Фруктовый кефир

По вечерам Гробыня пьёт пиво и размышляет о жизни. Пиво – тёплое и разбавленное, жизнь – унылое говно, затягивающее не хуже каких-нибудь зыбучих песков. Гробыня каждый раз повторяет себе: «Зажралась ты, мать». И вспоминает пятый день рождения, когда её выпороли и поставили в угол за порванные сандалии. Сандалии были единственные, и вообще старые, пальцы Гробыни – тогда ещё Ани, никакой гробовой атрибутики в паспортных данных – из них торчали, и подошва у сандалий прохудилась так, что была на два раза подшита суровой ниткой. Аня-Гробыня шмыгала носом в углу, с тихим ойканьем почёсывала свежие синяки на ягодицах и мечтала, что вырастет, станет жутко богатой и никогда больше не будет носить одну вещь дольше недели. И детей своих бить не будет. А мама тогда всхлипывала на кухне и говорила отцу, что самое страшное в жизни – нищета, которая доводит до ненависти к собственному ребёнку. Гробыня прихлёбывает тёплое баночное пиво, которое, по-хорошему, стоило бы вылить, может даже на голову хозяина завода, а потом повозить ему этой банкой по роже, и думает, что самое страшное в жизни – это даже не нищета. Хуже всего – это скука. Последняя порой толкает на такие страшные вещи, какие ни от какой нужды не сделаешь. «Вот у меня всё есть», – говорит Гробыня банке. Обычные её собеседники: потёртый кожаный диван и дурацкая рыжая тряпичная кукла от Гроттерши (совсем помешавшейся в своей тайге и шьющей там подобную этой дрянь в перерывах между няньканьями с тремя мальчишками-близнецами и многочисленной лесной живностью, прям-таки жаждущей исцеления) многозначительно безмолвствуют. Соглашаются. «И деньги, и муж, и дом, и работа, и слава даже». У Гробыни действительно есть вроде бы всё, что она только может пожелать. Это, конечно, не вяжется с тем, как упорно она твердит: «Я девушка бедная, несчастная». Склепова – фамилию она так и не поменяла: «Да ты что?! Это же бренд!» – давно уже не считает, сколько дырок от бублика и зелёных мозолей в её кошельке: прошли те времена, когда она работала на славу, теперь слава работает на Гробыню. «А счастья всё нет», – заканчивает она. Банка глубокомысленно молчит. Склепова может позволить себе носить платья, точно императрица Елизавета, надевая их по одному разу и выбрасывая потом из окна на головы восторженно визжащим малолетним фанаткам. У Склеповой есть дом на Лысой горе, муж, ждущий её на диване перед зудильником каждый день, и котлеты с жареной картошкой в холодильнике. Склеповой поперёк горла стоят подаренные Спирей драгоценности, их она разбрасывает по всему дому, периодически находя кольца в солонке или цепочки в банке с мукой. Захоти она, помани только пальцами, к ней под окна сбежался бы табун воздыхателей. Почему-то оказывается, что счастье не в этом. «Может я чего-то неправильно хочу?» Только на самом-то деле Гробыне ничего не хочется. Все желания кажутся мелкими и бессмысленными. Бывает, она ходит по магвазинам, покупает всё, до чего дотягивается, а потом бросает пакеты с платьями, косметикой и босоножками в прихожей и запинывает их в угол, потому что вещи эти ей расхотелись. Потом становится жалко потраченных денег, и Склепова что-то возвращает, а что-то дарит девчонкам-ассистенткам. Помощницы восторженно визжат, и на минуту Гробыне становится легче, радостнее вместе с ними. А затем снова приходит глухая апатия с банкой пива на диване. «Или я не того хочу?» Склепова – женщина-торнадо, женщина-катастрофа. Ей подавай эмоции бурным потоком и простор. В тесной квартирке урагану не место, особенно когда под боком набирает обороты торнадо «Грызиана». Время битвы добра и зла для неё прошло, осталась битва между «не хочу» и «надо», где побеждает пока её «пофиг». Это на самом деле плохо, когда пофиг. Гробыня по привычке допивает пиво и думает, что разговаривать с жестянками из-под пива, похожего цветом на мочу старого киргиза, это уже почти диагноз. И вообще как-то нехорошо. Когда хочется лезть на стены и биться головой о косяки с тоски, Гробыня что-то ломает, меняет в своей жизни. Иногда по-мелочи: перекрашивает волосы и обновляет гардероб, ругается с Гуней и двигает мебель. Иногда расходится крупно: бьёт посуду, собачится с Грызианой, швыряет тарелки и цветочные горшки в забитого оператора, крича, что уйдёт от них, будет жить у лопухоидов, родит восемь детей и будет с ними кочевать табором. И уходит. До следующего эфира, конечно. Или вот как сейчас, швыряет вещи в чемоданы и, навесив их на мужа, точно игрушки на ёлку сумасшедшего шопоголика, отправляется в Тибидохс. Шесть лет со дня выпуска – это дата. Это значит, что все они стали старше. Гробыне немного страшно даже, подумать только, ещё каких-то лет двести-триста, и она точно станет похожа на Грызиану, будет выкапывать себе мужей на кладбище и ходить с килограммом штукатурки на лице. В Тибидохсе – ради встречи выпуска Ягун и Танька выбили на посиделки Зал Двух Стихий – уже собираются бывшие сокурсники. Гробыня всех приветствует царственными кивками, сходя с Лестницы Атлантов с видом вдовствующей королевы-матери. Пыхтящий за спиной Гуня несколько нарушает целостность величественной картины. Только с Гроттершей она расцеловывается и обнимается от всей души, хотя виделись всего-то две недели назад. У Гроттерши, ясное дело, с детьми сидит муж, вот и выбралась в родные пенаты на пару часов. Гробыня окидывает Зал цепким взглядом. У дальнего угла стола отираются начинающие обрастать пивными мозолями на обширных животах Пень и Жикин. Последний заметно полысел – сказалось действие той самой злополучной страховки, хотя до страхового срока было ещё года четыре. Горьянов, отправленный как обычно на время общих посиделок за шторку, отчаянно скучает и стонет. От стонов его на столах сами собой сворачиваются в тугой рулон скатерти-самобранки, и тухнет красная икра. Неподалёку Ягун что-то втирает благосклонно кивающей Лотковой, вид у них довольный. Вита и Гита, двойняшки-цыганки, пытаются нагадать что-то явно смешное (юмор у них всегда был типичный темномагический) Шурасику, весь вид которого вопит о том, что он сделал всем огромное одолжение и уделил час своего драгоценного внимания между конференциями и круглыми столами. Судя по его каменному лицу, близняшкам сегодня веселье не грозит – у Шурасика чувство юмора не на много светлее, зато куда нетипичней, сложней для понимания. За столом Зализина упоённо стоит из себя страдалицу, только её опять никто не слушает. А в центре внимания, что поразительно – Пипа. Что в Пенелопе Дурневой – теперь уже благополучно три года как Бульоновой – Гробыня всегда уважала, так это чувство собственного достоинства. Пипа несла его, точно свои сто с лишним килограммов, гордо задрав подбородок. И не снисходила до тех жалких людишек, что пытаются и пытались вырыть под этим самомнением подкопы или выставить против него заградительные укрепления. Теперь же Пенелопа лучится счастьем, удовольствием, и несёт новый лишний подбородок, как медаль «За мужество». Семенящий рядом Генка кажется рядом с ней башенный краном рядом с цистерной. – Дочку ждём, – хвалится Пенелопа радостно развесившим уши Попугаевой и Пупсиковой. Им-то свои дети в этом тысячелетии не грозят, этим вечным старым девам. – Даже имя уже придумали, Персефона. Генка что-то мычит про неведомую Дашу, но его мнение тут не котируется. Гробыня пытается было сбежать, пока её не заметили, только шустрая Пипа успевает раньше – колобком подкатывается и стискивает Склепову в объятиях. – Крестной пойдёшь? – спрашивает она серьёзно. – Имей ввиду, отказ требую в письменном виде, заверенным у моего папочки. Кто ж захочет связываться в председателем В.А.М.П.И.Р., даже если тот боится вида крови? – И пойду, и поеду, – отбрыкивается Гробыня. Гробыне немного завидно. Нет, не так, Гробыня завидует так, что хочет скрипеть зубами. И сама ещё плохо понимает, чему именно. То ли вниманию, то ли не рождённой ещё Даше-Персефоне. Через час она оказывается за столом между Попугаевой, которой так не терпится поделиться сплетнями второй свежести, и Свеколт, улыбающейся таинственно, как Джоконда. – Тоже детей хочешь? – спрашивает Гробыня, кивая на Пипу, и тут же прикусывает язык, вспоминая о неспособности некромагов иметь детей. За такую забывчивость много чего бывает. Лена невнятно поясняет что-то про ЭКО и суррогатное материнство, придуманное лопухоидами, а забытая Верка поёт Гробыне в ухо про третью жену внезапно рокового Тузикова. Спрашивать про Бейбарсова Гробыне неудобно. Гробыня хоть и повторяет про себя, что неудобно на потолке спать, одеяло падает, вопроса всё не задаёт. И Таня тоже – они со Свеколт сталкиваются и расходятся, перекинувшись дежурными приветами. Смотреть на бывших однокурсников оказывается не радостно. Гробыне они кажутся какими-то чужими людьми из далёкого прошлого, с которыми когда-то и огонь, и медные трубы прошли, и нежитеведение у Медузии, а теперь вот сидишь с ними за одним столом, и разговаривать не о чем. За столом вспоминают старые сплетни, пускают под тяжёлой столешницей, подальше от бдительного ока Поклёпа бутылки с сорокоградусным содержимым. Встреча выпускников кажется нелепым, надуманным фарсом, где все собрались, чтобы участливо спросить: «Ну а ты как?» - и похлопать потом по плечу, вроде как: «Не унывай, бывает и хуже». Гробыне чудится унизительная жалость во взглядах Попугаихи и Пупсиковой – как так, шесть лет прошло, а она всё такая же бездетная, только при визжащих и ссущихся от восторга склепках-фанатках, и всё ещё соведущая Грызианы. Гробыня вздёргивает подбородок и громко, заливисто смеётся неумной шутке плешивого Жикина. Этот вечер ей хочется забыть, будь шанс повернуть время вспять, Гробыня потратила бы его на диван и мерзкое тёплое пиво. – Лети уже домой, – позже отсылает Гробыня Гуню. Тот неуверенно топчется с пылесосом и двумя чемоданами наперевес, а потом покорно улетает. Гробыня провожает его взглядом и уходит из зала в общую гостиную, где долго смотрит в огонь камина. От встречи выпускников мало радости. На первой полосе жёлтого журнальчика «Сплетни и Бредни», забытого кем-то на кресле, фото: Гурий, сверкающий стильно подклеенными очками номер какой-то там и золотыми запонками, трогательно держащий под ручку беременную Джейн. И Прун со сглаздоматом на фоне. Гробыня ухмыляется – она достаточно осведомлена о том, что на рождение ребёнка Гурий уговорил жену только после обещания переписать на предприимчивую Джейн половину состояния. Госпожа Пуппер явно надеется родить ребёнка и после развода отобрать в счёт алиментов вторую половину состояния мужа. Впрочем, она плохо представляет, на что способны жуткие пупперовы тётки. Чтобы вообразить себе все возможные перспективы, нужно только знать, что случилось с тем тёмным магом, которому Гурий некогда перешёл дорожку. На секунду Гробыне становится жаль его, этого нелепого англичанина. Он ведь хочет, чтобы всё было как у всех. Как у Гробыни почти что: семья, работа, чтобы ужин в холодильнике, чтобы было кому встретить вечером, пусть и сидя перед зудильником, но встретить же. Только жалость Склеповой – что дождь в пустыне Намиб, жалость заканчивается так же резко, как и началась, не оставив о себе даже воспоминания. Гробыня откладывает журнальчик и идёт к Шито-Крыто, задумчиво и одиноко приговаривающей на подоконнике банку солёных помидоров и бутылку коньяка. Дома они с Гуней цапаются. Точнее цапается Гробыня, Гуня всё это время стоит молча, с поникшей головой, и изредка мычит: «Ну А-а-ань, ну э-э-это». Она упоённо колотит вазы, подаренные на пятый юбилей совместной жизни, сносит люстру, переворачивает диван и даже ухитряется разбить зудильник. Гломов потом двигает мебель на места, Гробыня заклинаниями склеивает посуду, ищет расчёски. А потом половину ночи плачет в подушку, сама не понимая, почему. Когда Гробыне не хватает чего-то, она придумывает повод, чтобы это что-то получить. Например, бурные переживания. Чего у Ваньки Валялкина – маечника и таёжного жителя, безголового мужа сиротки Гроттер – не отнять, так это того, что когда надо, он умеет говорить и слушать. Гробыня считает его чуть умнее Гуни – ей Древнир, правда же! – хотя уже не предлагает Тане оставить его Зализиной. Иногда ещё Валялкин, когда не лечит зверюшек и не рассказывает свежепридуманные притчи на одному ему понятные темы, может даже что-то путное посоветовать. А ещё с Ванькой Валялкиным хорошо пить. Даже не так – выпивать! Хотя бы потому, что он патологический трезвенник. Потому Гробыня может смело завалиться в избушку к чете Валялкиных с бутылкой коньяка, вытереть ноги о ковёр и заявить: «Тебе не наливаю, закусывать неси!» Валялкин тогда кормит детей, укладывает их спать, и садится с Гробыней, рассказывая что-то про житьё-бытьё и смысл жизни. На столе перед гостьей мигом появляются котлеты и огурцы (больше ничего хорошего увечный кусок скатерти-самобранки готовить не умеет), соленья, грибы и варенья, рыба и мёд. Прохор топит самовар и ворчит на гостью из-за печки. Больше по привычке – он алкоголя не одобряет, как и алкоголиков. Склепова мрачно пьёт, закусывая рыбой с мёдом, и слушает. Её черёд вываливать на голову собеседника ушат слов приходит чуть позже, где-то между третьим стаканом и возвращением с тренировок Таньки. Гроттерша всякий раз охает и убегает к детям, шикая на Гробыню и Ваньку, а сама топает и гремит, как стадо некрупных буйволов. И возвращается, чтобы послушать пьяные бредни мадам Склеповой. Есть в этом что-то очень семейное, уютное, от чего щемит в груди. Гробыня думает, что это очень правильно и хорошо, когда у тебя есть место, куда можно прийти и поговорить. Просто так, потому то ты – это ты. Почти как дома. – Ты мне скажи, – говорит Гробыня, – вот чего мне хочется? Вопрос не то чтобы риторический. Скорее даже наоборот. Валялкин пускается в пространные рассуждения о добре и зле, о бренности бытия и высоких движениях души. Для Гробыни все его слова сводятся к уже ей сказанному: «Зажралась ты, короче». Самое то на пьяную голову. Надо отдать Ваньке должное – он давно разуверился в том, что сможет кого-то переубедить, и рассказывает больше по привычке, считая, что до своей мудрости и собственных истин каждый должен дойти сам. И осознать это тоже сам, а окружающие в попытках допинать непонимающего до истины, только оказывают ему медвежью услугу. Гробыню это вполне устраивает. Гробыня всякий раз обещает себе всё осознать. Коньячные обещания, впрочем, не отличаются долговечностью, если наутро не устаканить их свежим напоминанием. Но этого ей и не надо. Утро стирает воспоминания о пьяных бреднях. И это правильно. – Раз такой умный, может объяснишь, почему у меня всё есть, а мне от этого тошно? – спрашивает Гробыня, любуясь столом сквозь стакан с коньяком. Развернувшийся натюрморт её не впечатляет. – Если человеку дать все, о чем он мечтает, — сразу, внезапно, ни за что, то он наверняка зароет это и предпочтет мечтать заново, – говорит Валялкин отрешенно. Он в душе философ почище Тарараха, его хлебом не корми, дай высказать умную мысль благодарной аудитории. – Сбывшиеся мечты — это тупик, вроде глухой стены в дальней части магазина. Обратно идти — скучно, вперед идти — некуда. – Ну, вот я и у глухой стены, – глупо и жалко смеётся Гробыня. На самом деле ей не смешно. А в сравнении со стеной что-то определённо есть. – Мне в ней пробить дыру, да? – Может и дыру, – мудро улыбается Валялкин. – Просто слушай своё сердце. Оно подскажет. В ответ Гробыня тоскливо вздыхает и залпом допивает содержимое стакана. Если она вырубается после таких посиделок, терпеливая Таня оставляет её проспаться на диванчике для гостей, а утром, после рассола и пары таблеток аспирина, провожает до Лысой горы, где сдаёт на руки Гуне. И Гуня, конечно, ворчит, что пить вредно, а для магов ещё и опасно. Гробыня в ответ кидается в него расчёсками и жалуется на раскалывающуюся голову, хотя на самом деле к тому моменту давно трезвеет. Слушать сердце? Вот так совет, достойный кухонного философа. Гробыне от всего этого не легче. Гробыня ещё сама не дошла до мысли, что именно она хочет услышать от сердца. В очередном письме от шейха Спири обычное и ставшее уже настолько надоевшим, что хочется выть и бежать от письма по стенам, обещание сделать старшей женой, подарить нефтяные вышки, заправки и бриллиант «Звезда севера» в обручальном кольце. Гробыня представляет себя в парандже и мини где-нибудь в районе побережья Красного моря. Вместе с гаремом из двадцати (или сколько у него там сейчас?) жён Спири. Предприимчивый шейх упорно считает, что жёны жёнами, а любовь любовью. И упорно волочится за Склеповой – между прочим, пять лет как замужней дамой! – как тряпичный хвост за игрушечной лошадью. Гробыня в очередной раз думает, что у шейха все письма под копирку, такие они одинаковые. И представляется, как двадцать спириных жён под диктовку пишут письма Гробыне, отправляя их потом раз в неделю. Обычно ответные письма, в которых Склепова разминает на влюблённом шейхе своё остроумие, так и остаются неотправленными. Гробыня читает их вслух девицам из зудильниковещательной студии, и они вместе хохочут, как гиены. Или пишет вместе с Грызианой и помощницами, пугая смехом редких посетителей и пожилого глухого оператора: картина «Лысегорские ведьмы пишут письмо арабскому шейху» мало кого может оставить равнодушной. А ещё Гробыня думает о том, как опять придёт домой, где будут жареная картошка с луком и пельмени под кетчупом. Где Гуня опять будет смотреть бокс, а она заляжет на диван – родич того, что обитает в студии – и будет красить ногти и цветочные горшки разноцветным лаком, ругаться на вялое мужнино «угу» и пилить себя. Быть может, со скуки протрёт пыль или польёт, наконец, цветы. Или приготовит что-то существеннее яичницы, только бы чем-то заняться. Жуткая беда - Гробыне в последнее время скучно наедине с собой. Небывалое событие. «Стареешь, Гробынюшка», – говорит она себе. Гробыня не заламывает рук и не кричит про то, что Гуня испортил ей всю молодость. Она сама пошла за него замуж ультиматумом: «Так, ты, пошёл и додумался сделать мне предложение». Теперь вот иногда грызёт душу червячок сожаления: а ну как вышла бы сейчас за Пуппера… нет, за Пуппера не интересно, хотя тётки его заскучать бы не дали, даром что борются за права африканских гномов и платят взносы в Гринпис. Или за Спирю и его нефтяные вышки. За Спирю с мамой-ведьмой из Анапы. Гробыне ведь нужно много, много чувств, эмоций, переживаний, без них она задыхается и умирает. А с Гломовым какие фонтаны эмоций, какие брызги незамутнённого счастья? «А почему бы и нет», – приходит в голову шальная мысль. Потом Склепова поймёт – от скуки. Той самой, что толкает под руку и требует, вопит: «Ну сделай же что-нибудь!» Не это ли та дыра, что она планирует пробить в стене жизни? Или Гробыня сейчас марширует в обратную от мечты сторону? А быть может копает своей мечте огромную яму, чтобы её туда зарыть, и вырыть через года полтора, порадоваться. Гробыня представляет себя в роли главной жены. Двадцать баб в гареме – это ведь какая склока может получиться? Пара лет развлечений под одной крышей с двумя десятками гарпий – почти как две Грызианы, а Склепова-то и одну с трудом терпит. «Буду юрту твою подметать и доить твоих кобылиц», – пишет на обороте письма Спири Гробыня. Вот ещё, чистый лист на него тратить, облезет. И неровно обрастёт. Откуда цитата, Гробыня не помнит, да и надо ли? И даже зачем-то на этот раз письмо отправляет, вручив его толстому смуглому купидону с хитрыми, чёрными, как консервированные маслины, глазами. Купидон ухитряется стащить ещё печенье, и Гробыня грозит ему вслед кулаком, но не злится, получается как-то само, по привычке. А потом так же зачем-то собирает дома вещи. Бросает в чемоданы какие-то тряпки, сгребает с полок туфли, кидает сверху бельё и пытается закрыть, шипя и ругаясь сквозь зубы. Без жалости потрошит ящики с крупами и хлебницу – где-то в нём валялись спирины подарки. Чемоданы скрипят, молнии расходятся и ломаются, собачки на них отрываются, бюстгальтеры и топики разлетаются по полу, и Склепова запихивает их ногой под диван – она не терпит видимого беспорядка. А если беспорядка не видно, то его как бы и нет. В итоге Гробыня берёт с собой только пылесос. Явиться к Спире при полном параде – с обмороженными после перелёта щеками, вставшими дыбом волосами и красным носом – как-то не очень хочется. Откровенно даже – это вовсе не мечта всей гробыниной жизни. А упыриной желчи в доме как назло нет, неделю как кончилась. Гробыня ругает летнюю слякоть, чужую лень – вот как можно было полениться и не сделать к её дому нормального тротуара, а? – и больно бьющий по ногам пылесос. Через улицу был магазин «Счастье драконболиста», там желчи в избытке. Впрочем, Гробыня на самом деле может телепортироваться, было бы кольцо и желание, а вместо этого она идёт за желчью. Проветриться иногда бывает полезно. Правда дойти не успевает – у соседнего дома Гробыня сталкивается с незнакомой девицей, тощей, как хлыст, и на нее накатывает раздражение. Непонятно, с чего – возможно, потому, что та выглядит до неприличия счастливой, а сама Гробыня в последний раз была по-настоящему счастлива… когда? А может дело в клятом тяжелом пылесосе, всемирном свинстве и лужах. – Где подписать? – лениво спрашивает она. К ошивающимся под окнами фанаткам Склепова привыкла, они давно стали частью местного пейзажа, вроде кучи мусора во дворе или покосившегося забора. Пожалуй, если однажды они всем скопом пропадут, станет печально и как-то грустно: где же все? Девица смотрит на нее так, будто видит впервые в жизни – и это странно, потому что здесь Гробыню Склепову знают все. Действительно все, даже мертвяки, наверное, и те в курсе. – Я не склепка, – отмахивается девица с улыбкой. – А вот это уже наглость, – Гробыня делано хмурится. – Тогда чего торчишь здесь, молодая и красивая? Иди, куда шла. От пристального, внимательного взгляда незнакомки ей становится не по себе. Раньше Гробыню часто пытались подкараулить у дома всякие разные извращенцы, но она понадеялась, что эти времена миновали. Примерно после того, как к извращенцам пару раз вышел Гуня. И доступно, насколько умел, «Гломусом» и кулаками объяснил парочке особо рьяных, почему не надо бегать за девушками. Рано понадеялась, похоже. – Вы не дослушали, – девица улыбается, и от этой светлой жизнерадостной улыбки, чем-то похоже на фирменную улыбку красотки Лотковой, Гробыне тошно. – Я уже не склепка. Когда-то была. – Вот оно как. Жаль, я-то, дура, понадеялась, что фанаты становятся бывшими, только когда попадают на кладбище. Так, значит, не подписывать нигде? – У меня есть ваш автограф. И не один. Просто, знаете, – мнется бывшая склепка, – мне захотелось вас поблагодарить. Гробыня хохочет, не замечая, что смех ее звучит нервно и натянуто. – За что? За то, что когда-то выперла из эфира Веню Вия? Не за что: добрые делишки, как известно, делать легко и приятно. – Вообще-то нет. Девица всё мнётся, девице чуть неловко. Может даже и не надеялась она никого встретить. – Тогда выкладывай, раз пришла. Надеюсь, меня не огорчит то, что я для тебя сделала. От расстройства морщины появляются, слышала? И девица выкладывает все начистоту – про то, как, восхитившись Гробыней, она сама попробовала пробиться в эфир и уже заключила контракт; про светлого мага, с которым она познакомилась в компании склепок – свадьба, кстати, через месяц; про дочку, о которой мечтает ее будущий муж. Гробыне хочется удавиться. Она всё это проходила, кроме, пожалуй, дочки. Только почему-то так горько… – Да брось, – почти беззвучно отвечает она. – Ты этого сама добилась. Я тут причём? Как там говорил Валялкин – слушать сердце, да? А что оно вообще может подсказать? Вместо упыриной желчи Гробыня покупает в ближайшем магвазине пива и чипсов. Пылесос остаётся на крылечке соседнего дома – его потом найдут молодые вурдалаки и будут кататься, пока не разобьют в лесу, и бросят где-нибудь в овраге. Впрочем, Склепову это не сильно волнует, она легко относится к вещам, легко пришло – легко ушло. До следующей встречи выпускников или очередного полёта к Валялкиным у неё ещё ой как много времени. А к маме… так и быть, к маме они полетят на чём-нибудь более удобном. Домой Гробыня возвращается в сумерках, когда все более-менее приличные прохожие (если такие имеются на Лысой горе) уже успевают рассесться по домам и запереться на три засова. Ущербная луна выглядывает из-за туч, точно подсматривает. В подворотнях кучкуются подозрительные силуэты. Звенят над ухом проснувшиеся кровопийцы-комары. В лесочке за болотом выплакивает своё волчье горе луне и болотным кочкам оборотень. Гробыня деловито шуршит свежекупленным пакетом с чипсами, звенит банками с пивом, небрежно брошенными в пакет, и ей отчего-то легко и хорошо. Гробыня думает, что надо бы навестить маму. Что хотелось выбить эфирное время на ещё одну передачу в неделю, уволить глухого оператора и слетать в гости. Что Пипа звала на день рождения дочки. И вообще много что, не до Спири тут. По дороге к ней пытается пристать какой-то метвяк. Гробыня помнит старое правило – разговаривать с ним нельзя. И никаких тут: «Иди-ка ты, дядя». Она проскальзывает мимо и думает, что Лысая гора – не лучшее место для будущих детей. Может и правда, пора переехать? Охранные заклинания привычно снимаются парой красных искр, Склепова шагает в мерцающую стену и в импровизированной прихожей спотыкается о мужские ботинки сорок шестого размера. Тоже привычно. Будто никуда и не уходила, так, в магвазин за хлебом выскочила. «Я дома», – шепчет Склепова сама себе. – Знаешь, – говорит она Гуне, – я тут подумала… Гуня отворачивается от зудильника, на экране которого двадцать с чем-то идиотов гоняют по зелёному газону грязный мяч. Оторваться от просмотра футбола для Гломова настолько же нелегко, как для атлантов Тибидохса бросить свою ношу и пойти прогуляться. Уж Гробыня-то может оценить такой широкий жест. – Давай завтра слетаем к моей маме, – чуть помолчав, добавляет Гробыня, бросая в мужа пакет с чипсами. К маме пять лет назад они так и не долетели. Ни после свадьбы – Гробыня хорохорилась, а ни одного обещания не выполнила, где теперь обещанные перемены, отказ от магии и восемь детей? Ни после первой годовщины, когда она твердила себе, что вот завтра, вот обязательно… Летящую следом банку пива Гуня перехватывает в полёте, красиво, как драконболист со стажем ловит мяч, а голодный бульдог мозговую кость. – И вообще, ну чего ты разлёгся на диване? – заканчивает Гробыня сварливо, упирая руки в бока. – Кто мне на свадьбе обещал восемь детей? Бедная-несчастная Гробынюшка что, сама их делать должна? Хотя, конечно, обещала она, но кому сейчас какая разница. И теперь можно надеяться, что в ближайшие лет двадцать в жизни Гробыни не будет места никакой скуке.