Странный...

Странный незаметный парень, живет на отшибе города в стареньком доме, в пустой квартирке, с посеревшими стенами и трещинами на потолке. Вид с балкона – пустырь, где днем шастают беспечные подростки, а под вечер стекаются бездомные, жгущие костры в мусорных баках и шумящие на всю округу. В комнате у него совсем скудно – крохотный рабочий стол с подкосившимися ножками, кровать, спешно прикрытая запятнанным покрывалом и узкий книжный шкаф со слоем пыли в пару сантиметров. Посередине стоит мольберт, а на полу видны яркие капли масляных красок. Желтые, оранжевые, синие пятна. Единственное украшение его скудного жилища – расклеенные, прибитые гвоздями и кнопками картины. Он рисует портреты старых женщин с обвисшей кожей и морщинистым лицом, пропитых мужчин с синими опухшими носами, проплешинами, кривыми ухмылками и недобрыми взглядами. Этнический колорит. Странные урбанистические пейзажи, незаконченные натюрморты с засушенными цветами и спелыми, кровоточащими соком фруктами. С гордостью показывал мне свою любимую картину – крохотные детские отпечатки пальчиков на сером холсте. Говорит, что их оставила его маленькая дочь. Хотя детей у него никогда не было. И семьи не было. Вырос в приюте для сирот. Как стукнуло восемнадцать – государство выделило скромную однокомнатную квартиру. С тех пор тут и живет. Пытался взяться за учебу, учился на юриста, но как-то не сложилось. «Не мое это», - прямо и просто говорит и замолкает, потирая ладони. На кухне стоит большой деревянный стол и пара стульев. Через стеклянные створки комода вижу пустые коробки из-под круп и макарон. В холодильнике давно скисшее молоко и пара кастрюль. Не знаю, что там, но открывать не решаюсь. Решаю в следующий раз принести ему пакет с едой, но понимаю, что он не примет. Слишком гордый. Он ставит на огонь практически черный от накипи чайник, и садится на стул, смотря в окно. А когда вода забурлит, и покрывшийся коррозией чайник издаст жалобный свит, он встрепенется и начнет разливать кипяток по чашкам. Протягивает мне фужер с коричневой жидкостью, с крохотными трещинами на ободке кружки. Чай крепкий, терпкий, горький. А вода ржавая, с медным привкусом. Хоть чай и с отвратительным послевкусием, не подам виду. Не хочу обижать. Мы долго молчим, стараясь не пересекаться взглядами, но рано или поздно я замечаю пару грустных глаз. Он смущается и подносит чашку к лицу так, что мне остаются видны лишь черные засаленные волосы на макушке. –Хочешь, я тебя нарисую? – еще не дождавшись ответа, он достает с верхних полок шкафа пол-литровую банку с длинными, ощетинившимися кистями и забродившей водой. Я сажусь на край кровати, и она со скрипом прогибается. – Повернись в профиль, – я послушно выполняю все его указы, и он начинает рисовать, периодически окуная кисть в непрозрачную жидкость. От красок она слегка окрашивается в желтовато – коричневые тона, но вскоре вовсе чернеет. Через полчаса у меня затекает шея, и я прошу сделать перерыв. Он ставит палитру на стол, щурится и поворачивает ко мне мольберт. Смотрю на косые линии, переплетающиеся и рождающие рисунок. Мне нравится, но опять становится по-странному грустно. Неужели он видит меня такой? Отвожу взгляд, и мы снова молчим. А где-то за окном медленно опускаются последние снежинки. Скоро все растает, солнце станет частым гостем одинокого неба, и придет весна.