Царевна Брамбилла

1 января, 2015 г. ЦАРЕВНА БРАМБИЛЛА К о м е д и я (опыт философических и риторических упражнений) …так о чём мы там? Гений и злодейство несовместимы? Чем больше злодея, тем меньше гения? Да-да, невежда – законченный злодей! Не смешите! Сюжет растворяется в философических и риторических упражнениях, что, конечно, одно другого стоит, как сказано у Цицерона… примерно: чего бы стоила ваша философия, не умея убеждать, и что бы делала ваша риторика, не умея философствовать? «Я утону в твоих сиреневых глазах! – шептали его губы, губы шептали, губами шептал он, и всё его затейливое лицо: «Я утону в твоих сиреневых глазах!» - шептало. Я так хотел стать в этой жизни биологом, ботаником, химиком, правильнее, биохимиком. Не стал. Думаю, человечество от этого потеряло. Хотя, человечеству до этого… …но! я говорю о теоретическом человечестве. Как, знаете - есть теоретиче-ская химия, а есть практическая. Если ты занимаешься практической… оставь!.. «Негеометр, - как говорится, – да не войдёт». Так что, если негеометр - кочумай. В любом случае, результат имеет своей причиной не философские разыскания или риторические экзерсисы, не метафизические неопровержимые посылки, а биохимические процессы, такие органические или, пусть даже, неорганические молекулярные реакции (2H₂S+3O₂→2H₂O+2SO₂ - горит, синим пламенем, и пахнет тухлым яйцом), а всё остальное (литература, живопись, музыка – Гомер, Рафаэль, Шопенгауэр и Бах), всё остальное только упражнения, licentia poetika, только жонгляж… восхитительный, конечно, если жонгляж классный, как у Рабле, например, или у Амадея, например, или я, вот, например, который, понимая, что биохимия и ботаника для него осталась Terra inkognito(a), всё же выдаёт себя за кое-что, за нечто… а какой бы был биолог! Повеселились? Затейливое лицо!!! Когда артист и клоун - тогда и лицо затейливое, размалёванное (выбежит из балагана – артист и клоун, и лицо, размалёванное, затейливое, Fratzengesicht, по-немецки), рот до ушей (гримёры всё!), ресницы, уши, нос, глаза, причёска (парикмахер! костюмеры всё!), трико из разноцветных лоскутов и зелёные перья, как у ободранного полоумного павлина; видели ли вы когда-нибудь полоумного павлина, у которого зелёные перья сзади? В общем, этого полоумного известная людям с воображением и неведомая людям без воображения сила объяла, вдруг, схватила, скажем, вдруг, и повлекла - посреди первого акта, посреди балаганной трагедии повлекла. Трагедию назовём «Карлик нос». Влюблённого играл горбатый, с длинным носом, трагическая фигура. «Мими, ми-ми-ми, ми-ми-ми!..» - играла фигура, стоя на коленях, с длинным носом, - «Луна, звезда, печаль!» - с горбатой спиной и коротенькими кривыми ножками (можно найти у Жака Калло, у него там много таких). Он-то считал себя (не Жак Калло, а карлик) первым любовником (primo amoroso), да и был им, отчего не быть? Чего только не наделают гримёры, костюмеры и парикмахеры (с их точки зрения primo amoroso выглядит как раз так). Гусыню Мими тоже, если кто читал «Карлик нос» и, если кто читал, «Принцессу Брамбиллу», так вырядили! – вырядили такой совсем красоткой, модисточкой Джачинтой Соарди. Смешивай на палитре красный с синим, аж до явления фиолета, а потом разбавь фиолет белилом, разбавь эту безысходную, смешно, печаль, белым светом, и вот тебе и не безысходная печаль! но мечта; подбавь туда изумруд-ных и красных искор – мечта, ах! под кустом бутафорской цветущей вовсю сирени - сиреневая жизнь… в сиреневых глазах. Смешивай и получишь что тебе надо. «Я утону в твоих сиреневых очах, луна, звезда, печаль!», - всё ещё шептал, превращённый гримёрами, парикмахерами и костюмерами в Карлика, и выброшенный, в воображении, на улицу какой-то силой первый любовник. Мими осталась (пока) там, в балагане; а Карлик шептал, шептал, хотя уже, собственно говоря, и шептать было некому. И не то, чтобы некому – шептать уже надо было другое. Согласитесь – улица не балаган! Здесь не только играют роли и не только мажут лицо клоунскими белилами а губы и щёки арлекинской карминовой помадой – здесь так играют, здесь такая живая жизнь, что белила можно отодрать только с кожей и щёки вместе с карминовой помадой, правильнее, карминовую помаду вместе со щеками. И вещи, как сказал в боговдохновенном, хотя, всё же, риторическом (ну-у, все понимают, кто его читал в детстве, да и Бог, разве не божественный ритор?), как сказал в риторическом сочинении один святой Августин: вещи здесь называют своими именами. Кто-то не согласен? «Весь мир – театр»? Театр. Но театр театру рознь. - Куда прёшь, горбатый? – вот как здесь! Здесь никто не станет прятаться за слова. Слова здесь потеряли своё главное назначение – скрывать мысли… напротив…здесь рубят правду-матку (какой восхитительный фразеологизм, эвфемизм, я бы сказал; одна моя знакомая маленькая девочка называла театр марионеток, в котором прошло её детство, театром реаниматок), здесь улица, и никто никому ничего не должен… чтоб ещё прятаться за слова. Его зовут? Джильо Фава! раз уж гусыня у нас Джачиннета Соарди. - Якоб, Якоб! Куда тебя несёт? Ты что не видишь, что публика сейчас сделает из нас яичницу? – это там, в балагане, посреди трагедии, подруга Мими теребит своего партнёра, первого любовника, горбатого карлика, подруга Мими. - Я-акоб, ну опомнись, опять ты куда-то помчался, мой милый Я-акоб. Но Якоб, то бишь, Карлик, то бишь, Джильо Фава не слышит. Другие звуки, другая музыка объяла карлика. Перед ним плыла улица, совсем, как у затейливого описателя плывущих улиц, и по улице, сначала, редкие проплывали граждане: «Здравствуйте, синьор Карлик Нос!», «Guten Tag, Herr Jakob!», «Was ist los mit Ihnen? Что это Вы сегодня совсем на себя не похожи, здравия желаем!» Потом пронеслась стая ряженых и сорвала с него бутафорский горб, потом старуха с зелёными глазами ухватила его за длинный нос и тащила, тащила, приговаривая: «У нас тут не театр тебе, буф-ф-ф, у нас тут у каждого свой, уф-ф-ф, нос!» - тащила, пока не оторвала его (нос), оставив ему его собственный, вздёрнутый, как у всех актёров нос. Костюмчик тоже, из клоунского с перьями, стал неклоунским, потому что в переулке с красными фонариками набросились на него костюмеры и отняли своё, свои перья и лоскуты, и, если бы не фея Розабельверде (на самом деле это был маг Фуриозо), стоять бы ему обнажённым (словечко какое), чтоб народ, проходящий, засматривался и восклицал: «Смотри, какой пупс восхити-тельный, будто Давид еврейский или Аполлон Бельведерский! - а девушки… да девушки вообще!.. И знаете, как говорят, хорошего танцора от плохого отличить просто. Хороший танцор танцует под музыку, а если плохой танцор, то музыка танцует под него. Какая метафора!!! Какой парадоксальный приём! Хороший танцор танцует так, как играет музыка. А музыка страдает, но продолжает играть, когда танцует плохой танцор, хотел написать актёр… а что, с этой стороны, любой актёр в душе танцор… Тут надо подумать. Ведь многоточия просто так не ставятся. Подумали? Ну а мы о своём. Фуриозо в детстве был серьёзным мальчиком - из семьи Торчеллинов, правда, но это не мешало его серьёзным мыслям. Самой серьёзной мыслью была, хотя постоянно бились другие… многоточие! Многоточие - ещё ничего! на его месте должен был быть восклицательный знак, три восклицательных знака, потому что по улице: крики, визги, трубы, барабаны, свистелки, тарелки, колокольцы, собачий лай и всякое другое дьявольское потрясение нежных ангельских ушек, повалила, как в Принцессе Брамбилле, да какой там!.. как в видении монашка Вальхелино из прихода Лизье, ну-у, все его знают, попёрлось шествие с плясками и выкрутасами лгунов, воров, подлецов, предателей, клятвопреступников, насильников, убийц, блудниц, прелюбодеев и прелюбодеек. Словом, это такое имагинарное, (как умники говорят), чтоб вообразить нам куда мы и где мы, и с кем мы, а на самом деле для того, чтоб сказать, что Торчеллини вели родословную от предводителя всех этих злодеев и сáмого злодея из злодеев: Эллекена, Эрлекена, Халлекена, Рогатого Охотника, Крокезоса, короля Херлы, Карлекинуса! Вспомнили?.. да какая, собственно, разница? - кому как больше нравится, главное, злодея из злодеев ехавшего впереди всех на козле… для настоящего имагинарного надо ещё готический в пламени собор с забрызганными кровью распятого венецианскими стёклами и пару ведьм с бесстыжими глазами, и всю толпу, прикладывающихся к коленке чёрной королевы… и палача на плахе, с отрубленной головой за волосы в руке. Ну-у? взорвался мозг? разверзлось immaginazione ? Или, чтоб такой мозг взорвать, надо трах-тарарах?! Добро пожаловать! Торчеллини вели свой род от злодея из злодеев. Знаешь, когда твои ногти только и ждут знака, чтоб стать когтями… то знак обязательно будет дан. «…если невежда - это всегда злодей, - то, может, злодей не всегда невежда? – размышлял маленький Фуриозо, и это была главная мысль, его главная загадка, и не только в детстве, а я бы сказал, как говорят, в принципе, в жизни, и малышу очень не хотелось быть невеждой. – Если невежда всегда… - размышлял носитель злодейского имагинарного генофонда, - то злодей, может быть, не всегда?» И потомок славного Рогатого Охотника учился, учился, учился, чтоб быть… чтоб не быть хоть невеждой… может тогда и зло?.. – разгадывал потомок Рогатого Охотника главную свою загадку… - хотя по наследству, в душе… да, вот, в душе… «А что, разве не может так быть, что злодей в душе… а не в душе, не злодей?» - пытал Фортуну потомок Карлекинуса. Читал про злодеев, про праведников, про одного, тоже, вычитал, который отдал нищему свою рубашку, а тому, потом, отрубили голову за кражу. Вспомнили? Все вспомнили? Известная всем история про праведника, именем которого увечили и казнили, жгли и проклинали. Правильнее сказать, известные истории… сколько их маленький злодей Фуриозо перечитал… и всё для того, чтоб не быть невеждой, равно, как он надеялся, тогда, и злодеем. Словечки всё. Курбеты всё и сальто-мортале. И он уже представил себя, ни много ни мало, Святым Георгием… самим Святым Георгием Победоносцем, красавчиком, с копьём в руке... представил и убил дракона, но, зато, спас царевну. Пренебрежение законами природы влечет за собой упадок, дегенерацию и, в конечном счете, гибель. Насмешил? Или, чтоб насмешить, надо трах- тарарах? Разобраться надо! Святой Георгий – не невежда же… а дракона убил! хотя, с другой стороны, спас… спас царевну от дракона. Слова, слова, ах, эти мне костюмеры, гримёры и бутафоры – вырядят - сам себя не узнаешь. Можно ещё феей Розабельверде притвориться, как у нас, хотя те, кто слышал историю Цахеса, знают, что ни к чему хорошему это не привело. А потом, на долго ли? Естество – оно рано или поздно, но даст о себе знать, и вот тут-то… как помните, с Иоанном, который оказался Иоанной ? когда… ну и т.д., и т.д. Смешная история, правда? Закрыла фея Розабельверде пупса Фаву от любознательных девушек, которые снова, потом, когда все негодяи пронеслись, стали рассматривать и хихикать. Закрыла своим кружевным передником, а сама давай гладить по голове Фаву, и вдоль, и поперек, и по, и, как говорится, против, чтоб выгладить из его головы глупые и пошлые повадки primo amoroso и вгладить скромные, незлобивые и обаятельные повадки простого ухажёра, простого любителя нежных слов и снов. Пьеро получился. Белый, как Луна, и бледный, как обесчещенная, простите, ночным кошмаром невинность… из рода Педролинов. Кто это у нас ночной кошмар? Неужели фея? Ну-у, получается… как сказано: «... платье пойдет хоть кому, ежели за дело возьмется фея» . Вы же знаете, что есть феи добрые, которые делают добро, а есть, которые зло, а есть которые делают зло, а получается добро, а есть которые добро, а получается зло… ну-у, все понимают! Тут же обернулась фея Розеншён снова магом Фуриозо (от себя надолго не спрячешься, как уже сказано), чтоб тут же превратиться в Арлекина, а тот давай хлопать Пьеро по щекам, и так, и этак, а тот давай охать и ахать: «Ох! и ах!» - а те, девушки, давай хихикать и думать, что им бесплатно на улице показывают комедию. Когда уже стемнело, сидели Арлекин и Пьеро под вишнями, как, снова же, говорится, а вокруг летали майские жуки, потому что был май. Садок вишневый бiля хаты, Хрущи над вишнями гудуть «…» - Ведь понимаешь, понимаешь, ну пойми же ты, друг Педро, - а было, точно, впечатление, будто Розабельверде, вместе с «повадками», выгладила у Фавы всякие способности понимать и всяческие другие интеллектуальные (не бойтесь этого слова, потому что скромность, незлобивость и обаяние вполне обходятся без особой интеллектуальности), интеллектуальные способности, - понимаешь, друг Педро, ещё не известно, жуков назвали майскими, потому, что месяц май, или месяц май потому, что жуки майские… - вот я и говорю, потому что, если, мол, невежда всегда злодей, то злодей… может, и не всегда невежда?.. « О чём он? - подумала Царевна и сама себе отвечала: - Он о своём». Царевна. Царевна разжигала себя мыслями и нарезала закуски: - погоняли бы их, жуков… пока я тут…» - жуки мешали мыслям. Педро сидел, tet-a-tet, с другом и, тут же, пока ещё закусок не было, шёл вокруг стола, будто танцевал с призраком, с наречённой своей, несбыточной своей, фантастичной и химеричной, воображаемой невестой своей, танцевал упоительное фанданго в темпе largamente, ведя её за призрачную ручку, держа её за призрачные пальчики, то припадая на колено, то кланяясь и показывая свой отутюженный затылок… Педро из рода Педролинов: «Я утону в твоих сиреневых очах. Луна, звезда… - надо было ещё сравнений, но к Педро сравнения не шли, - как Селена за тучей… - пытался, - как… как… как… - но не шли, и Педро громко шептал то, что шло: «В тебе жизнь моя, моё сердце, душа, я утону в твоих сиреневых глазах; это таинственное, неизъяснимое и запредельное, это, как Селена, - снова же, - за тучей… промелькнувшее», - громко шептал невесте Педролино. - Педро, Педро, погоняйте жуков!.. - гобои и фаготы - вот ещё - добавляли музыки в гудение жуков, - жуков погоняйте, - бросала, подходя с закусками на подносе, Царевна, и всё было взаправду, и разжигала себя мыслями, и вспоминала свою жизнь за драконом… Именно взаправду. Ей хотелось летать, летать, правильнее, улететь, улететь, потому что у неё, когда она по субботам принимала ванны, вырастали крылья. Фуриозо, как ещё тогда, все знают когда, когда превращался в Победоносца, потрясал копьём: он же держит, мол, обещание не подглядывать, когда она по субботам купается в ваннах, он же вот, этим самым копьём… а она… вот, да что там вот… - и Арлекин тянулся к Пьеро, ища сочувствия у бледного друга. Царевна, невзирая на копьё (ах, какое там копьё?.. в этом-то всё и дело!.. всё было так мучительно взаправду), невзирая на копьё и Педро, разжигала себя мыслями, вспоминала свою жизнь за драконом, когда на неё не указывали вилкой! Педро из рода Педролинов смотрел на них, будто они были, ну, какие-то не в себе, что ли, будто они не понимают своего счастья и ругаются по пустякам. А потом, вдруг, как сказал поэт Пушкин: «Открылись очи…» - и другой тоже сказал: «Открылись вежды!» - хотя ни Пушкин, ни другой, который сказал, никакого отношения к этому не имели, потом, вдруг, Педро из рода Педролинов увидел закуски на подносе и Царевну, которая, ах! вспоминает свою жизнь за драконом… увидел, что эти жуки, которых проклял ещё Лозанский епископ (мог бы и епископа самого увидеть, епископ тоже был где-то здесь), епископ Лозанский, кто его не знает, эти жуки, вместе с гобоями, фаготами и флейтами, добавляют музыки и взаправды. Словом: ужин, поднос, Педро, злодей Фуриозо, призрачная невеста, Царевна, внутренне переживающая свою жизнь за драконом, да и сам дракон, да что там наводить тень на плетень, вместе с Коньком-Горбунком… многоточие! Конёк-Горбунок - перебор. Без Конька всё остальное была настоящая взаправда, ещё больше взаправда, чем гусыня Мими, превращённая костюмерами и парикмахерами в красотку Джачиннету и горбатый первый любовник в балаганной комедии «Карлик нос». - Это там, где-то там, там ломают копья, - злодей хотел сказать копья, да он и сказал копья, - это там мчится злодей, - он хотел сказать, рыцарь, - мчится, чтоб спасать обиженных царевен и оскорблённых глазастых девственниц; здесь же, - страдал злодей Арлекин, - вот тебе! на, на! получай! У неё же по субботам вырастают крылья! Она же по субботам вспоминает жизнь за драконом! Обидно… обидно. Педро потанцевал вокруг стола фанданго в темпе largamente, жуки и флейты с гобоями продолжали, и присел (хотя, для жуков и флейт с гобоями, он и не вставал). Моя призрачная невеста, ах, луна, звезда, печаль, жуки, закуски на подносе – перемешалось всё в голове Пьеро… и на бледном и белом лице его отразилось вопросительное горе. - Вижу, ты страдаешь, друг, - стал утешать, заметив вопросительное горе на лице друга, друг, - твои мучения вижу, но терпи! «Зло прилетает на крыльях, а уползает, э-эх, на брюхе», - как говорил мне один… один… - вот она - взаправдашняя жизнь … одни многоточия. Какая она, взаправдашняя жизнь? Взаправда взаправде рознь. Если жизнь живёт ради жизни и, пусть даже, ради жизни на земле, то живущих в этой парадигме во Вселенной большое и такое же бесчисленное, как сама Вселенная, множество. То есть, живу, чтоб жить, правильнее, живу, потому что живётся. И для осуществления этой, такой жизни, достаточно быть бабочкой, или анемоном, или амёбой, прозрачностью своей указующей на то, что и такая прозрачность востребована, и не надо совсем обладать спрятанными за разноцветными чешуйками интеллектом, духовностью, я бы сказал, душевными и телесными свойствами. Притом речь не идёт о каком-нибудь сообществе, ну скажем, на Альфа Центавре, здесь достаточно и единичного экземпляра. Представляете, как можно понять инопланетянина, если понять просто другого человека, говорящего не на твоём языке, а часто и на твоём – проблема, и, как можно понять анемон, который не говорит, а растёт в горшке? У Пьеро, как и положено у настоящих Пьеро, выкатывалась горькая, хотя, на самом деле, солёная слеза, и образовывалась беззащитная улыбка до ушей. И так страдали они каждый вечер, каждый о своём, но горе, как сказал один неизвестный схолиаст , но горе было общим. А потом шли спать, и только гобои и флейты, и жуки, которых Ной не взял в свой Ноев ковчег, продолжали музыку и свою, теперь все понимают, взаправ-ду. А вы говорите театр, злодеи, гении. Назавтра Арлекин снова лупасил Пьеро по щекам, толком не зная за что. А Пьеро «ох да ах» подставлял то одну щеку, то другую, как велел спаситель рода человеческого. Назавтра девушки снова хихикали и думали, что им забесплатно показывают комедию. Назавтра Царевна, если назавтра вдруг случалась суббота, снова вспоминала свою жизнь за драконом и купалась в ванне, и у неё вырастали крылья. Девушки хихикали, костюмеры проветривали костюмы, злодеи пробегали и зло шутили, а актёр Фава: «…она?.. нет, не она! Она, не она! Она, не она!», - уже бежал, мчался за той, которая призрачна, иллюзорна и эфемерна, как операционная сестра. Ах, эти пелены белых надежд… одежд, простите, в помрачённом, уколотом анестезиологом сознании! Мчался, а навстречу, будто у нежинского писателя, из города Нежин, по Невскому: лёгкие, как дым, башмачки, неуклюжие сапоги, старухи в салопах, ганимеды без галстука, бакенбарды, как соболь или уголь, шляпки, как мотыльки, узенькие талии, усы, греческие носы мелькали, гремящая сабля проводила по мостовой резкую царапину (не мог не попользоваться), словом, разного рода злодеи и гении, разукрашенные и наглаженные костюмерами и парикмахерами, и разнообразными феями; знаете, феи бывают бубновыми, пиковыми, червовыми и трефовыми такими… словом, такими Розавельверде; надежды и одежды мелькали, а он мчался, трости и тросточки, и костыли, а он мчался; причастные, деепричастные обороты, сослагательные наклонения, а он мчался, мчался за призрачной метафорой! Вдруг! упал с неба экипаж, с неба экипаж с крыльями, сверкая перьями, совсем такими, как у полоумного павлина на хвосте, да кажется, это и был сам павлин. Павлин притормозил, проехав на лапчатых лапах, будто лебедь по пруду на пруду; хотя, всё-таки, это был павлин, а не лебедь; сложил крылья, поправив одно, которое сложилось не так, будто он был не павлин, а ворона, присевшая на забор у писателя Набокова, и… легко спрыгнуло, спрыгнуло с павлиньей спины, спрыгнуло что-то такое, такое что-то спрыгнуло, спрыгнула, как будто это была какая-нибудь Сарасвати или богиня Кали, все знают, трах-тарарах! богиня сексу-у-альных желаний, а может Юнона, она тоже сексуальна, в некотором роде (в этом месте многие улыбнулись), сексуальна и летает на павлине… … ах, была у меня подруга, звалась Юнона… помните: «итак, она звалась Юнона»… Юнона, Татьяна, Гликерия-Гликерия, как тут без многоточия? ну-у, все помнят, ну да теперь неважно уже… Нет Юноны, нет Татьяны, нет Гликерии! Была да сплыла! «Ах, луна, звезда, печаль! Я утону в твоих сиреневых очах!» - легко спрыгнула со спины павлина не Юнона. «Ах, призрачная моя, невеста моя в белых одеждах!» - а Юнона, которая была, ах! поправив одежды, такое впечатление было, что они (одежды), так показалось актёришке Фаве, ещё недавно бывшему Карликом Носом и белым Пьеро, так показалось или так на самом деле и было, что они где-то ей жали, одежды жали, так вот, поправив, поведя плечиком, жавшие одежды, чтоб не жали, невеста впорхнула в раскрывшуюся перед ней парадную дверь с раскрашенной вывеской наверху. До вывесок ли теперь влюблённому? Влюблённый бросился за ней. Публика ахнула! А девушки - все уже знают - захихикали. Какая музыка прянула оттуда! Публика отхлынула, и девушки… Швейцар! тоже! – встал, с жабо на груди: «Не соответствуют!» - но костюмеры и гримёры приступили, набросились, прикололи, пристегнули, приторочили и привели любовника в соответствие, и швейцар отступил. Теперь, «Хлоп!» - дверь захлопнулась. Бедные девушки. Зато Джильо Фава, правильнее, зато наш Джильо Фава, как тот Джильо Фава, из настоящей «Принцессы Брамбиллы», попал не то, чтобы во дворец Пистойя… как жалко, что он не успел прочитать вывеску наверху, ну-у, понятно, не до вывесок было… было, словом, сначала всё, как во дворце: кулисы, темнота, потом снова, как во дворце, кулисы и темнота (чёрный бархатный задник), но проявилось, будто в наваждении, из темноты, живописное, в смысле костюмированное некими… туда-сюда… рококошными (в том смысле, что, сколько не смотри, одни завитки и лицедейства) формами, (костюмеры всё! гримёры всё! вспомнили? очнулись?) общество вокруг клавесина. «Цим-цим, цим-цим, Цим-цим-цим! Цим-цим, цим-цим! Цим-цим-цим!» - цимкал клавесин на причудливых ножках. Цим-цим, цим-цим! Цим-цим-цим, Цим-цим! Цим-цим-цим, Цим-цим!.. Ковры и шпалеры аж вздулись эротическим содержанием (не смешите): то Аполлон, не догнавший Дафну, то Сиринга убегающая от Пана; то Аполлон, возбуждённый, то Пан в изощрённых, лучше, извращённых эротических фантазиях пытается соблазнить камышовый побег; Аполлон обрывает жес-то-ко-серд-ный лавр, Пан дует в свирель: то луна, то звезда, то печаль, то я утону в сиреневых очах; то луна, то звезда, то… да что там «то»? Понятно, что и богам не всегда удавалось догнать призрачную мечту. Помогали, помогали, иногда, снова же, костюмеры и гримёры: лебедем вырядят, быком загримируют, а то голубком: В ее окно влетает голубь милый… Над розою садится и дрожит, Клюет ее, копышется, ветится, И носиком и ножками трудится. А то кукушкой устроиться на груди у прелести. Словом, чтоб гнаться за призрачной невестой, надо самому стать золотым дождём, и самому предстать в приличном, призрачном, эфемерном, а хоть и иллюзорном состоянии. Иллюзии – призрачные, эфемерные создания! Вот что скрашивает нашу жизнь простого ухажёра. Бывает, что во сне, и даже не во сне бывает, видишь где-то, на пределе видимости что-то, что-то, что такое возбуждает природное (кому природа дала) желание, такие фантазии! так воспламеняет природное, природную, или природного (снова же, кому что природа дала), так воспламеняет, что сердце начинает биться, обливаться и исходить мечтой и желанием… исходить, как говорила сама себе, по субботам, Царевна, исходить на мечту и на желание. Если бы актёр Фава был просто литературным персонажем, стоило бы огород городить? Попал он в персонажи стараниями костюмеров, все уже догадались, гримёров и фей, потому что, надо же было этого, ни к чему не пристроенного… здесь без существительного… ни к чему оно здесь, обойдёмся причастием… не пристроенного куда-нибудь пристроить. И, правда! Какой рассказ без душещипательного непристроенного героя? или какой герой без душещипательного рассказа? Особенно, что касается «душещипательного», что касается девушек, о которых уже было несколько раз замечено. Надо же и им как-то… а то «Хлоп»!.. «Хлоп» может всякий, но девушки… девушкам… девушек… о девушках… Поэтому для девушек, пока они стоят перед захлопнувшимися дверями с вывеской наверху, продолжается душещипательный рассказ. В детстве его звали Педро (одно только имя чего стоит?) Был он из рода Педролинов… не смейтесь, все мы из хоть какого-нибудь да рода. Мама и папа, бог знает, о чём думали, когда, как бы это сказать, зачинали проект. Никакой аллюзии на джентльмена Шенди. Часы завели, и мама не спросила, в ответственный момент завели ли?.. зато повернулась так… что не зачать было никак. Ага, да, повернулась так, что не зачать было никак. Благодарить маму или пенять ей за это Педро, впоследствии Карлик Нос, Якоб, Джильо Фава и т.д. не собирался, он же не Шенди джельтмен. Зато для жизненных духов, которые в дальнейшем определяют все глупости и шалости (в основном, конечно, глупости, потому что шалость – не глупость, а так…) ещё только зачинающегося… зачинаемого (хотелось подобрать какое-нибудь приличное причастие страдательного залога от глагола зачать – не получилось, теперь на выбор), для жизненных духов препятствий теперь никаких не было, независимо от какого бы там ни было или какой бы там ни был грамматический залог, набросились, ворвались и овладели. Как это удивительно, восхитительно, восхотительно (ух и качественное наречие!) Теперь с начала. Как это удивительно вообразить и представить из чего рождается герой, героическая личность! А если уж своими глазами наблюдать, своими глазами (будто, когда воображаешь и представляешь - это не своими), своими глазами видеть в данной нам в видимость дейст-вительности? Какая трагедия там, комедия там, драма, аттракцион какой, пока не народится, наконец: вот уже ноги отнимаются; вместо пальчиков копытца и четыре чисто-белых ноги, которыми идти, идти (где он, тот Египет), и овод кусающий, и глаза большущие, как у коровы, да и сама уже – белая корова, народившая героя, или эта, та, которая родила убогого художника… художника из убогой мастерской. Снова хочется сказать, что дух духу рознь, и никто не будет спорить. Папа – естественно, Педролино – он был первый любовник на театре и клоун в цирке, и мама Педролина – добрейшая клоунесса и первая любовница. Они – всё, так по-доброму, подсмеивались со сцены и манежа над злюками, что даже злюки на них не злились. А про любовь они разыгрывали такие целые поэзии, что девушки в первых рядах шмыгали носиками, а в средних рядах так тоже шмыгали, и в последних тоже, а на галёрке некоторые, не все, но большинство - так вообще. Поэзии эти их (папы Педролино и мамы Педролины) были не как в жизни, не как в прозе жизни, говорили папа Педролино и мама Педролина, а как в стихах, которые нет, нет, да и кажут свою скоморошью физиономию из-за спины Гамлета, Полония, а хоть и Офелии, но девушки всё равно или, как раз, поэтому и шмыгали. Знаете, трах-тарарах! когда нигде не показывают про Ромео и Джульету, то и от Карлика Носа с гусыней Мими зашмыгаешь и всплакнёшь. И Педро… все говорили - весь в папу и маму… И Педро не надо было выискивать и вычитывать в книжках кому подражать, а кому нет. Любовь и нежность, флейты и клавесины, лютни, тамбурины, виолончели, скрипки, фаготы, гобои, контрабасы, сослагательные и желательные наклонения - всё это, ну-у, просто, морем разливалось вокруг. Заботливые папа Педролино и мама Педролина окунали в это море маленького Педро («лучше бы утопили сразу, чтоб потом не мучился, - сказал Арлекин-Фуриозо, глядя на Царевну, в то время как это же сказала Царевна, глядя на злодея с копьём), и маленькому Педро уже тогда стали являться и Луна, и звезда, и печаль, и т.д., а когда отец Педролино и мать Педролина покинули прекрасный мир… прекрасный лунный серп ночью, ради другого… прекрасного мира и серпа, он сам пустился в жизнь за флейтами и лирами, и жизненными духами, которые поселились в нём без всяких препятствий, потому что мама Педролина, в наступивший благоприятный для проекта момент (все помнят), не спросила у папы Педролино а завели ли часы, а повернулась… а дальше уже было дело, ну-у, my big Pardon, вкуса… или техники, кому что больше по душе. Педро заплакал, когда мама и папа оставили его один на один со скрипками и гобоями. А что делать?.. костюмеры, гримёры, феи взялись за дело, и теперь… ему досталось в наследство доводить девушек в партере и подшучивать над злюками в бенуаре. Девушки-то девушками, а вот злюки! Злюка злюке рознь. Если один, то ещё ничего. А если много их собирается? Не все же, не все, как наш победоносный злодей Фуриозо, начитавшись книжек, пытаются делать добро… а есть много таких, которые что получается, то и пытаются. Странно, правда? надо было бы: что пытаются, то и получается или не получаетя. Нет, нет! Получается то, что получается, умники, и это только кажется тебе, что ты как раз это и задумывал. Почему? ну почему у древних - Эсхил, например, помните, чудесный такой, не путать с Сократом… кто его не читал, или Софокл, например, такой, кто его не знает, или пусть хоть и Гомер; тут девушки тихо так, тихонечко, про себя… «ты куда, Одиссей?.. – просвещение!), почему у них нет историй про фатальную, безысходную и трам-там-там-там! - рассмешил? - травматологическую любовь? Овидий, говорите? не смешите… «Искусство любви!..» - вот именно, искусство. Скажите ещё: «Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий, поцелуйчик один, слаще амврозии он». (Катулл). Почему даже Адам, как только дело дошло до дела, тыкает пальцем в подругу (предатель), мол, это она, она, она, а не он… мерзавка.. хотя, может и мерзавка; знание, как все уже давно заметили, как говорят, умножает скорбь. Ну да у нас же здесь не суд, чтоб судить Адама и Еву, не святая палата, чтоб гаррота, или на костёр, или, простите, смертельная инъекция (то бишь кубок сладкого…) У нас, уже со времён святой Магдалины, девушки перестали различать с кем они в интимных отношениях - с Богом-отцом или с его сыном, как сказано: „nachdem sie Götter und Menschen betört hatte “. Понимаю, эта инвектива не всем по зубам, но чресла горят, суставы ноют… во рту пересохло; юродивый, прокажённый, косноязычный! «Плевать! Нам пойдёт всякий!.. только бы, простите… - ну, все понимают, фу-у, моветон какой в голову лезет! - А вы? вы поучайте ваших паучат! – как любил говорить один деревянный Пиноккио: - а у нас во рту кроме стружек ничего и не бывало!» Девушки думают, что им забесплатно показывают комедию, высокую комедию, в высоком значении этого слова, и рыдают, страдают и готовы стоять перед захлопнувшейся дверью, пока их не прогонит швейцар в жабо. Швейцар, швейцар, да кто сможет прогнать мечты, надежды, иллюзии, прогнать тех, этих, которые эфемерны, тонкие создания, и приходят и днём, и ночью, и днём и ночью, и во сне, и наяву… но это же жизнь! и пусть в меня бросит камень тот, к кому не приходят… о-о-о! сколько есть таких, что бросят… - Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…(бросили) - в бенуаре и на галёрке заулюлюкало. Это зло заулюлюкало. Интересно, всё же, что зло занимает места только в baignoire (бенуаре), ну-у, пара-тройка злодеев устраиваются на галёрке. Почему? позже надо разобраться. Улю-лю, улю-лю, и неслышно стало, как девушки подвывают, сомлевши от сцены Якоба и Мими в трагикомедии с редким названием «Карлик Нос». Я знаю, почему злодеи обитают в бенуаре и на галёрке. В бенуаре бога-теи… …….. а на галёрке голь голимая, беспросвет-ная…………………………………… - Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю… - Якоб, Якоб! Куда тебя несёт? Ты что не видишь, что публика сейчас сделает из нас яичницу? - Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю… … поруганная невинность… Ничего нет страшнее поруганной невинности, для девушек… «Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…» …и ничего нет главнее у девушек, которые ждут перед дверью с вывеской над дверью. «Улю-лю, Улю-лю, Улю-лю…» - Это тебе за твои шуточки, клоун! - Но я, я, я, ведь я… я, ведь, чтоб флейты и фаготы! - Флейты и фаготы? Улю-лю! - Ах, Мими, Мими, ми-ми-ми! «Мими, – Карлик Нос хочет прибавить ещё одну ми, - Мимими!» - таких девушек бывает одна в сто, двести, триста или, хоть и четыреста лет. В оливковых рощах, там, где сиреневые дриады, там и Мими водились. Не все же убегали от любвеобильного невезучего Пана. Были Мими, которые могли приласкать в отчаяние (ах, сколько песен не спето из-за тех ласк). Наша была такая, что у неё всё получалось ненадолго. Приласкает его, а он - отойдёт душой и убежит… Спорно. Может, телом отойдёт и убежит?.. …да если тело отойдёт, какая польза от той души? А там кричат, улюлюкают, а он, как уже сказано, слышит уже другую музыку. Мими опять сетует и зовёт вслед: «Ты куда, - говорит, - Одиссей?» Куда? Туда, за призрачной невестой. Красным и зелёным вывеска написанная. Клиника какая-то, не в том смысле, что лечебное учреждение, а в том, что там, за ней, за швейцаром, за жабо, ужасы, – как говорила Царевна, - какие-то происходят, – суть – клиника… чтоб вы меня поняли, немцы говорят: «der Wahnwitz», - что в переводе на русский означает, крайнее безумие, безрассудство… но не напишешь же такое на вывеске. Представьте девушек перед такой вывеской. То зелёный у них перед глазами, то красный, и оба пылают, так, что скулы или члены, что кому больше нравится, сводит. Да что девушки? А Педро представьте нашего… а невеста? Хорошо хоть павлин не полез за ними. Цим-цим-цим? Клавесины говорите? О таких клавесинах сам Куперен по-мечтал бы… если бы услышал. За такими клавесинами и Куперен в экстазе пребывать был бы должен. Жалко, что у нас роман, а не опера или балет какой бы ни на есть, а то можно было бы такую музыку и танцы здесь устроить… заварганить… ну… ещё посмотрим, может, устроим. Вот уже превращения начались… цим-цим, цим-цим… Овидий, снова же!.. Μεταμόρφωση (Метаморфозы) - цим-цим-цим! - Позвольте Вашу ручку. - А у Вас что, с ручками проблема? - Да нет… у меня уже… - А чё тогда просите?.. Ну, нате! - А я уже… как-то… - Так, а ручка Вам зачем? - Да нет, нет, уже не надо, хотя ручка у Вас что надо. Из ручки Дамы прорастает лавровая ветка. И, правда! Смотрите! Из божественной прорастает человечья, опять же, плоть - был богом, водителем муз, а сейчас человечишко, художник, поэт, музыкант; рвёт с себя останки солнечного бога и бросает боговы останки, как разноцветные петарды и шутихи вокруг себя. Теперь вот, художник - тот, в которого бог стреловержец, покровитель ис-кусств, сражённый страстью и вожделением (не синонимы ли?) превратился - и Дафна, которая стала лавром… сидят, как видите, в мастерской, я бы сказал убогой, если бы про мастерские художников можно было так говорить… так… пара засушенных камышей в вазе и лавр в кадке на холсте. Художник и его лавр в кадке. У художника теперь монолог. Дафна потеряла дар речи, когда превратилась. Наверное, ей, после того, как она стала лавром, дар речи стал уже не нужен… ну и что? все знают, что любой монолог, это всегда диалог… хоть и с самим собой: Художник крушит мастихином на холсте сиреневую любовь и забрызгивает её красным вожделением; замазывает наслаждение фиолетовым страданием, выдавливает на весеннюю синь ржавый в багреце и кружевах тюбик осени, на белое чёрное, на черное белое… словом, смешивает, мешает на картине небо, землю, море, горы, свет, мрак, человека, бога… не смешите! на холсте, из раза в раз, из раза в раз: только лавр в кадке, да лавр в кадке. Вот тебе и рождение трагедии из мифа. Один он теперь. Дафна потеряла дар речи; дар речи стал не нужен ей, чтоб сидеть в своей убогой мастерской художника на холсте. Педро сам потерял дар речи, и даже «луна со звездой и звезда с печалью…» не шептались, зато сила, известная людям с воображением и неведомая людям без воображения, влекла, и духи, которым мама Педролина создала все условия, влекли, и он искал прекрасную, хоть и призрачную среди превращающихся, то из призрачных в прекрасных, то из прекрасных в призрачных. - Звезда, луна… - обретя дар речи, устремлялся Карлик к одной, которая была в призрачном, если кому-то хочется, прозрачном платье и была прекрасна, - луна, печаль… - а та превращалась, как раз, в медведицу, а потом и вовсе в медведицу на небе, и не до Карлика было. - «луна, печаль», - а она… цим-цим-цим: «Ау, Ау,» - и уже нимфа, и уже только Эхо. А эта, - цим-цим-цим, - уже какая-нибудь Навка, Мавка, в смысле русалка… Лорелея - а были же невестами, или замужем за драконами. - Якоб, Якоб! Куда тебя несёт? Ты что не видишь, что публика сейчас сделает из нас яичницу? - Мими, Мими, Мими, Мимими! Не знаю что стало со мною Печалью душа смущенана. Прохладен эфир и темнеет Последним лучом пламенеет. Там девушка песнь распевая, Одежда на ней золотая, Сидит на вершине крутой. Охвачен безумной тоскою Гребец не глядит на волну, Он смотрит туда в вышину. Ло-ре-лей, Ло-ре-лей Сидит на вершине крутой, Навеки сомкнётся над ним Ло-ре-лей! Зашмыгали, зашелестели, и выдохнула, даже, одна красными губами, глубоким выдохом, выдохнула и вдохнула, красными губами, глубоко. «Ах, Лорелея, Лорелея!» - просят, умоляют первые ряды и весь партер… Девушкам! а девушкам? в тысячный раз уже, дай только понежиться, побарахтаться в море флейт и клавесинов, купнуться в озеро(е) грусти, грусти потерянной любви, и оказаться рядом, хоть с каким да ни на есть, да розовым шипом. СКАЗКА В глубоком омуте, на дне Сидит без сна, без пробужденья Старинный Рейн… И мысль, что родила сомненье, Уже распалась в тишине, У бога Рейна хрустальный дворец, и в окна, как уже было сказано, вплывают и выплывают рыбки, он и сам-то - рыба с фиолетовыми перьями и колючками. Представили себе чудовище, с выпученными глазами и рогами на голове, как у, простите, какого-нибудь жаброногого рачка. И глаза выпучены, и рога, как у рачка, - красота! Красота у богов совсем не та красота, которая у нас, которая у нас спасает мир. У них такие страшные есть… ну, да совсем не то хотел сказать, хотел сказать, что красота у всех разная. Красота красоте рознь. «Ло-ре-лея-а», - как колокольчик на колпачке у Пульчинеллы смеётся, заливаются трели; смеётся, заливается песня. Это Лорелея вышла на обрыви-стый берег, чтоб петь вечерней заре благодарственную песню. И даже боги, вкушая (но что боги могли вкушать в хрустальном дворце Водяника?), и даже боги, вкушая нектар и амброзию, поворачивали головы, особенно в приятных для них местах. И Водянику пела песню Лорелей. «Спасибо, - пела песня, - за то, что наполнил наши сети рыбой, а наши сердца надеждой на будущее», - и польщённый Рейн поглядывал на своих Zeitgenossen: а кто в этом мире отвернётся от сладкого звука лести? Да может это и была только лесть? Человек не сильнее бога и, поэтому, должен, по закону симпатической магии, задаривать покровителя, сильнейшего, тогда и сильнейший задарит тебя. И, всё же, красота разная. Одно дело русалки, нимфы, водянки; и другая совсем красота Лорелеи, когда рассветы встают только после того, как откроет она от сна глаза, потому что, откуда небесам набраться сини, как не от них? И жаворонок взвивается, когда устремляешь ты взгляд ввысь, и поёт тебе, потому что не может удержаться от любви. Да и не надо удерживаться. Все рыбы поутру выпученными своими глазами глазеют на тебя, глазеют, когда ты идёшь, садишься в баркас, и раскрывают, очарованные прелестью, свой немой рот. Поэтому и приходят сети к Лорелей полными. А мы говорили Водяник. Но у Водяника были другие планы. Не то, чтобы планы. От этой красоты и музыки прозрачное, как вода, сердце водяника, стало, как заря, когда она занимается и становится алее и алее. И уже, как будто красная кровь забурлила в нём, и оно стало биться, и всё сильнее и сильнее. Влюбился бог в человеческую красоту. «Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я»,- пела Лорелея, и рыбы глазели на неё. «Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я», - и русалки завидовали и заплетали гривы лошадям. «Ло-ре-ле-я, Ло-ре-ле-я», - и Водяник говорил сам себе, что любовь преодолеет любые преграды… Интересно! и злюки притихли, и только всхлипывания всхлипывали, и носики шмыгали по всему партеру. Но было уже поздно, уже всё допрыгалось, допревращалось до того, что исчез дворец Пистоя! и карликовый Пьеро окунулся во тьму. Почему прямо во тьму? Столько оттенков от света до тьмы. Это художники знают, они только не могут словами это выразить. Окунулся во тьму... и, правда, не совсем и во тьму. То там, то там стали выплывать, как на бархате обратной стороны закрытых век (спасибо, В.В.Набоков. Но у Вас-то круче), «………………………………………..), выплывать в фиолетовых, синих, голубых, зелёных, жёлтых, оранжевых, красных всплесках (да, да! все краски, из которых и рождается белый свет) образы; будто колючий карандашик стал рисовать лица, головы, фигуры; стали появляться лица, лисьи лица, волчьи головы; стали рисоваться: невообразимые блаженства, вечная близость, призрачная суета… Клавесины продолжали цимкать, и швейцар остался, сидел с прямой спиной на стуле и ни во что не вмешивался, и ни во что не превращался. Почему всё то, что спланировано тобой, Господи, не идёт всё лучше? Или твои планы – это как раз то, что и называется случайностью, или для бесконечности любая случайность – закономерность? Наверное, всё же, ты что-то спланировал. Ты спланировал? Все надеются, что в твоём плане должно идти всё всё лучше. Иначе, зачем ты планировал? …Пьеро, Пьеретты; много Пьеро, много Пьеретт, все в погоне за мечтами, иллюзиями, за призрачным счастьем. Мозаика распадается на разноцветные камушки и собирается снова в соблазнительное причудливое блаженство. - Каким гением надо быть, чтоб не сделать зла? - «Нет человека, который - гений. Если он гений, он не человек» . - Нет человека, который - дьявол, потому что, если он дьявол, то, снова же, уже не человек. Клавесины перестали цимкать - зажужжали, как жуки, да, собственно, это были уже не клавесины, а сами жуки, которых Ной не взял в свой ковчег. Садок вышневый бiля хаты Хрущи над вышнями гудуть Плугатари з плугами йдуть Спiвають iдучи дiвчата - Пойми, ты, друг!- здесь уже вступают гобои и флейты и добавляют гудения в музыку жуков. Да, жуки, потому что май продолжается, да и то, что говорить: потому что то, что было вчера, уже вчера, а сегодня, ещё сегодня. - Пойми, друг, гобои и флейты не могут взять фальшивую ноту, фальшивую ноту может выдуть из них только… какое-нибудь человечишко (что, возникла аллюзия?), которое дует в них. - Но, что же им обижаться на музыканта, если без музыканта они, вообще, даже, никакие, ни гобои и, ни фаготы. - Хороший музыкант не возьмёт плохую ноту, – вступается за настоящих музыкантов царевна. Пьеро. Пьеро, все уже знают, мчался себе, как уже пошло у нас, с призрачной невестой: вокруг стола, вокруг дома, вокруг вышневого садка, поднимался до цветов на вишне, до самых верхушек, где жуки, но тут же падал, оглушённый жучьим жужжанием… Словом, как и вчера, наверное, так и завтра будет. - Хоть на гобое, а хоть и на флейте, - это Царевна ставит закуски на стол. - Педро, Педро, ну где ты там, ну куда ты?.. возьми копьё, - она хотела сказать, «вилку», а сказала «копьё», - возьми копьё в руки, яичница же… Знаете, что такое бросать камни в чужой огород? Это не значит, что привезли тачку камней и давай бросать их, по одному, в чужой огород. Это значит то, что ты твои камни, вылезшие из-под твоей земли, на твоём огороде, перебрасываешь на мою, на мой, простите, на чужой огород. Симпатическая магия говорит, что нельзя говорить «на мой», в таком случае, потому что подобное притягивает подобное. Так это я знаете к чему? К тому, что Арлекин, он же Фуриозо, он же Георгий Победоносец получается невеждой, в первую очередь (потому что, будь он человек всесторонне образованный, он бы всё учёл), и злодеем, во вторую, потому, что у Царевны по субботам растут крыла, но крыла же… - вот где взаправда. «Хоть на гобое, хоть на гобое, хоть на гобое, хоть на гобое…» - пронзила Фуриозо мысль, хотя, что такое пронзила? Когда ногти только и ждут знака, чтоб стать когтями, то знак обязательно будет дан. - Педро, Педро, погоняйте жуков, - а сама думала о крыльях и субботах, о крыльях, которые растут по субботам и о субботах, по которым растут, снова же, крылья. Ах, эта золотая чешуя, этот мой жаброногий рачок. Мимими, Мимими, Мимими… мы сплетались, сплетались и расплетались в синеве неба, сплетались и расплетались, ах, у меня же были крылья, и не было никакого дела до сокрушающего идолов и замышляющего Божье дело злодея, потому что он начитался книжек. Мы сплетались и расплетались в нашей уютной пещере, сплетались и расплетались, мы загадывали желания, гадая на бирюзовых камнях, и мечтали, как он, мой жаброногий рачок, уже скоро станет рыцарем – закончится срок, колдовство, наваждение пройдёт… или я, может, стану жаброножкой - лучше, конечно, я жаброножкой… крылья в золотых чешуйках… и, вдруг, - Царевна смотрела на тыкавшего в воздух вилкой злодея Фуриозо на белом коне, - и, когда он явился на белом коне, мы были растеряны, а он своим копьём умертвил мою мечту. Зато в храме пали идолы. Паоло Уччелло «Яков, Яков, ты куда?.. яичница… Так сидели они и страдали каждый о своём, но горе, как сказал один неиз-вестный схолиаст , но горе было общим (это из глоссы об Иакове и его жёнах, Рахили и Лии; про Самсона и Далилу такое тоже писали). А потом шли спать, и только гобои, флейты и фаготы, и жуки, которых Ной не взял в свой Ноев ковчег, продолжали музыку и взаправду… до утра. А утром опять, сам не зная зачем, бил Арлекин по щекам Пьеро; вместе с ним бежал под вывеску… нет, не до вывесок! всегда вместе, всегда рядом – добро и зло (фу-у, какой моветон); швейцар, жабо, костюмеры, парикмахеры; мозаика, и в каждом смальтовом глазке: история, трагедия, комедия, аттракцион! там Адам и Ева, там Авраам и Сара, Ной с женой без имени, Самсон с Далилой… чего этой Далиле не хватало?.. чего-то, значит, не хватало (может крыльев?), Атлант, снова же, убегающий от разъярённых стрел повели-теля богов, А вот и она, призрачная жена… например: На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина… - или так: приятная дама в тюнике на земном шаре сидит и над этим шаром держит скипетр: подчиняйтесь, мол, повинуйтесь – и больше ничего! Неутомимая, неугомонная (не синонимы ли?) кисть выпячивает всё, превращает всё, превращает невесту в не невесту, картину жизни в картинку жизни. С красной картины жизни манит красная невеста, с оранжевой оранжевая, с жёлтой, жёлтая, словно солнце, которым время начинает день, и зелёная, зелёная, как скука, как вилка у злодея Фуриозо… невеста - кружева, брилианты, поклоны, комплименты, - будешь червонным королём, будешь раздавать людям флейты и гобои-и-и…а людей будут - в тюрьму; поволокут в тюрьму, на каторгу и на плаху… голубые тени манят, как надежды, которые умирают в синем мраке… а потом фиолетовая панихида. Трам-тара-рам! Трам-тара-рам! Трам-тара-рам! Трам-тара-рам! В бенуарах обрадовались! Обрадовались! Чему обрадовались? чему радуются злюки, те, которые «Улю-лю»? Понимаешь, они радуются? Они радуются, а умники раздают добро, а их добро, смотри, оказывается злом… «Улю-лю!» Им прямой profit. Обрадовались!