All the things that you never ever told me

— Бак, ты что, пишешь стихи? Стив возвращается в палатку и оказывается за плечом так внезапно, что Джеймс не успевает спрятать блокнот. Щёки Роджерса перепачканы пеплом, военная форма — землёй. Он оттирает лицо на ходу, стаскивая каску. — Каждому своё. Ты рисуешь, а я чувствую себя бесталанным, — Баки смеётся, пытается закрыть записную книжку, но пальцы Стива оказываются быстрее. На нелинованной белой бумаге остаётся серый смазанный отпечаток. — Стив, нет, не надо это читать, — торопливо говорит Баки. — Я не умею. У меня плохо получается. — Ты заглядываешь в мои рисунки с тех пор, как я впервые взял в руки карандаш. Стив умеет быть весёлым и вредным, когда ему этого хочется. Когда блокнот оказывается в его руках, Баки даже прикрывает глаза. Уж кто-кто, а Стив действительно не должен этого видеть. Хотя вряд ли он поймёт… At the end of the world Or the last thing I see You are Never coming home Never coming home Could I? Should I? And all the things that you never ever told me And all the smiles that are ever ever…* Когда Стив читает это вслух, внутри у Баки всё замирает. Его голос придаёт словам странную, пугающую магическую силу, будто это страшный заговор. Или приговор. Стихи вспыхивают на обратной стороне век огненными буквами, выжигают сами себя на коже по всему телу тревожным клеймом судьбы. Что, если кто-то из них не вернётся? Именно кто-то один? Прямо завтра? Тогда пусть это будет он, Баки. А что, если Стив поймёт то, что не должен, никогда не должен?.. Но Стив ничего не понимает. — Хм, — Роджерс закрывает блокнот и возвращает Баки. — На мой вкус, слишком пессимистично. И слишком много «когда-то». Но я почему-то думаю, что это могло бы стать отличной песней. — Правда? — Правда. — Я не слишком хорошо пою. Баки смеётся, и Стив не замечает, что это выходит хрипло и неестественно. — Мы выдвигаемся завтра, — говорит Стив, снимая китель, и сержант Барнс старается не смотреть на это. Он убирает блокнот в свой вещмешок, застёгивает его, укладывается в спальник и закрывает глаза. — Тогда спокойной ночи, мой капитан, — говорит Баки, стараясь, чтобы в его голосе было слышно лишь улыбку. *** Последние пять лет казались Джеймсу Барнсу короткими, как десять минут перед последней ночёвкой в солдатском спальнике. С тех пор, как его нашла эта организация, «Щ.И.Т», с тех пор, как ему вернули память, он не мог не думать о том вечере. Голос Стива звучал в его голове, заклиная и проклиная, обрекая не вернуться домой. Вот только не его. Не сержанта Барнса. Он думал так, лёжа на горячем от крови альпийском снегу, чувствуя, как острый каменный гребень, пробившийся сквозь белое покрывало, пронизывает левое плечо. Думал, что не вернётся, хотел кричать проклятые строчки, хотел звать Стива, хотел сказать, для кого писал стихи и почему, но голоса не было. Был лишь стук колёс поезда, многократно отражённый неровными зеркалами гор. Ритмичнее звука разбившегося о камни сердца. Впрочем, Баки казалось, что он сам тоже не вернулся с войны. Потому что его больше некому было так называть. Джеймс помнил, как Наташа впервые за время тогда ещё короткого знакомства смутилась, когда он в закрытом госпитале, где начиналась реабилитация, спросил её о Капитане Америке. Агент Романофф прикусила губу, виновато улыбнулась, поправила на плечах белый халатик, вспомнила о срочных делах и убежала. На следующий день она вернулась не одна. С ней был её друг, Сэм. И они принесли ему пожелтевшую хрупкую газету. Оказалось, что Стив в тот вечер внёс в списки обречённых сам себя. Или же это сделал Баки, когда вывел на бумаге проклятые строки? *** С докторами Джеймс провёл целый год, скитаясь по элитным больницам и санаториям. Наташа и Сэм навещали его очень часто. Оказалось, что Уилсон не только славный парень. Он помогал таким, как Барнс — ветеранам, потерявшим на войне руки, ноги, рассудок, близких и смысл жизни. Он предлагал приходить в группу реабилитации и Джеймсу, но тот отказался. Устал чувствовать себя больным безумцем, с которым все носятся. Когда его выписали, идти было некуда. Совершенно. И Сэм позвал его жить к себе. Теперь Баки понимал, что это был очередной хитрый план его рыжей русской подруги, но совершенно не злился. Вся жизнь с Уилсоном оказалась одним ненавязчивым и действенным неофициальным курсом реабилитации. Сэм втянул его в нормальную современную реальность за собой, буквально втащил за уши, и сделал это совершенно незаметно. Он таскал его на пробежки, в кино, на концерты, в парк, устроил на работу в музыкальный магазин, постоянно знакомил с новыми людьми и не давал чувствовать себя неправильным и ущербным. Даже с этой металлической рукой. Лишь однажды в спортбаре на Барнса долго пялились двое пьяных парней. Сэм долго терпел, сидя за стойкой и глядя в телевизор, где шёл матч «Лос-Анджелес Доджерз». Потом повернулся и спросил в лоб у того, что был потрезвее: — Вы что, так смотрите на нас потому, что я чёрный? «Доджерз» в тот вечер проиграли. Сэм и Баки выиграли, но Наташе пришлось внести за них залог в отделении полиции. Джеймс не знал, что она сочла это низкой ценой за начало, положенное крепкой настоящей дружбе. Так он возвращался к жизни — с Наташей, Сэмом и музыкой, постоянно гремевшей в больших наушниках, купленных на первую зарплату. Стук его сердца всё ещё не мог выровняться. И когда Наташа показала Джеймсу рок, сердцебиение поймало свой ритм. *** Барнс жил у Сэма уже довольно долго, когда Наташа в очередной раз пришла к ним в гости и принесла потрёпанный вещмешок. — «Щ.И.Т» закрыл дело и отдал твои вещи, — сказала она. — Мы нашли это там же, где тебя. Они признали, что брать тебя на работу не стоит, хоть и были заинтересованы. Пока Сэм открывал о раковину три бутылки пива, Джеймс неуверенно подтянул вещмешок к себе за лямку. Он был пыльным и от него будто ещё пахло войной. Единственное, что интересовало его в мешке, нашлось там не сразу. Джеймс даже успел заволноваться. Это был потрёпанный, пожелтевший нелинованный блокнот в коричневом кожаном переплёте. Баки жадно открыл его, перелистал трясущимися живыми пальцами — и не смог удержать слёз, увидев серый отпечаток пальца на последней исписанной странице. *** В ту ночь в Баки что-то снова надломилось, но совершенно иначе. Он не говорил о Стиве с тех пор, как выучил наизусть ту статью из газеты прошлого века. Тут же его как прорвало. Сэм трижды бегал за пивом в магазин. Джеймс очень смутно помнил, как рассказал Наташе всё. Абсолютно всё. Про Бруклин. Про Стива. Про чувства к нему. Про последний вечер и эти стихи. Она задумчиво погладила его по длинным волосам. Потом начала объяснять, что в двадцать первом веке нормально любить кого угодно, и ни к чему было так долго скрывать всё от друзей. Уговаривала поплакать ещё, чтобы стало легче. Убеждала, что Сэм тоже поймёт. Сэм действительно понял, когда вернулся в третий раз и чуть не запустил в Баки бутылкой пива за то, что он уткнулся в грудь Наташи носом. Для Баки это стало серьёзнейшим аргументом, что объясниться и признаться стоит. На рассвете именно Сэму и пришла в голову светлая мысль, которая перевернула жизнь Баки и наполнила её смыслом. — А ведь из этого правда получилась бы отличная песня, чувак, — серьёзно сказал он, валяясь на полу с блокнотом и вчитываясь в строчки. — Крутая рок-баллада. Ты работаешь в музыкальном магазине в центре Вашингтона. Рискни. *** Баки рискнул. Те, кому нечего терять, легко идут на риск. Музыканты нашлись за год. Ровно столько ушло у Джеймса, чтобы выучить нотную грамоту и попробовать писать музыку. Играть на гитаре с железными пальцами было невозможно, поэтому он купил синтезатор. Это было серьёзным испытанием для их с Сэмом дружбы, но она его выдержала. Более того, именно тогда Уилсон и набрался впервые храбрости остаться ночевать у Наташи. Когда группа собралась, Сэм даже пожертвовал Баки половину гаража для репетиций. Им с Наташей, кажется, нравилось возиться со всей этой околомузыкальной ерундой. Наташа, кстати, и придумала символичный ход — использовать в будущем в качестве сценического костюма нечто похожее на форму Зимнего Солдата, чтобы руку тоже приняли за часть образа. Сэм счёл это хорошим способом побороть остатки травмы. *** Тот момент, когда за спиной Джеймса впервые грянули гитары, он запомнил навсегда. Звон металлических струн, их вибрация, ритм барабанов слились в симфонию его собственного сердца, звучавшую в груди так много страшных лет, пронизавшую всё — собственную нелепую недосмерть, холод, беспамятство, страшное возвращение и потерю. Казалось, что теперь нельзя выдохнуть и нельзя вдохнуть, что эта музыка переполняет его, разрывая стенки кровеносных сосудов, сдавливая грудь, одновременно причиняя боль и приводя в почти экстатическое состояние. Но Джеймс выдохнул, сжав стальной ладонью микрофонную стойку и закрыв глаза. Он словно снова был на войне, и в руке его была не стойка, а винтовка. И сама рука была живой. Слова сами полились из него. Вырвались невысказанным среди Альп мощным криком, отдались эхом от стен полупустого гаража, едва ли не заставляя их содрогнуться. Джеймс пел. И пел так, чтобы чёртовы океанские льды растаяли, рассыпались ледяным крошевом, чтобы проклятие рухнуло. Так, чтобы Стив услышал и вернулся из вод забвения. And all the wounds that are ever gonna scar me For all the ghosts that are never gonna catch me If I fall, If I fall down… *** Стив Роджерс до сих пор не мог поверить, что спустя год после разморозки его всё-таки выпустили из больницы. Перестали обклеивать датчиками, проверять пульс, давление, другие жизненные показатели и каждый раз восторженно ахать. Всё это было раздражающе и бессмысленно, и Роджерс никому не мог объяснить, почему. Капитан Америка вернулся с войны. А его Баки — нет. Когда ему давали побыть наедине с собой, в редкие дневные моменты и каждую чёртову длинную ночь, Стив прокручивал в голове те строчки, сожалея, что ничего не сказал тогда вечером, что не запомнил, не переписал, что сделал вид, что ничего не понял. Это были сороковые годы двадцатого века. Капитан Америка был символом нации. Кумиром. Когда Баки летел в холодную белую бездну, чтобы никогда не вернуться, всё это оказалось пустым и глупым. Остались только строки, вырезанные в памяти, как эпитафия на гранитной плите. *** Адаптация к нормальной жизни началась ещё в больнице, но шла как-то криво. Стив не мог привыкнуть ни к чему новому, не успевал изучить мир, слишком изменившийся за семь десятилетий. Новые фильмы и книги казались ему чудовищными. Музыка — ужасным шумом. Техника — сложной. Толерантность — несправедливо несвоевременной. Ещё он не мог привыкнуть к рыжей соседке, которая постоянно жевала розовую жвачку, хлопая пузырями на весь подъезд, шумела по ночам и врубала в своих наушниках музыку, когда они встречались в лифте, на полную катушку. В сороковых девушки такими не были, но поговорить с ней об этом Стив не решался. У Роджерса всё ещё были проблемы с новыми знакомствами и социализацией вообще. Его звали работать в «Щ.И.Т», когда он окончательно освоится. Даже выписали ему что-то вроде пенсии, как человеку, поспособствовавшему образованию этой организации. Наверное, не будь денег и жилья, Стиву пришлось бы устроиться на работу, и времени думать стало бы меньше. Но так у него появился шанс разобраться в себе. *** Первым человеком, который заговорил со Стивом просто так, оказался крепкий афроамериканец, безнадёжно пытавшийся обогнать его на утренней пробежке недалеко от дома. Тогда-то Роджерс и понял, что совсем отвык знакомиться с людьми. Хорошо, что парень не чувствовал неловкости. Его звали Сэм Уилсон. Он стал общаться со Стивом просто так. Не потому, что Роджерс был легендой и суперсолдатом. Сначала они бегали и разминались вместе, потом Сэм показал ему ближайший классный спортзал с тренажёрами и грушами. Он советовал ему фильмы и книги, и эти советы всё чаще оказывались дельными. Отношений с Сэмом не испортило даже то, что однажды, выходя из своей квартиры на пробежку, Стив встретил его прямо на лестничной клетке. Уилсон оказался парнем рыжей соседки. Вечером оба пришли извиняться за многократно доставленные ранее неудобства и принесли билет на рок-концерт. — Спасибо, но я не люблю современную музыку, — попытался отказаться Стив. Как можно вежливее. — Там будет группа моего друга и соседа по дому, — Сэм поднял брови. — Они классные ребята. У них мелодичные песни. То, что надо. Я достаточно хорошо знаю твои вкусы. — Тебе понравится, — рыжая соседка, Наташа, отсалютовала бокалом вина. Стиву пришлось согласиться, чтобы никого не обидеть. Ведь если бы Наташа откопала топор соседской войны, она бы сломала им жизнь даже самого Капитана Америки. *** Концерт был так себе. Музыка действительно оказалась именно такой, какую Стив не любил. Он никогда не мог разобрать в ней слов, если мог — не понимал их смысла, не мог выдержать рокота взбесившихся гитар, гудения басов, грохота барабанов, за которыми сегодня сидели будто бы сплошь патлатые эпилептики. Сэм и Наташа растворились в толпе, и в тёмном клубе, набитом битком, Роджерс не мог их отыскать. Уйти без них было невежливо. Оставалось только притулиться у стойки бара. Люди как раз отхлынули к сцене к концу антракта, освободив места. Стив заказал у татуированного бармена виски со льдом. Потом ещё и ещё. Он знал, что в силу метаболизма это было бесполезной тратой денег и сил бармена заодно, но очень хотелось если не набраться, то почувствовать вкус крепкого алкоголя и оправдать им свои дурные мысли. Роджерс вспоминал один из последних счастливых вечеров в своей жизни. Тогда они с Баки были в баре, где играл красивый джаз. Они пили за воссоединение, за возвращение Баки из плена и за то, что обязательно вернутся с войны. Но Стив вернулся оттуда слишком поздно. И один. Виски больше не лез в горло. Когда на сцене объявляли последнюю группу, Стив смотрел на кубики льда в стакане, и от них веяло холодом вечных высокогорных снегов. *** Толпа на этот раз взревела громче гитар, но Стив отчётливо расслышал звуки струн. Это был не агрессивный рёв — это был тихий перебор, вкрадчивый, как дыхание человека, который собирается рассказать что-то очень важное и личное. Стив даже поднял голову и попытался вслушаться. Микрофон уловил короткий глубокий вдох вокалиста, когда толпа замолкла. И через мгновение голос преодолел зал, настиг Стива, как пуля, ударил между лопаток. Горячо, тяжело и больно, пронзив сердце. Не песня — зов, заклинание, молитва. Знакомый голос и знакомые слова, которых не может быть в этом зале, в этом клубе, в этом веке, в этом тысячелетии, в этой жизни… И Стив обернулся — с первыми же строками. I never said I'd lie and wait forever If I died, we'd be together I can't always just forget her But she could try Вокалист стоял, наклонив голову, сжимая микрофон левой рукой в перчатке так, как держатся за верное оружие или руку любимого человека. Стив смотрел только на него, пока пробирался сквозь толпу к сцене, пока в оставленном на стойке бокале таял лёд. Стив не видел лица мужчины, завешенного тёмными длинными волосами, но не отрывал от него взгляда, шёл к сцене, будто вырываясь из оцепления. Роджерсу казалось, что его ничто не остановит, но он ошибался. Припев вновь вдарил по нему. Нет, не оружейным залпом — криком отчаяния над беспощадными снегами. Вокалист пел, пел так, будто пытался докричаться до кого-то, и не знал, что этот кто-то — здесь, в зале. Не знал, что докричался. At the end of the world Or the last thing I see You are Never coming home Never coming home Could I? Should I? And all the things that you never ever told me And all the smiles that are never ever… Ever… Несколько секунд Стив Роджерс стоял на ватных ногах. Потом он кинулся вперёд, не разбирая дороги, не извиняясь, не чувствуя собственного дыхания. Крик потонул в музыке и голосах подпевающих людей. Силуэт на сцене, казалось, не приближался вовсе, оставался такой же чёрной безликой тенью прошлого, до которой нельзя дотянуться рукой. Как тогда, когда Капитан Америка не дотянулся. Голос заполнял Стива целиком, сливался со строчками стихов, высеченными в памяти навечно, оживлял их, наполнял мистической мощью. Басы снимали с него кожу, оставляя беззащитным и обнажённым. Get the feeling that you're never All alone and I remember now At the top of my lungs in my arms she dies She dies Толпа сжимала Стива, широкоплечего, неуклюжего, раненого, но он не чувствовал этого. Он вообще не чувствовал больше ничего, кроме музыки и голоса. Его сердце отказывалось биться ровно. Идеальный пульс суперсолдата слился с ритмом барабанов. В тот же миг, когда вокалист открыл глаза, в которых отразился зелёный луч одного из софитов, Роджерс остановился у неожиданно высокой сцены. И понял, что не может пошевелиться. Не может протянуть руку. At the end of the world Or the last thing I see You are Never coming home Never coming home Could I? Should I? And all the things that you never ever told me And all the smiles that are ever gonna haunt me Never coming home Never coming home Could I? Should I? And all the wounds that are ever gonna scar me For all the ghosts that are never gonna catch me If I fall If I fall… *** В тот вечер Баки почему-то сразу заметил у бара широкую спину в коричневой куртке. Может быть, потому, что ему показался предательски знакомым разворот плеч и аккуратно подстриженный затылок. Может, потому, что свет у бара был слишком хорош, а в тот момент софиты не ослепляли. Может, сознание просто в очередной раз решило сыграть с ним в жестокую игру. Но от этого захотелось петь. Так сильно, что было трудно дождаться конца короткого вступления. И Баки закрыл глаза, начиная свой привычный уже ритуал, и запел, выдыхая с каждым словом часть себя. Докричаться. Растопить лёд. Обернуть вспять прочитанное вслух в недобрый момент. Когда он открыл глаза, мужчины в коричневой куртке не было у бара. Он был здесь, у его ног, и смотрел на него. *** Баки сжал стойку крепче и улыбнулся. Впервые улыбнулся на сцене. Впервые за семьдесят лет — искренне. Стив был прав — из этих стихов действительно вышла неплохая песня. И, едва допев, под плеск аплодисментов Баки упал на одно колено на край сцены, чтобы суметь дотянуться до Стива. Дотронуться. Убедиться, что он живой. Схватить его за рубашку. Подтянуть ближе. Заглянуть в глаза, почти синие в свете софитов. Теперь можно. Теперь всё можно. Рок-звезда может позволить себе на сцене что угодно. Даже поцеловать Капитана Америку. *** Лёд растаял. Они оба вернулись домой.