сгоревшие прошлым апрелем одуванчики

Мечты никогда не были чем-то особенным для Чанёля. Нет, возможно, и были, но только не в эту секунду и не в этом пустом стаканчике от невкусного кофе без сахара, которое продается ровно по шесть потерянных франков через два квартала налево. Если бы мечты Чанёля находились ровно через два квартала направо, то всегда рваная бумажка из десяти франков каждое утро не получала бы сдачи ровно в четыре монеты, которые, по пути обратно, будут раскиданы по дождливому асфальту, стаканчик кофе и слишком приятное на слух “bon matin*” от официанта, который следующим днем почему-то приносит шесть монет вместо четырех, стаканчик более дорогого кофе с душистой корицей и “bon matin” без дежурной улыбки. Но у Пак Чанёля нет веры в моральность и мечты: у него есть только их вечное отрицание, стрелка давно остановившихся часов, запах кофе, смешанный с ароматом опрятных и светлых кварталов, и приятная улыбка официанта, который никогда не цепляет бейджик с именем на рабочую одежду. Когда апрель незаметно сменяет март на одном выдохе (или вдохе?) дождливого воздуха, до краев переполненного запахом гнилых кварталов и привычного отрицания мечты, случайность приходить в кафе за час до начала отсчета (не) дежурных улыбок официантов и первого приготовленного кофе становится для Пак Чанёля (слишком) вредной привычкой. Апрель в темно-грязных кварталах порывом серого ветра из пыльцы и лепестков каких-то душистых роз, что в аккуратных клумбах около входа в кафе никогда не привлекают внимания Чанёля, каждый день выдувает всю предрасположенность Пака к мечтам, когда он каждый раз не успевает перехватить безымянного официанта для просьбы объяснить ему весь принцип апрельско кофейных мечт, основанием для которых является его чертова улыбка с корицей, где-то потерянный бейджик с именем и до блядства сладкое и горькое одновременно “bon matin”. После апреля, переполненного расплавленной в крови и плоти верой в кофейные мечты, следует месяц, название которого настойчиво было вычеркнуто еще где-то в середине.

Для Пак Чанёля теперь весь гребаный календарь – апрель. Иначе для Бёна Бэкхёна теперь никак.

Сто одиннадцатое апреля сжимает у основания шеи (слишком) теплые пальцы и перекрывает (слишком) грязный воздух настолько, что Чанёль больше не хочет способствовать гниению где-то внутри. Пак Чанёль, несомненно, воспользовался бы первой (не) удачной возможностью покинуть сплетение грязных кварталов, но он вовремя осознает, что разлагается вовсе не изнутри. Разлагается именно снаружи (и под действием наркотика “мечта”, который имени, к сожалению, не имеет). Бён Бэкхён не страдает подобным, лишь наконец находит (не) потерянный бейджик, и еле выдерживает время до окончания смены, чтобы следующим утром (не) осознанно заставить Чанёля задыхаться в непонимании и звучании букв его имени. Первый раз Чанёль целует кровоточащие губы слишком легко и невесомо, остро чувствует, насколько грязна и горька его кровь, но не придает этому значения: он слишком уверен, что такие, как Бэкхён, похожи на смешанные с огнем одуванчики, которые сгорают красиво, но слишком быстро. Для Чанёля, который каждый вечер смотрит на пылающие среди темноты одуванчики, это более, чем естественно. Чанёль выводит его к освещенной чистотой улице и на прощание слышит лишь хриплое “merci**”, противный хлюпающий звук вечернего дождя и трескающиеся шаги зарождающейся веры. Второе “merci” Бэкхён не произносит вслух, говорит лишь одними покусанными губами, и с непривычным для него смущением вместе с кофе приносит помятую визитку с номером телефона. Третье “merci” Бэкхён говорит уже по телефону, когда Чанёль решается подарить ему пепел выгоревших еще прошлым апрелем одуванчиков, который почему-то напоминает Бэкхёну позапрошлую горечь на сухих губах Чанёля. Второй раз целует Бэкхён, еще (не) разгадавший тайну Чанёля. Целует намного смелее, чем преподносит (не) постоянным клиентам визитки с номером телефона, и тем же вечером, прикасаясь к еще горящим от поцелуя губам, легко ухмыляется, до утра продолжая чувствовать апрельскую горечь на своих губах, все еще принимая ее за прах выгоревших одуванчиков. Чанёль носит в кафе букеты из одуванчиков еще ровно два апреля, разбавляя эту излишнюю нежность холодом вечерних кирпичных стен (не) грязных переулков. Прикасается к телу почти невесомо, оставляя Бэкхёну немного больше, чем еле заметные засосы и дрожь во всем теле после очередного оргазма. Чанёль не видит в тусклом свете фонарей тела Бэкхёна совсем, лишь чувствует на языке всю горечь молочной кожи и наслаждается тем, что он не один грязный насквозь в этом переулке.

Оба грязны. Оба порочны. И оба – мертвые мечтатели, (не) созданные друг для друга.

Третий поцелуй слишком пропитан горечью слез и слишком похож на прощальный, в чем Чанёль убеждается, находя следующим утром на прикроватном столике записку и один одуванчик. Пак не спешит разбираться в себе или в пепле своих апрельских мечт на губах: он слишком уверен, что так и должно было быть. Чанёль открывает записку только первого числа настоящего апреля, пустым взглядом пытается разобрать слова и заранее зажигает свечку, зная, что сжечь одуванчик – его обязанность.

“Твои мечты – вечно выгоревшие одуванчики. Я – одуванчик, Чанёль.”

Мечты никогда не были для Чанёля чем-то особенным. Сжигать мечты для Чанёля – обязанность.