро исчезающие синие льдинки глаз, полные слёз и страха.        Крылья в очередной раз бьют по неровным стенкам гнезда с невероятной силой; с них сыплются переломанные и грязные вороньи перья, они медленно парят по воздуху, а после оседают на траве под деревом. Пальцы, вооруженные острыми птичьими когтями, скользят по груди, бокам, лицу, маске, а после себя оставляют рваные, ужасные, кровоточащие полосы; просто отвратительно!        Хочется разодрать грудь, вырывая нагрудные перья клочьями, кромсая мышцы, царапая и ломая кости, чтобы последние крохи жизни вышли через эту мерзкую дыру.        Хочется разорвать нити, сковывающие рот, схватить собственный склизкий язык грязной лапой и вырвать его к чертям, чтобы больше никогда не произнести ни слова.        Хочется – неужели, это настолько мерзко и ужасно, это невозможно терпеть! – вцепиться в собственные веки как можно сильнее, болезненнее когтями, оставляя на их месте лишь рваные ошмётки, а потом, не останавливаясь ни на секунду, добраться до глазных яблок и раздавить их. Чтобы больше никогда не видеть. Ни яркого дневного солнца, ни живущего собственной непредсказуемой жизнью города, ни этой вечно жизнерадостной улыбки на лице цвета фарфора.        Лапы, орошенные твоей же кровью, болезненно свешиваются за пределами гнезда, словно ты не живое существо – безвольная кукла, очередная обречённая тряпичная игрушка, брошенная кем-то из детей на краю песочницы. Перья услужливо впитывают потоки кровавой субстанции; перья, отдающие металлом и гарью, вечно грязные, покрытые гнилью. Грудь сотрясается от каждого тяжелого вдоха, опускаясь на выдохе, и до бесконечности совершая эти действия, принося с собой лишь боль и постыдное тихое хныканье.        Очередной кошмар, после которого не хочется отрывать взгляд от зелёной листвы над головой, не хочется смотреть вниз, потому что ты знаешь – внизу снова он, такой идеальный, такой настоящий, такой живой. Такой чужой, такой защищенный собственным отцом; настолько близко, что только руку протяни…        А завтра ночью ты снова обнаружишь себя за наблюдением за спящим ребёнком.        приятных снов джон эгберт