Отныне ты будешь пахнуть анисом

Это Лондон, тут так принято, что азарт вживляется под кожу с первым вдохом пропитанного клубами смога воздуха, родился ли ты здесь или едва подплыл к берегу на несчастные десять-пятнадцать метров. Таковы уж порядки большого города, который молниеносно сносит крышу любому смельчаку и забулдыге, любой роковой женщине или за грош отдающейся шлюхе. Преобразует их под свой уродливый манер, подобием цирка уродцев, только изощреннее, без физических, в преобладающем большинстве случаев, дефектов, зато с цветущим букетом подобных внутри на относительно разных уровнях глубины у каждого человека. Чей-то аромат ударяет в нос и после минуты общения, с кем-то, ни черта не замечая со своими ширмами на глазах, можно вполне успешно прожить безуспешную на самом деле жизнь. Конкретно их игра начинается с полу-взглядов и полу-прикосновений, с опущенного в пол взгляда доктора Франкенштейна и резко втянутого носом Итана воздуха. Волком, спрятанным глубоко внутри Итана Чандлера, почуявшим свою добычу и слишком многому научившемуся у Дориана Грея за всего одну ночь под изумрудно-зеленой призмой абсента. Хищник учится у более опытного охотника, у змея-искусителя с миндалевидными глазами и лукавой улыбкой, разрезающей точно фарфоровое лицо с правильными по всем законам живописи и идеалам красоты чертами. У выбранной жертвы совсем нет таких потрясающих задатков, вдохновляющих плоть искать себе насыщения, но есть что-то иное, неуловимо укрывающееся за отточенным движением лезвия по мертвой коже, за прижатой обтянутой перчаткой рукой к груди чьего-то бездыханного тела. Оставленного человеком. Бренная плоть, нагревающаяся под пальцами молодого медика, едва получившего свое образование, и принимающая его тайну. Мертвецы обожают помалкивать, и доктор им благодарен за это. В том, как Виктор работает с трупами в морге, общаясь ведомым только медикам языком жестов, как разговаривает со своими новыми почти друзьями, Малькольмом, Ванессой и прочими, — во всем этом безупречно работающая интуиция Итана предугадывает хорошо отгороженную от прочей, выставленной на всеобщее обозрение жизни историю. Он нестерпимо хочет ее узнать, даже, кажется в какой-то момент, будучи готовым согласиться на некоторый обмен. На свою собственную «легенду», согласиться поведать о проклятии, преследовавшим его долгие и мучительные годы, но только если в ответ он услышит все, что лишает сна Виктора, что наполняет синяки под его глазами малиновыми красками отеков. Услышит все, что можно описать словами, звуками. И пусть их бартер может получиться вовсе не равноценным… и только этот факт останавливает мистера Чандлера от необдуманных глупостей. Волк осторожно прощупывает лапами почву, ища очередной зев трясины. Им достаточно обоюдно поддерживаемой игры в недопонимание и тяжелых вздохов доктора за захлопывающейся дверью. По крайней мере, для Франкенштейна этого хватает с лихвой, а настаивать на том, чтобы дать ему нечто большое, Итан не решается. Пока что, пока не придет время. Интуиция по-прежнему работает, как дорогостоящие часы, которые достаточно завести единожды, чтобы они без перебоев тикали на твоей руке до последнего удара сердца твоего внука. Если их не умудриться разбить раньше, но, воистину, Итан был чем-то не убиваемым и живущим вопреки многим принятым научным обществом законам природы. Такого сломать непросто, а значит пока что все в порядке. Если бы только Виктор, приходящий домой и по самую макушку зарывающийся в медицинские справочники, буквально засыпавший и просыпавшийся в них, знал хотя бы что-то об этом. Об особенности нового постоянного собеседника, с которым они слишком часто остаются наедине последние две недели, возможно, знание-таки пробудило бы в нем интерес. Залог любого азартного действа и манипуляций, а азарт, тот самый наркотик дрянного Лондона, обязательное условие любой игры, и пока что именно этого чувства не хватало в эмоционально узком спектре ощущений Виктора. Ему не хватало капельки огня, принятого с той же очередной дозой морфия или глотком горячительного пойла. Нет, напиваться он предпочитал разумно редко, что не скажешь о сменяющих друг друга шприцах, но… внутри он никак не хотел зажигаться, словно вместе с устройством на работу в морг замкнул себя в огнеупорный кокон. Это отсутствие стремления вести партию, это саморазрушение и ежечасное добровольное истязание, — составляющие жизни Франкенштейна. Коктейль еще не наступившего в его веках постмодерна и уже правящего в кругах интеллигенции декаданса. Именно поэтому сейчас чувств Итана должно было по умолчанию хватать на двоих, чтобы невербальный обмен дополнял короткие диалоги, чтобы поддерживалось и дальше чувство неопределенности, неприемлемое для двух друзей. Их игра, само собой, приостанавливается вместе с его отъездом и тщетной попыткой отыскать в дикой пустыне самого себя, выпавший кусочек картинки, без которой та отказывалась складываться цельно. Воображаемо важный предмет, «нечто», из разряда тех, как оказывается поразительно часто, о которых не воспоминаешь после получения. Прелесть обладания — обладание желать, а угодивший предмет в руки… неодушевленный… он теряет свой соблазн и вкус. Так происходит почти постоянно, так случилось и в ситуации Итана, особенно ясно осознавшего всю бесполезность поисков ответов, когда на его руках умирала смертельно раненная ведьма, слепо последовавшая за ним. Влюбленная. Пока он пытался понять, зачем сотворен таким, каким являлся уже множество лет, на этом свете, она умудрилась сделать его своим недостающим кусочком. Заполнить им картинку, совершим этим роковую ошибку. В пустыне так жарко, что зачастую выгорают души. Возвращаясь на новообретенную и отвергнутую родину, вдыхая с палубы мглистый воздух, Итан Чандлер был совершенно уверен в том, что у него сгорело сердце. Слава бессмысленному возвращению пустым к дражайшей мисс Айвз и бесповоротно чокнувшемуся доктору Виктору Франкенштейну, и игра снимается с якоря. Полный вперед. «Я знаю доктора, который поможет нам». Смотреть на укушенного Малькольма невозможно, отчаяние в глазах старика нарастает прямо пропорционально решительности, заключенной в сжатых до бела пальцах, прикончить себя самого. Он не верит, что избежал участи быть обращенным. И правильно делает, потому что Итан тоже не верит новоявленной красавице в тяжелом плаще из кожи и копной непослушных волос, которая заверяет их, будто бы угроза миновала. Они так и не знают, где спрятана Ванесса, названная дочь Мюррея и потерянная для оборотня любовь, страсть, больше его не тревожащая. Последняя, кто всколыхнул что-то в глубине волка-одиночки, истлела на его окровавленных руках, сражаясь на его стороне… даже не так, сцепившись с шайкой задубевших алкоголем мужчин, она погибла не в битве, а в банальной потасовке, которая не стоила жертв. «Веди нас во искушение, и не избавь нас от Лукавого». В погрязшем под своей нечистотой Лондоне он верит только Виктору Франкенштейну и его темным глазам, упоенным морфием и лекарствами, сворованными из аптечки. И правильно делает. Хотя с недоумением вскидывает брови, когда тот отталкивает его с порога, не позволяя зайти вовнутрь, когда ноздри улавливают чужой запах от кожи, — от шеи, — врача. Такого не должно было быть, игра обязана вестись строго по определенным правилам, но, видимо, он попросту не Дориан Грей, чтобы четко контролировать ход событий. Видимо, есть что-то, что не дано некоторым и чему нельзя научится. Взамен природа наградила американца прекрасным качеством эмпатии, и нельзя не почувствовать ту обиду и злость, то непонимание, которое буквально источает Виктор. Вместе с кольцом объятий чужих рук, буквально предстающих перед воображением живьем. Итан не понимает, и потому бесцеремонно шагает вперед, захлопывая за собой дверь, убеждая себя, что это сделано только для того, чтобы им было проще объясниться. Чтобы избежать недоразумений в последствии. Словно в одно мгновение не забывает «свою» Ванессу с тонкой улыбкой, подчеркивающей высокие скулы, и с ведьмовским взглядом проклятой на роду женщины, ее суженного-брата Люцифера, Дракулу. Словно совсем не ощущает ревности. Кто-то был здесь. Кто-то, кого доктор добровольно к себе допустил. — Не надо меня трогать, — как ножом по коже теперь шипит он, изворачиваясь из-под руки Итана, который поймал еще кое-что не менее важное. Нос — как путеводная нить Ариадны по тропам непонимания ровным счетом всего творящегося, и вол довольно клацает пастью в глубине мужчины. Их игра прошла на редкость успешно, и можно захлопывать расставленную столь давно ловушку, потому что собеседник по-прежнему, как и раньше, принадлежал ему. Как тогда, когда им приходилось следить за безопасностью Ванессы, их губы впервые случайно встретились в полностью лишенной освещения комнате, будто бы столкнулись без желания самих друзей. Бывших друзей, раз на то пошло, но после этого никто не шагнул дальше. Виктору хватало ужимок и перестрелок взглядами, Итан не собирался просто так давать большее. Да, его и вправду не было слишком долго, намного дольше любой запланированной отлучки, но недостаточно для того, чтобы Виктор забыл все. Слабость в ногах рядом с широкоплечим иностранцем, вынуждавшую клясть себя за женоподобность, собственный детский интерес к историям, которые рассказывал приятный низкий голос, вкус приукрашенных виски губ. Он уже не помнит ушедшего утром Джекилла-Хайда, он помнит только блеск нечеловеческих, манящих глаз… и не находит в себе силы оттолкнуть их владельца снова. — Ты ведь все еще… — сказано только ради того, чтобы увидеть, насколько именно ярким алым румянцем зальются впавшие щеки. — Мне это не интересно, — было. Потому что руки Франкенштейна раскидываются на кровати на манер сломанных птичьих крыльев, изуродованные синяками вакцин и прожженными дорожками вен, когда его без какой-либо пародии на нежность кидают на родную кровать. Кто бы мог подумать, что одновременно с горящим в чреве пустыни Итаном, где-то в морозной Англии его примеру следовал от него отделенный всеми возможными препятствиями Виктор, теперь жмурящийся, отказывающийся верить, что он, в конечном итоге, сдался. Отпустил Лили, позволил аромату дорогого парфюма давнего друга выветрится, стать вытесненным запахом зверя, трущегося о него, бесконечно аккуратно и долго снимающего с обоих одежду. Словно есть альтернатива выбора передумать или нет никаких обязательств. В течение десятка минут один из них будет думать так, убеждая самого себя, что самое худшее случалось. Изнасилование — этический перебор со стороны немилосердного к лондонцам Бога. Но слуга медицины забывается о том, что сам он чересчур уж непорочный бок-о-бок с тем, кто поклялся возглавить правление в Аду. — Ты написал мисс Айвз целое письмо, но мне не оставил ни строчки. Какого черта теперь… — господи, как же потрясающе сбивается дыхание, подхваченное волной возбуждения, разливающимся до кончиков пальцев. Говорить приходится для того, чтобы оставаться на плаву, минимально контролировать… прекрасно, но что конкретно? — Мисс Айвз подождет, — и в самом деле, пророческие слова. Пусть ждет Ванесса, ждет Мюррей и старик-индеец, вставший ему поперек глотки. Он изголодался, но по отношению к иной мере сытости, и если Итан привязан накрепко к колдунье, невесте дьявола, то оборотень живет сейчас стремлением целиком и полностью обладать сохранившим свою невинность юношей. Не интересно, не к месту, пустая трата времени. На двадцать с лишним лет затянувшееся ожидание наслаждение, никак не тронутое всеми прочими ютящимися в теле грехами, только чтобы изнывать под кратчайшим касанием обнаженной кожи. Чтобы позволить хищнику наблюдать за прогибающейся над кроватью спиной захваченной жертвы весь мир мог бы подождать пару часов. Ничего страшного. От одежды Чандлер действительно избавляется не торопясь, не лишая рубашки не единой пуговицы, но и не оставляя на телах любовников ни куска материи. Только они. Только накрахмаленные жесткие простыни. Только проеденный эпохами потолок. Когда до Виктора доходит, к чему неотвратимо приближают действия Итана, доктор спохватывается, пытается скинуть тяжелое тело, вжимающее его, царапающее отросшими неровными ногтями низ живота, шумно дышащее куда-то в висок. Пытается избавиться от этого жаркого комка, пахнущего мускусом и желанием близости. Грубой, глубокой, запредельно запретной и отвратительной, от мысли о которой тело буквально сводит судорогой предвкушения наслаждения. Сотканный из противоречий необычный во всем мальчишка, губы которого сильно закусывает Итан, зажимая над головой тонкие запястья. Наркотики почти выели все, что могло бы помочь противостоять, и это касается и моральной, и физической стороны. Итан их ненавидит — они едва не погубили Франкенштейна. Итан благословляет их. — Пожалуйста… — этот горячечный шепот вжимающегося лицом в подушку Виктора, когда мужчина толкает два пальца в него, раздвигая теми узкие стенки, неузнаваем. Хрип, не позволяющий без должных усилий разобрать слов. Оборотень вылизывает загривок, кусает, как делал бы волк, удерживая без лишних движений партнершу, подставленную беззащитно открытую шею, которую не способны прикрыть короткие волосы. «Пожалуйста» как тысяча просьб продолжать, несмотря на сильную боль, давно вышедшую за рамки дискомфорта. Необходимость придерживать руки отпала, оборона сходила, сошла, на нет, но… Виктор ведь не хотел. Не давал согласия. Разве это не одно и то же, как если бы кто-то взял его против воли? Или понятия не равноценны, если он наматывает застиранную ткань на кулаки, выстанывая словно специально изобретенное для похабных стонов в постели имя? Короткое, благозвучное, резкое, вырывающееся из горла с вибрирующим предыханием, от чего даже без таковых букв напоминая рык? Какой дивный контраст в сравнении с их первым поцелуем. С первым поцелуем двадцатилетнего мальчика, готового посоревноваться со многими выпускницами столичных училищ за звание синего чулка. Виктор срывает ко всем дальним родственникам их общей знакомой свой тихий голос. Чертов оборотень. Чертов мужчина. Чертов Итан Чандлер, заполняющий его целиком, кажется, против его воли, хотя тот чувствует слишком явственно, во всей многогранности, как толкается в расслабленное тело. Делает нерадивого человека своей единоличной собственностью, на которую никто отныне не посмеет положить глаз. Только когда он наваливается всей обессиленной массой на искусанную, покрывшуюся отпечатками зубов и когтей спину, сжимая плоть Франкенштейна, чувствительную до допустимого человеческого порога, до границы с потерей сознания, своей ладонью, слишком болезненно проводя по ней огрубевшей кожей. Он хочет, чтобы после Виктор сидел верхом, насаживаясь на член, чтобы обхватывал его за плечи и открыл рот в немом крике, пока лопатки до красноты будут стираться о матрас со сбившимся в изголовье постельным бельем… он хочет его. Еще. Больше. Но видя сворачивающегося калачиком, задремавшего молодого, в действительности еще такого юного человека, ком сломанной логики в центре пропитанной потом койки… Итан понимает, что оборвав их забавы в гляделках и тонких намеках между реплик, он сделал огромное одолжение обоим. Вытащил из тьмы двоих, кинув на крошечное пятно света, надежды, островок спасения — как будет угодно. — Виктор… — заспанные глаза с едва ли не кроваво-малиновыми синяками под ними распахиваются на первом же слоге так широко, что договаривать имя приходится чисто из-за привычки и желания проговорить его в очередной раз, не с целью привлечь внимания. — Нам… мне нужна твоя помощь. Нам нужно спасти одного человека, от которого зависит будущее. В принципе. «Но сначала мне необходимо спасти тебя…» — заключает Чандлер, запечатывая приоткрытые губы насмешливо целомудренным поцелуем в ответ на решительный кивок. Один — один. Ничья, в его пользу.