us against the world

В библиотеке тепло, — как от майской гвоздики с топленым медом — может быть, даже душно, но Ганнибалу вряд ли хоть как-нибудь до забитых под самые десны гвоздями оконных досок; солнце льется в стекло обнаженной маисовой призмой, и в пропаленном воздухе столько пыли, что не грех удивляться такой тишине в коридорах из фолиантов и стеллажей (впрочем, без пыли казалось бы, будто все они вязнут в удушливой патоке, — сложно идти, говорить и смеяться). Пальцы касаются наспех закованных в лак и железо осиновых этажерок и шелковых переплетов книг, — здесь красиво, точь-в-точь на кладбище — можно просто держаться литыми подошвами за пол и не закрываться от всполохов сотни имен ненадежностью ситцевых век; Ганнибал ходит тихо и знает, что вряд ли здесь совсем один, — подходит к окну у пустого угла (без намека на роскошь Лувра), скользит взглядом по витым ладоням любимого кресла и вновь занимает растрепанный ум корешками с Платоном и Куртом Фройндом. Зеркала нет, но он почти уверен в логичном потоке неловких моментов; так даже лучше: ждать самому. — Что вы думаете об эфебофилии? — тихо сдается манерам Уилл спустя без пяти восемнадцать секунд, обнимая локтем колени, поправляет едва не сломавшийся на переносице пластик очков и отражает невинно-восторженный взгляд Ганнибалу в больной хребет и ровный шов пиджака-с-Ривьеры (без мыслей о больших городах, американских флагах и дорогих магазинах — но точно с иллюзией хрустящей корки пластинок и зло-веселых Венер — всех в мехах закулисных баров). Во-первых, здороваться, думает Уилл, почти тайком наблюдая за пальцами Ганнибала на темно-зеленом бархате желтых от времени книг. Во-вторых, «мистер Лектер» — и точно не начинать с вопросов, думает Уилл, закрывая ладонями угольный сборник болезней и звонкой пыли. В-третьих, не говорить о том, что стыдилась бы обсуждать даже мама, думает Уилл, прижав за уши несколько ломаных прядей с холодного утра — нечего было весь день проводить за книгами, поздно смывать грязь с волос и ложиться настолько рано. — А я уже думал, будто Костелля унес к себе, — паутина намеков тонкая, даром-что-не-хрустальная, так что мальчишка не понимает: после таких ответов — хоть в середине июля — к могиле отца, к доброй бабушке или в сентябрьский колледж — в книгах не пишут о том, от чего убегать, а на что отвечать благосклонной улыбкой, — ты уверен, что сам хочешь думать об этом в пятнадцать? — В моем случае думать об этом с желанием — минимум бесполезно, — огрызается честностью Уилл, не надеясь услышать в ответ одобрение своему кокетству в случайной паре подобранных слов, — но мне ведь интересен ваш замысел, а не мой. Вы же… психолог, не так ли? Колко — в ногтях и в подошвах тяжелых туфлей; Ганнибал усмехается криво, даже не уголком губ — садится в забитое лебедем кресло напротив и расслабляет руки; может быть, ему нравится. В общем-то, так молчать можно целую вечность — ему нравится тень от ресниц на кинжалах скул, нравится плавленый шоколад под оберткой стекла и по-детски угрюмых бровей, нравится скованность, угловатость и ненависть к вот таким разговорам — даже к своей привычке без грубости не отвечать докторам и писателям, что дают много денег матушке (за все книги и теплый дом). — Верно, — Лектер кивает, касается пальцами оттененного мрамором столика между ними двумя — неожиданно поднимает взгляд, ловя лань за зрачками и кровью белков, — я думаю, мы могли бы сходить на ярмарку. В городской парк аттракционов, — это либо ответ на вопрос, либо отцовское «не скажу, чтоб тебя уберечь», и ему нравится, как Уилл пытается разгадать шифр новой энигмы, цикличным повтором истории приукрашенной древними греками; рефлекс непременного хаоса медленно забирается в ребра, почти не давая дышать через рот. — С мамой? — вопрос риторический, но Уилл любит быть вежливым и не любит июльские ярмарки (парки аттракционов, — теперь — наверное, тоже). — Без, — Ганнибал улыбается шире, очертив кромку эмали неровным акульим оскалом, поднимается на ноги и, разумеется, собирается уходить, — буду в саду. На твоих бывших любимых качелях. Уилл, конечно же, не собирается никуда идти, — пальцы помнят чернила последних глав — но понимает, что выбора у него вряд ли больше, чем смысла сидеть здесь до самой ночи, пытаясь с французским акцентом прочесть хоть одно из любимых названий. Несмотря на полсотни разумных доводов и цветных полароидов сто-на-сто в яркой корочке среднего мозга, по традиции черно-белых влюбленных подростков он берет в руки книгу — и тотчас кладет назад, с безучастной досадой признав в себе сухость в горле от легкого поражения — спускается к матери вниз (обнимает за шею и лестницу плеч, будто совсем не хотя уходить), бежит в сад прямо в своем нелепом мальчишеском tenue de soirée — слишком вовремя вспоминает про шрамы от ребер на бешено бьющемся сердце и позволяет себе обжигаться березовым лаком качелей, лишь дав успокоиться перепутанным жилами легким. Не хватало еще… — Спасибо, что… что собираетесь вытащить меня куда-нибудь из дому, мистер Лектер, — сбивчиво говорит Уилл, вспоров ладони бамбуком колен и почти извиняясь за полюс совсем не библейской грубости (чертовых десять минут назад!), и слишком легко отдается на волю вечернему золоту солнца, убрав по карманам руки и поднимаясь на ноги — первым из них двоих. — Не за что. Всем иногда стоит забыть ненадолго о своей будущей folie à deux, — в очередной раз даря бескорыстный повод читать Дюма и де Сталь по ночам, улыбается Ганнибал, давя кованой тяжестью туфель гранит из дороги к дому; дает Уиллу идти совсем рядом, по-отцовски кладет ладонь на фарфоровый холод предплечья (мальчишка не отстраняется, но ерошит с волнением волосы) и очень вежливо закрывает за ним монохромную дверь раритетного «Понтиака» — это дважды неловко, но Уиллу нравится: с матерью так не сделаешь — и хорошо. Машина урчит, будто свежие гренки на жемчуге молока, и роскошный салон заливает негромким блюзом с какой-нибудь родины «Сальваторе» — Уилл даже не может забыться мыслями, и не то чтобы просит выключить музыку, но невольно (как будто дома нет книг и занятий по психологии) едва не касается мата панели холодными пальцами: Ганнибал ждет, пока он уберет ладонь и заглядится смущением на алебастр дорожной разметки, — на корню рвет красивый припев о шафране пляжей и любви к розоватым фламинго. Уилл, наверное, ждет неудачной поездки и мятых карт-бланшей молчать всю дорогу (и даже там), но Ганнибал начинает спрашивать — об оценках в школе, друзьях, заботливой матери и домашних псах — Уилл даже не успевает заметить, как отвечает легко — болтовней обо всем: говорит, как ужасно хотелось лет в семь и в двенадцать забрать с переулков больную собаку, назвать ее Лесси и долго выхаживать дома, как одиночество зимами добивают ночные кошмары, февральская слякоть и вечная аритмия — как было, наверное, жаль отца и заплаканных материнских глаз (себя тоже; но самую малость). Ему не хочется быть безнадежно глупым, с ребяческим образом мысли — хочется говорить о патологиях, преступлениях, девиациях, прятать лицо за коленями, а босые подошвы ног — под обивкой любимого кресла, много дерзить, издеваться над старшими, словно Гекльберри двадцатого века, — так нельзя, если начал уже доверять. В ответ какофонии сотен отсылок, деталей и колотых льдом невозможностей — бетонная крошка под мягкой резиной колес, мокрый ветер с Лейк-Сент-Крой-Бич — и Ганнибал — в общем-то, он как будто со всех четырех сторон: жутко правильный, умный и вежливый (ни за что ведь не скажет, как надоело за сорок минут слушать скуку дурацких историй и долго ждать, пока Уилл рассмеется от понятой наконец шутки) — в конце концов, от этого чудом не кружится голова, и Уилл идет за ним (на край света) в шик и мглу дорогого кафе, оглушенный дешевым винилом красивой от времени музыки, и позволяет себе сесть напротив, снова пряча глаза — между досок рубленого скола стола. — Но мне нельзя вино, мистер Лектер, — запоздало, но очень уверенно говорит он, когда вишневые подсластители разливают по двум бокалам; Ганнибал, верно, думает, точно каждая из неловкостей и марганцовых щек — результат всех тех Фройндов и Костеллей, хуже — холодный, безвкусный расчет нимфетки, потому что едва не своими ладонями учит, как надо держать хрусталь, и помогает распробовать первый глоток, — такое чувство, будто мы оба — ужасно взрослые. После вина порошок зубов и часть левой решетки ребер даже ноет от градусной теплоты — кислород лопается на языке апельсином дешевых шипучек — хочется больше и сразу все: Уилл пьянеет быстрее мамы, допивая дозволенный первый бокал, — гордо глядит Ганнибалу куда-то в плечи (выше, чем прежнее сердце с желудком) и понимает, как просто сегодня с ним было, — почти обидно за незнакомую прежде доверчивость — это, вроде бы, очень неправильно. — Хочешь уйти? — проницательно кается Ганнибал (героя Набокова в нем — ни на треть, и от этого правда спокойней), жестом ладони зовет к себе Мэри в жемчужном переднике, дает денег на пару бокалов и ожерелье к кануну праздников — только потом начинает рассказывать о сортах перезрелого винограда, и Уилл удивляется своему интересу (впрочем, думать о теплом кагоре и каплях воды на холодном лбу — от рук доброго пастора в своей любимой церкви — задуматься хочется лишь в последнюю очередь — ведь сегодня не воскресенье, верно?). — Ты бывал на июльских ярмарках в Миннесоте, Уилл? — Да. В детстве… с отцом, — не солгав, отвечает Уилл (и смеется своей откровенности), когда они идут по дорожке земли между синих гортензий и роз, из которых плетут венки; Ганнибал кладет руки себе за спину, и он не знает, жаль ему — или легче дышать, — мне нравилось, как он учил меня стрелять в тире и никогда не играть в наперстки. Эти ребята с Лонг-Айленда, он говорил, обманут нас на три сотни долларов, если просто к ним подойти… это ведь правда, да, мистер Лектер? — Не совсем, — Ганнибал рушит легенду легко и без жалости в голосе, но Уилл думает, что так даже лучше: подходит к нему и цветному столу из золотых arabesques brodé, в сотый раз поправляет очки — и улыбается парню с Лонг-Айленда — искренне, но с опаской на уголках губ, — их тоже можно обманывать. На все три сотни. Следи за моими глазами. (Я и так этим полтора месяца занимаюсь, мистер, не говорит Уилл, упрекая себя за беззвучную дерзость). Лектер дает парню с усмешкой мастифа две четверти доллара и касается взглядом шарика из дешевой пластмассы; парень крутит наперстками так, что Уилл теряется через пару секунд — слушается, поднимает глаза, цепляется за мускат у зрачков и верблюжью горбинку носа — не успевает вернуться к игре: Ганнибал, разумеется, забирает себе целый доллар (улыбка у парня уже не такая довольная) — и в этот раз ставит пятерку. Уилл следит за бочонками до конца, но все равно ошибается с выбором; в конце третьего кона у мистера-важный-костюм на руках уже двадцать и треть, ну а Джеки, наверное, вот-вот пойдет за полицией — бесправная гордость (как за себя) топит перевязь злых сомнений в шелковой памяти о надгробном мраморе: отец точно так не умел. — А ваш сын не хочет сыграть? — все пытается отыграться парень, не желая остаться без выручки к завтрашним спискам на рынок от дурочки Дэйзи Уайлд; Уилл не думает, будто хочет сыграть — но ему жутко льстит, шипя эхом в ушах и затылке, безразличное «а ваш сын», так что он остается — жалея, что будет стыдно, но вряд ли в силах уйти сейчас (да, впервые вино у него закипает с кровью — неплохо для всех отговорок, но очень нечестно к себе — к докторам психологии тоже). — Он не… — Хочет, — очень грубо перебивает Уилл, просит доллар и колко целится взглядом злому Анубису за столом между сине-зеленых глаз. И, конечно, проигрывает все четыре раза, — Ганнибал стоит за спиной, и от сумерек даже не холодно — в пятый раз говорит себе не отвлекаться, хорошей рефлексией с визуальной памятью смотрит на себя со стороны — в общем-то, видимо, вспоминает бога: хрустящая «два» и монетка из меди ложатся в ладонь как влитые — теперь в самом деле пора идти. Когда Уилл, пытаясь хоть как-нибудь оправдаться, говорит, не задумавшись, точно Лектер ему как отец, — Ганнибал улыбается нечитаемо, хвалит за игры в наперстки и почти невзначай спрашивает о сладкой вате и яблочных леденцах; у Уилла есть деньги, но вот напоминать — слишком поздно, хоть хочется (все порядочность мальчика из восточного Принстона). Белый газ липнет к пальцам расплавленным сахаром, и перепачкаться в этом проще, чем пить вино за чужие деньги, — Ганнибал отдает ему свой носовой платок, коротко (без подтекста, совсем без подтекста) треплет по волосам и чуть не за руки ведет к чертовому колесу: Уилл боится стоять на стульях, но соглашается, едва вытерев руки от карамельного хлопка, и садится в лиловую сталь (не напротив, но почти рядом). — Холодно? — говорит Ганнибал, заботясь как будто о сыне, когда из-за ветра янтарная ржавчина двух цепей начинает негромко выть, — город даже еще не видно, но торопливость испортит вид, непременно, тоже. — Нет, — убедительно лжет Уилл, не желая быть большей обузой, и смотрит в тусклую дымку еще не сапфирного неба — звезд не видно — только стылый безгубый рот голубого вендиго, впитавшегося с молоком всех кошмаров на теплое Рождество; Ганнибал предсказуемо остается без атласа серебристого пиджака, и Уиллу нравится-нравится-нравится, как широко он сидит на плечах — и как пахнет четырежды талой водой, мягким мороженым, мандариновым каччаторе — даже лучше, чем книги и черный чай с маминым чабрецом. Лектер ловит себя на засохших белках и потерявших весь смысл веках (от долгого взгляда на Уилла в своем пиджаке), говорит о рубиновом, синем неоне — там, над озером и долиной ночи; Уилл хочет сказать ему, будто сверху все смотрится лучше (да, мой король), но только слушает: боже, приехав из малахитовой Флориды, столько знать об окрестностях северной Миннесоты — здания, амфитеатры, площадки для послевоенных танцев (музыку слышно отсюда — спокойнее забываться в мыслях) тонут в черной земле; Уиллу душно от высоты — но не хочется опускаться вниз. Как-то совсем случайно, в игре желания показать Ганнибалу его машину или достать неуемными пальцами до оловянных колесных балок, он придвигается неприлично близко, почти краснеет в привычной манере и на пару секунд забывает дышать — Ганнибал не шевелится тоже, скользит взглядом — не то сверху вниз, не то пытаясь решиться разрушить себе весь остаток жизни. — Вы уверены, что нам можно… вот так, мистер Лектер? — тихо говорит Уилл, невольно ответив на взгляд терракотовым блеском в глазах; снова ни тени кокетства — другой бы давно приказал называть его Ганнибалом (удушливо и фамильярно), так что он рад быть таким старомодным в — ей-богу — свои пятнадцать. — Да, — отвечает Лектер, притягивая к себе еще ближе за плечи (вовсе не по размеру), кладет ладони куда-то под лезвия ребер — пускает себя и Уилла — вдвоем — под один откос — и это правильно, правильно, правильно. — А… вы уверены, что вам понравится? — Уилл ведет пальцами по чужой груди, не давая коснуться губ, и по-детски боится, что оттолкнут, рассмеются, расскажут маме, — еще не хочется быть недостойным, ребячливым, некрасивым; может быть, так и нужно (чтоб бога не забывать). Ганнибал не отвечает: рукой убирает руку, заставив закрыть глаза, — и целует легко (до дрожащих коленок), без «посылов к чему-то большему» и, наверное так же тепло. Уилл чувствует себя задохнувшейся солью Офелией или застреленной насмерть Кармен и пытается как-то по-взрослому отвечать: выходит плохо — впрочем, радостно оттого, как потом разболятся губы, оттого, что чего-то все годы (когда можно уже было — целоваться всю ночь напролет) ждал — и ужасно не зря. — Вот что я думаю об эфебофилии, — слишком поздно (не менее вовремя) отвечает на старый вопрос Ганнибал, отстраняясь и чуть не сказав, будто вот оно: все, что он только для них хотел. Уилл смеется, обвив его шею руками, коротко утыкается, — не то в предплечье, не то в ключицу — чуть не сказав, будто это прекрасно.