Возвращаясь с работы

Было около двенадцати, когда щелкнула входная дверь. Стареньким, заедающим замком, сплошь покрытым царапинами от ключа, промазавшего мимо скважины. Ох уж эта регулярно вылетающая по разным причинам лампочка в подъезде. В полутемную прихожую он завалился никакой, уставший после работы, с тяжелой головой. Брякнул о пол пожитками, сбрасывая вместе с ними как будто добрую половину своего веса. Опомнился, стал расшаркиваться тише. Повесил на вешалку куртку. И как раз в этот момент, судя по всему, из кухни, слуха достиг приглушенный дверью крик: «Ты всегда держал меня за дуру!» Вот как. Значит, и сегодня тоже… Тяжело вздохнул, тихонько прошел в ванную. Включил свет, воду, зашумевшую в умывальнике. Бездумно наблюдал как все еще перепачканные маслом и сажей руки не желают до конца отмываться и пожалел, что перед уходом из цеха не оттер их как следует. Задумался о своем, вообще не отреагировал. Последнее время так бывает часто, подумать есть над чем. Главное, не слишком увлекаться, а то ребята уже спрашивают все ли с ним в порядке. Теперь же не думалось вообще. Наверное, он слишком устал. Короткий, неодобрительный взгляд в зеркало: недавно подстриженные светлые волосы тоже слегка запачканы, жаль, надо было аккуратней. Саске теперь будет ворчать из-за запаха, которым от него и так вечно несет. Выключил воду и, признавая свое поражение, достал из-под раковины банку с растворителем, налил на техническую, вечно грязную вместо него тряпку. По всей ванне запахло привычно и едко. Отсюда то, что происходит на кухне, было слышно хуже всего. Поэтому не торопился, нарочно медленно оттирая жирные черные пятна с кожи и волос. Действительно, какой смысл по десятому кругу выслушивать одно и то же. «Сукин сын!» - пропитанный бессильной яростью женский вопль раздался в тот же момент, когда он отпер дверь ванной. Потом снова ее же слова, чуть тише, так, что не разобрать, но не менее отчаянно. Поднял свой каждый раз после работы как будто в несколько раз тяжелевший чемодан, отнес с глаз долой. Теперь переодеться. Простой, от раза к разу не меняющийся алгоритм действий. Как и в любой вечер, когда заканчивалась его смена. Прошел в комнату. С переездом лучшего друга в его скромную квартиру здесь стало чисто. Забрал свои спальные вещи, снова направился в ванную. «Сколько лет ты лгал мне?! Плевал мне в душу! На мои чувства плевал, а теперь плюешь на семью! На все на свете плюешь! Бессердечная ты тварь…» И снова покорная тишина в ответ. Он никогда не спорил. Быть может, потому, что она во многом права. Мелькнуло тусклым светом в коридоре матовое окошко кухонной двери, обостряя старательно заталкиваемое подальше чувство неловкости. Как будто он специально шныряет мимо, чтобы послушать. Бред, конечно, но ведь не только поэтому. Скорее из-за того, что дело, в которое он еще сравнительно недавно не имел права лезть, теперь напрямую его касалось. Вот и бродит по собственной квартире надоедливым соседом, зашедшим не вовремя, услышавшим что-то слишком личное, чего слышать не должен был, и придумывающим как теперь уйти незамеченным, или хотя бы прикинуться, будто ничего не слышал. В ванной щелкнул замок, и голос подруги детства совсем пропал. Тишина показалась спасительной, но почему-то ужасно пустой. Он ведь не трус?.. Вроде бы нет. Повернул вентили крана, потекла вода. Хотелось остаться здесь. Под теплыми струями до глубокой ночи, до самого утра и, таким образом, гарантированного конца всего, что там сейчас происходит. Притвориться, что его не существует, что нигде в квартире его нет, что он совсем не при чем, или что все как раньше, просто, понятно, без несправедливости и боли, причиненной друг другу, на пару лживых минут. Лишь бы не попасться ей на глаза… Разозлился на себя. Трус. Почему Саске пришел к такому трусу? Ах да, другу было некуда пойти. Так он сказал. С этого начал… Вспомнилось, как Саске тогда обо всем рассказывал, что никогда за все время их знакомства, наверное, не был более откровенен, чем в тот вечер. Как говорил, что ни к кому другому не пошел бы, что только к нему и будь теперь что будет, что только с ним… Много чего еще вспомнилось. А потом подумал о ней. Бедная. Злым, неуемным зверьком вцепилась в глотку как будто неуместная теперь совесть. И ведь сложно сказать, в чем он сам виноват. В том, что не прогнал, хоть по той же совести должен был? В ванной стало душно, запотело зеркало. Выключил воду, стал медленно вытираться. Хотелось спать, но он не торопился, хотя и знал, что после смены обычно отключается моментально, как бы ни переживал. Дольше затягивать свое пребывание в ванной было нечем, пришлось выходить. Стоило сделать шаг в потемки коридора, как тут же в кухне грохотнула о стену дверь, и к нему наперерез выскочила взъерошенная девушка с блестящими, мокрыми глазами и жестким выражением побледневшего лица, совершенно не сочетающимся с ее засевшим в сознании образом. Едва не врезалась. Машинально удержал за подрагивающие, как будто еще более худые, чем в прошлый раз плечи. Она вдруг вскинула голову, почти осязаемо полоснув непримиримым, обвиняющим взглядом. Не хуже пощечины. Глаза в глаза. Слегка влажные от воды после душа голубые и зеленые, мокрые от слез. Руки разжались сами по себе, и она оттолкнула, пряча лицо за короткими бесцветными в полумраке светлыми волосами, пробежала коридор, хлопнула входной дверью. Стало опустошающее тихо. Ничего не сказала – нечего. Или не смогла. А сказать можно было многое. Он даже догадывался что. Из-за этого «что» на сердце и поселилась в последние месяцы эта невыносимая порой тяжесть, полностью поднимающаяся на поверхность из закоулков души в такие моменты. Чернота, которая особенно хорошо видна на фоне зелени ее глаз. Во всей предательской красе своего безобразия. Он тоже виноват? Наверняка. Иначе не боялся бы поднять глаз в ответ, не мучился бы так. Прошел в спальню и, выключив свет, осторожно лег в постель, как не в свою. Даже есть не хотелось. Только забыться сном. Комната, погруженная в темноту, серовато появлялась из нее своими очертаниями. Скрипнула дверь. Отвлеченно подумалось, что надо бы ее смазать: на работе горит, а на дом или времени не остается, или вечно забывает о таких мелочах в круговороте других дел. Мягко прогнулась рядом кровать. За спиной устроились уютно и тепло, поближе, приобнимая крепко, не по-женски, но уже так привычно. А перед глазами стояли ее искаженное лицо, всклоченные короткие волосы, мокрые глаза. Женщина, потерявшая все, что больше всего любила. Не в последнюю очередь винившая в этом его. Не какая-то далекая, неизвестная – дорогая ему женщина. Саске прижался чуть крепче, словно хотел отвлечь. Не вырвать из водоворота мыслей, а мягко напомнить, что он здесь, рядом. С некоторых пор у Саске для этого только одна рука. И дверные петли ему смазать трудно. Саске. Лучший друг практически с детства и прекрасный инженер, а заодно и коллега по работе, только работает больше головой, чем руками. Не то, что он сам, вечно уставший и перемазанный в грязи, а приложивший больше усилий и выучившийся, чтобы получить хорошую должность. Мог бы уехать туда, где платят побольше, а вместо этого пошел к нему, на тот же местный завод. Говорил, что принципиально не хочет переезжать. Теперь в этом прослеживалась немного другая закономерность… Чуть меньше года назад на заводе был случай. Полез его лучший друг, не дождавшись дежурного механика, самостоятельно проверять застрявшую деталь в механизме конвейера. Единственный в жизни раз пренебрег техникой безопасности, а поплатился за все разом. И никто не уточнил, отключили питание или нет. Деталь поправил, конвейер заработал. Сразу. Все тогда за Саске переживали, сам вообще места себе не находил. Сакура тоже. К тому времени она уже лет семь была за Учихой замужем. Поддерживали тогда друг друга, по очереди в больницу ходили. Выписали его, впрочем, быстро: отрезать руку не лечить. Саске в суд на завод не подал, вину свою частично признал, хоть и в устной форме, чем успокоил начальство и за что получил право остаться на занимаемой должности, оплаченную реабилитацию и всяческие льготы, полагавшиеся после «несчастного случая на производстве». А потом началось. Знал он об этом периоде мало. Со слов самого Саске и криков Сакуры. Ясно было только, что времени подумать у друга появилось много. Тогда он решил, видимо, пережив свою несостоявшуюся гибель, по новой взглянуть на прожитую жизнь. И то, что он увидел, ему не понравилось. В первую очередь, как очень скоро выяснила его шокированная жена, жизнь личная. После чего, в порыве ее негодования, друг и оказался на улице. Точнее, у двери его квартиры. Потому, что ни к кому другому не пошел бы, потому, что только к нему и только с ним… Саске рассказал, как всю жизнь, что они были знакомы, боялся что однажды правда раскроется, как тошно было на его свадьбе, как совсем отчаялся и тоже женился. Наверное, только потому, что Сакура была настойчива. Потом жалел, но появилась дочь. Дочь Саске любил, хоть и без фанатизма, а после несчастного случая обнаружил, что совсем ее не знает и она ему, как Сакура, совсем чужая. Сам уйти все равно не посмел, а как выгнали, решил, что терять нечего. Раз уж друг сам давно развелся, стоит испытать судьбу. Получается, не зря испытывал. Все вышло как будто само собой. Сначала промолчал, но не выгнал. Принял, в смысле домой. А потом во всех остальных смыслах. Потому что он никогда бы Саске не бросил и не отказался от него. Наверное, даже признайся тот раньше, до браков и последующей нервотрепки. А Саске признавался, что запрещал себе думать об этом почти с тех пор, как они знакомы. Тяжело ему было. Теперь тяжело всем остальным. Саске потерся щекой о его затылок, тихо спросил: - Не спишь? Наруто… – почти выдохнул его имя, потерся снова. Скучал. Наруто неопределенно отозвался, как будто только в этот момент возвращаясь в реальность, снова обретая себя. А не тень, шнырявшую по дому. Саске спросил как на работе, сильно ли устал. Пошутил, что с инженерами без него беда, двумя руками схемку наскрести не могут, но ничего, он скоро вернется, он и одной рукой наловчился делать отменные чертежи. Наруто не сомневался. Работал Саске всегда хорошо, сознательно. Трудоголик. Вот бы он так же в жизни. Но нет, с ней у друга вечно творилось абы что. Вот и сейчас тоже. Островок выстраданного счастья среди чужих личных катастроф. Добытый их ценой. Еще помнилось, как была счастлива в свое время Сакура. Но перед глазами стояло ее заплаканное лицо. Можно ли строить свою жизнь на осколках чужой?.. На щеке словно горела пощечина. Та, которую он не получил, но чувствовал, что заслуживал. Даже хотел ее. Как будто так немного можно облегчить внутренние терзания, а если нет, то хотя бы избавить их от тягучего налета неопределенности. Все бы стало предельно ясно: он – подлец, Саске тоже подлец, сразу видно, что им по пути. А вот нет. Не заслужили они, видимо, этой ясности. Это еще Сакура пока молчит, может, на что-то надеется. А потом? Опустится ли до того, чтобы пустить слух по заводу? И что ребята тогда подумают… Даже если сделают вид, что не поверили. В конце концов, Саске правда негде жить, если не дома, в гостинице ведь дорого. Вот и живет у него… Темноты было недостаточно чтобы убедить себя в том, что во всем мире нет никого, кроме них двоих. Саске обнял его чуть сильнее. - Хватит себя винить, – вдруг напомнил он. Уже не в первый раз. Знает, о чем задумался, что у кого на сердце. - Она не перестает приходить… – просто подметил, сам удивляясь тому, как отстраненно прозвучали слова. - Я плачу алименты. - Я знаю. Помолчали. Наруто все знал, а Саске делал все, что должен был, но сегодня сцена повторилась снова. И будет повторяться, потому что Сакура не сможет позволить им жить спокойно. Только не после того, как ее муж спустя столько лет ушел к другу семьи. Никому теперь не будет покоя. Ни им, ни ей. Саске завозился, пригладил на животе его мягкую хлопковую майку, забрался под нее все еще прохладными пальцами. Прижался губами к затылку, вызывая волну уютных мурашек, окончательно прогоняя сонливость. - Саске… – вышло укоризненно. После произошедшего то, что он делал, казалось неуместным. - Ты же завтра дома, – хотя бы просто для приличия не попытавшись прекратить. - Да, но… На сердце все равно было неспокойно. - Хватит, слышишь? – рука, поглаживавшая внизу живота, замерла. – Серьезно. Ты не при чем. Это только наше с ней дело. Успокаивает. Наруто не был с ним согласен, но понимал – Саске очень хочет, чтобы так было. Он и сам хотел. А еще никогда не умел по-настоящему ему отказывать. Не станет и сегодня. В темноте выцветали, сглаживались детали, но в голову все равно пришла уже не раз успевшая посетить мысль о том, как много он раньше не замечал в Саске, видел, но не предавал такого значения, как теперь. Того, из-за чего он нравился женщинам, за что прощались ему мелкие проступки и врожденная, должно быть, язвительность. Саске был красив. По-мужски и все же наредкость утонченно, со своей ладной, стройной фигурой и точеным лицом в обрамлении слегка отросших после больницы угольно-черных волос. Наруто развернулся к нему, потянул на себя и помог усесться сверху, тонко намекая на то, кто из них за день устал больше. Саске вариант устроил, но вместо активных действий тот почему-то разлегся у него на груди, давя своим весом не хуже усталости. Возражать не хотелось. Наруто пригладил его по спине, плечам, задевая пустоту свисающего сбоку рукава домашней кофты. Подавил спертый внезапно навалившейся тяжестью вздох сожаления и приобнял ласково, прижал, погладил по голове – жалел. От Саске пахло новым отбеливателем, свежим бельем и чуть-чуть приправами. Приятно, по-домашнему, смешиваясь с запахом тела. А от самого несло растворителем. Саске от этого морщился, но молчал, перебирая совсем короткие светлые волосы, зарываясь в них, пропуская сквозь пальцы, потом начал целовать. Сначала легко, в подбородок, вызвав непрошенный смешок, потом в щеку, жмурясь, задерживаясь чуть дольше, и наконец в искусанные последнее время губы, неторопливо оглаживая каждую языком, прихватывая своими губами и только потом влажно скользил внутрь – наслаждался. Сакура никогда не говорила, как хорошо он такое умеет, даже не намекала, а когда другие позволяли себе обсуждать, отмалчивалась, хотя никогда не была скромницей… Ну вот. Только не сейчас. Захотелось забыться. Вот так, вместе с ним, отогнать все сомнения и тревоги, испытания минувшего года и только прошедшего дня. Саске умел добиваться своего, настраивать на нужный лад, даже сквозь путающиеся, как сегодня, мысли. Сейчас, в темноте, он больше ощущался, и все это пропитанное свежестью тяжелое существо электрическими разрядами пропускалось сквозь ставшие более чувствительными ладони, впитывалось в сознание запахом, вкусом кожи, которых однажды сделалось удивительно, невыносимо мало, и эту жажду никак не получалось утолить. И все, что между ними с тех пор происходило, получалось легко. Саске нетерпеливо потерся о него, пока Наруто вслепую возился с тумбочкой, шуфлядкой и тюбиком, но стоило открутить крышку, как вместо поцелуя на его ключице слегка сжались зубы. Чертыхнулся, от неожиданности все уронил. Начали вместе искать в одеяле, никак не находили, зато посмеялись. Внутри сразу немного отлегло. Все же им с самого начала не обязательно было о чем-то говорить, чтобы, к примеру, друг друга утешить. Даже теперь Саске оставался его лучшим другом. И Наруто ни разу не жалел, что в тот вечер справился с испытанным поначалу шоком и не выставил его за дверь, что они теперь здесь, вместе. Одной рукой Наруто снова уложил его на себя, другой на ощупь заканчивал с не самой приятной процедурой, чувствуя, как Саске притих, стараясь не напрягаться. Потом перехватил его поудобней, помогая опереться о себя и потихоньку, медленно сесть. Саске всхлипнул и спрятал лицо у него на плече, рвано дыша. Никогда не жаловался, хоть Наруто и знал, что ему больно. Поэтому всегда ждал. Все же это совсем не то, что с девушкой. А потом рвано дышали оба, сбиваясь на вскрики, и очень скоро, всего за пару последних бесконтрольных рывков в голове сделалось, наконец, спасительно пусто. Саске обнимал его сзади и размеренно, тихо дышал в затылок. Теперь им пахло везде, даже от самого, но, наверное, совсем неразличимо. Потому что от Наруто всегда пахло растворителем. После смены сон приходил, стоило коснуться подушки, но не сегодня. Никто из них не забудет, не простит до конца себе или другому, и не будет до конца счастлив. Того, что было раньше, тоже не вернешь. Ему и не хотелось. Перед глазами снова стояло заплаканное лицо брошенной ради него Сакуры. Просачивалось внутрь едким раскаянием, потому что было жаль ее. Но одновременно занималось стыдной самому себе бессильной злобой на подругу детства за то, что все уже решилось, а она не дает им жить спокойно. И не даст. И так им и надо, наверное. Но ведь так хотелось, все же, по-детски наивно, чтобы он уснул, а утром, когда проснулся, все стало хорошо. Так, как Саске рассказывал, когда пришел в тот вечер. Чтобы вместе, вдвоем, и в горе и в радости, и так, как сейчас, наверное, и весь мир пропадай, а все равно вместе. И было приятно незаметно для себя забыться, еще раз ненадолго ему поверив.