Ожидание нимфы

      Крик за стеной не становился тише…       — …лучшие годы моей жизни! Ты хотя бы понимаешь, что так больше не может продолжаться! Я устала, понимаешь! Устала! А ты… Бесполезный… От тебя никакого толка! Даже ребенка посадить на школьный автобус не можешь!       Голос отца был, как и всегда, предельно спокоен, поэтому Ами не услышала его ответа. А когда-то давным-давно мама очень любила папу. Когда-то давным-давно она была его музой, а теперь стала злым гением…       Лазурной малышке восемь лет. Она измазала пальцы синей краской и теперь водила руками по разложенным листам бумаги, создавая буйство изогнутых линий, жаждущих сплестись в одну полноводную реку. Они затопляли узкое пространство листа, грозясь хлынуть на пол…       Относительно удовлетворившись результатом, девочка опустила руку в воду, постепенно приобретавшую синий оттенок… Рулады матери отошли на второй план, превращаясь в нечто незначительное… Прикосновение влажной руки истончило лист. Фрагмент густой линии размылся. Ами тяжело вздохнула и оторвала руку от листа, пока не порвался. Затем осторожно взяла за самый край стаканчик с водой и капнула россыпью по листам. Заблестела бриллиантовая дорожка в солнечных лучах. Капельки дрожали и пульсировали, словно маленькие робкие создания, не способные, но отчаянно желающие оторваться от земли… Девочка задумчиво протянула над ними ладонь, меланхолично наблюдая, как желание капелек исполняется. Кружащимся хороводом они танцевали, постепенно тая в воздухе.       — Ты можешь хотя бы иногда делать вид, что тебе важны мы? Ты ужасен! — нахлынули крики второй волной.       С моментом, когда исчезла последняя капелька, Ами встала и с влажными ладонями направилась из дома наружу. Там светило яркое солнце, шелестели листья. Двор дома был тих и опрятен, за изгородью даже людей не мелькало.       Девочка повела головой по сторонам — от соседей справа их отделяла плотная зеленая изгородь, которая напоминала ей крепостную стену, слева же за аккуратным белым забором крутилась кошка бабушки Амаки. Рыжая, нахальная, с зелёными глазами, она ткнулась мордочкой между перекладинами забора, глядя на девочку с затаенным ехидством.       — Эй, — послышалось со стороны изгороди. Ами обернулась, чтобы увидеть ещё одного кота. Не менее рыжего, зеленоглазого и нахального. — Привет.       На изгороди сидел соседский мальчишка. Она видела его мельком, когда они заселялись на прошлой неделе. Он был старше на пару-тройку лет, и, судя по всему, был полукровкой. Наверняка, мать европейка. Ами видела тогда томную белокожую рыжую даму, прятавшуюся под полями широкой модной шляпы…       — Почему ты молчишь? Ты наша соседка? Как тебя зовут?       Ами вдумчиво посмотрела на него и почесала коленку. Мальчик был чрезмерно приставучим…       — Эй. Ты говорить не умеешь?       Пожалуй, что даже время на него тратить не стоит. Ами отвернулась от мальчика, возвратив свое внимание к кошке — та старательно раскапывала рыхлую землю у забора с самым независимым видом. Глухой звук позади неё не произвел впечатления.       — Не смей меня игнорировать! — мальчик стоял уже за её спиной, сердито притопывая ногой.       Ами сорвала веточку с листочками, просунула сквозь забор к кошке и стала щекотать ей нос. Кошка возмущенно отвлеклась на неё и стала хлопать лапками в воздухе, стараясь поймать ветку. Коготки царапали листики.       — А ты странная, — услышала она голос над самым ухом. — Но, кажется, мне это нравится.       Не успела Ами и глазом моргнуть, как горячие сухие губы коснулись её щеки.       — Ай! — веточка полетела вниз, и Ами отскочила в сторону, прижимая руки к груди.       — У тебя милый голос, — мальчик плотоядно улыбнулся, облизывая кончиком языка губы. — Хочу услышать больше…       В его глазах мелькнуло нечто маниакальное, что порядком напугало девочку, заставив её попятиться. Ей очень захотелось очутиться под защитой дома.       — Я тебя не обижу, — хищная улыбка никуда не пропала, а сам незваный гость стал приближаться к ней. — Честное слово.       Девочка оказалась загнана в угол между стеной своего дома и забором, а мальчик нависал над ней, расставив руки, отрезая пути к отступлению.       — Я сейчас позову маму, — взволнованно пообещала она шепотом. Хотя знала, что мама, увлеченная разборкой с отцом, не услышит её крика…       — Я всего лишь спросил, как тебя зовут, — мальчик остановился, слегка отстраняясь. Хищное выражение лица растаяло, а руки опустились. — Мое имя Норберт*(1). Как зовут тебя?       — А-Ами, — осторожно выдавила девочка, думая, что большого вреда от этого не будет.       — Очень милое имя, — шепнул доверительно новоявленный Норберт. — Сколько тебе лет?       — Восемь. А тебе? — постаралась ободриться Ами, все ещё нервничая из-за близости постороннего.       — Мне одиннадцать, — голые слегка ободранные коленки, торчавшие из-под черных роскошных шорт, украшали травинки. Но белая рубашка-поло оказалась на удивление чистая, хрустящая от крахмала. — А моя мама немка.       Она его об этом не спрашивала, но на пухлых розовых губах играла задиристая улыбка, и Ами невольно улыбнулась в ответ, сминая в руках складки ситцевого голубого простого платьица.       Они проговорили ещё с четверть часа, прежде чем обеспокоенная мама Ами, обнаружившая отсутствие своей дочери в комнате, вышла наружу. За это время Норберт успел сообщить ей, что прожил в Германии, в общей сложности, шесть лет своей жизни, его отец дипломат, которого сейчас призвали обратно на родину, мать домохозяйка, но увлекается модой, пытается составить собственную коллекцию и иногда пробует на нем свои модели. Сам Норберт терпеть не может математику и физику, но очень интересуется европейской и японской литературой и говорит на трех языках. Ами даже было неловко, что она в ответ ему почти ничего о себе не сообщила.       Мама порядком смутилась, увидев в саду соседского ребенка. Она, конечно же, совершила на прошлой неделе визит вежливости… Однако была крайне подозрительна ко всем, кто приближался к её уникальной дочери… Она осторожно спровадила мальчишку, будучи в полной уверенности, что он напугал и ошарашил её малютку.       Ами же не смогла бы точно объяснить — пугал ли её мальчик к завершению разговора? Сначала точно да. Ей вообще не приходилось особо с кем-то общаться. В классах её сторонились, то и дело роняя жестокое «заучка». Не всегда, конечно, но изредка это слово прорывалось короткими терновыми колючками. Будто Ами их пугала временами своими чрезмерно разумными речами, познаниями или отрешенным взглядом… Норберт не побоялся её. Вторгся нагло, дерзко, с напором, который дезориентировал её… Однако оказался вполне себе приятным. Непохожим на её сверстников, которых интересовал футбол или бейсбол. Нет, он, конечно, был подвижным, ловким и юрким, но уделял много времени книгам (преимущественно художественным). Заведя привычку проникать в соседский сад, он не старался привлечь Ами к каким-то подвижным занятиям, а сидел с ней под деревом, болтая обо всем на свете.       — Тебе понравится Гёте*(2). Правда, правда! Я им зачитываюсь перед сном! Чаще всего читаю «Эгмонт»*(2)!       Пухлая книга с затертым тиснением с готическим европейским шрифтом лежала на его коленях. Ами неуверенно прикоснулась к ней пальцем, ощупывая шероховатую поверхность. Ей были чужды и непонятны истории и легенды, которые ей рассказывал Норберт. Ему же было в удовольствие рассказывать о преданиях далекой суровой (судя по рассказам) страны, где было так много гор и мало теплого лучистого солнца. Все его повествования сопровождались актерской игрой, пробуждая к жизни образы лохматых карликов, пропускающих сквозь пальцы золотые монеты и драгоценные камни, героических воинов, стремящихся сразить чудовищ, громадных заросших мхом великанов, извивающихся и дышащих огнем драконов… А «Эгмонта» они читали по ролям. Норберт любил поручать ей строки Клерхен*(4). Ами особенно нравился тот момент, когда девушка восклицала, что хотела бы быть мальчиком, чтобы иметь возможность следовать за своим возлюбленным повсюду. Ведь в тайне она тоже мечтала быть мальчиком…       Конечно, общительный Норберт физически не мог проводить с ней все свое свободное время — не прошло и двух недель, как его знала вся улица, если не район… Тетушки всплескивали руками и умилялись рыжему сорванцу, дяди добродушно усмехались и с удовольствием отвечали ему на вопросы из категории «обо всем на свете», мальчишки искали его дружбы, а девочки как-то странно вздыхали, закатывали глаза и шептались… Ами, не допускаемая в их тайны, ревниво относилась к таким моментам, но ничего не могла поделать. Подойти спросить напрямую, что все это значит, она ни за что бы не решилась…       Что для неё оставалось загадкой, так это то, что, несмотря на разношерстную ватагу ребят, всегда готовую играть с Норбертом, он находил время смутить её покой. Мама, поначалу неодобрявшая их дружбу, постепенно приняла мальчика, видя, как положительно он влияет на Ами. Наблюдать улыбку на лице дочери — бесценно. Она глубоко корила себя и переживала, что с мужем не ладится, но остановить запущенные механизмы уже не могла. Дело шло к разводу, а дружба с Норбертом могла бы помочь Ами пережить этот тягостный процесс…       — Мой отец художник.       — Здорово! Значит, ты тоже умеешь рисовать?       В саду недавно прошел дождь, и на ветвях искрились в лучах солнца пухлые водяные капли. Ами чувствовала, как сосало под ложечкой от желания показать Норберту, как именно она умеет рисовать. Но нельзя… Мама говорит, что это странно и всегда одергивает её, когда Ами так делает…       — Немного, — с заминкой ответила она, расправляя подол платьица и надеясь, что Норберт не попросит принести её альбом, где большинство картинок это клубок запутанных нитей, в которых она выбирала некоторые, проводила основной контур и получала необычные странные картины, временами даже жуткие или печальные…       Удивительно, но Норберт и в самом деле не стал спрашивать про альбом. Только посмотрел пристально нахальными зелеными глазами, затаившими насмешливую улыбку, и сменил тему.       Потом снова были крики дома, а Ами рисовала отцовскими красками на поверхности воды в ванной… Отец отдал ей их утром, сказав, что ему будет приятно, если они побудут у неё…       Ами чувствовала, что скоро папа уйдет. Ей казалось это неправильным, но разве можно сказать об этом родителям? У них был такой шквал почти каждый день, когда мама не пропадала на сутках в больнице, что Ами хотелось сбежать… Все время какая-то мелочь, которая ведь ничего толком и не значит в масштабах Вселенной, застревала в решете, через которое просеивались обиды и недомолвки… Застревала и дребезжала, ударяя по ушам. Папа не забрал её со школы, и она сама доехала домой на автобусе… Ничего ведь страшного? Ей уже почти девять… А мама заходится криком… Потому что два дня назад на соседней улице пропала ровесница Ами, и её так и не нашли… И ещё… и ещё… Щели решета забиты, оно больше не может отсеивать мусор, чтобы родители оставались вместе. На какой-то там мелочи оно треснуло и раскололось…       А у Норберта появился котенок…       Такой же рыжий и зеленоглазый. Назвали Эгмонт. Кто бы сомневался?       — Ами, давай делать уроки вместе? — Норберт просительно надул губы. Ему не очень нравилось в японской школе. С математикой и физикой у него все так же не ладилось, а Ами напротив так увлекалась этими предметами, что в свои десять разбиралась в программе, которую Норберт проходил в тринадцать… А вот сама девочка была сильно не уверена в сочинениях и эссе, с чем красноречивый шалопай помогал ей с удовольствием. Этот союз был взаимовыгоден. И очень жизнерадостен. В то время, как они делали уроки, рыжий, заметно вымахавший за год Эгмонт бродил по столу, то и дело выбирая раскрытый учебник или тетрадь, чтобы картинно развалиться и выразить все свое отношение к этому процессу. Дети, смеясь, старались его согнать, но кот упрямился, а затем принимался урчать, тереться и просил поиграть…       Там за залитым теплым солнечным светом столом Ами была счастлива, забывая хотя бы ненадолго о том, что в её десятый день рождения папы не было рядом… только по почте пришла картина, запечатлевшая в потоке дней лавандовые поля с маками на северном острове Хоккайдо…       Кончиками пальцев очерчивая контур, Ами тогда подумала, что все-таки отцу свойственно понимать её душу… но он полностью оставил её матери, отказавшись претендовать даже на возможность оказывать какое-либо влияние на неё… Деспотичное требование развода. «Тебе же все равно плевать на неё», — слышала Ами в последние дни, когда отец был в доме… Но не верила этим словам. Она понимала, что мама просто говорит с отцом на разных языках…       Саэко Мизуно ничего не сказала, когда увидела дочь с картиной, лишь печально вздохнула.       Время текло, не торопясь. День за днем. День за днем. Ами смеялась, звенела, как небесная синь, только изредка роняя прозрачные слезы и то совсем недолго… из-за какой-нибудь глупой обиды в школе, которая становилась тающим на солнце снегом, когда о ней узнавал Норберт. У неё не было друга ближе его… Ни одного. И повезло, что они с Норбертом ходили в разные школы, а то девчонки бы прохода не дали… Даже далекая от людских отношений Ами понимала, что её друг просто принц в их квартале…       Свою тайну от Норберта она удержала недолго…       Ливень застал их в парке, где они гуляли в выходной день, в очередной раз обсуждая поэзию Гёте. Норберт как раз начал читать стих «К Лили Шёнеман»*(5):

— В тени долин, на оснеженных кручах

Меня твой образ звал:

Вокруг меня он веял в светлых тучах,

В моей душе вставал.

      Налетел порыв ветра, заставив его прерваться, вырвал вторую строфу, разбив на многочисленные осколки, которые зазвенели, стараясь сбежать в небо…       «…любовь напрасно бежит любви…».       Ами почувствовала, как томительно сжалось сердце, ловя отзвуки эха этого «недопетого» стиха. Она бы и не смогла сказать, что именно ощутила, но все же всем своим существом поняла, что этот момент значимый. Возможно, один из самых важных.       Несколько крупных капель упали на лицо, Ами взмахнула ресницами и непроизвольно облизала губы. Норберт айкнул, когда пара разбилась об его нос… Капли зачастили, и вот уже плотная стена обрушилась на них со всех сторон. Зашелестели вокруг люди, поспешившие в укрытие. Но Ами потянула Норберта наоборот вглубь парка, вызвав у него удивленный и слегка встревоженный возглас. Бояться ведь нечего? Это вода. Её стихия.       Они остановились у кустов, промокшие до нитки. Голубое платьице Ами стало ей как вторая кожа, волосы у обоих ребят облепили голову и лицо. Обескураженный Норберт вопросительно посмотрел на свою подругу, а та…       …странная уверенность, что именно сейчас можно. Именно сейчас верно. Вот оно время…       Ами протянула руку вперед раскрытой ладонью, останавливая ход капелек над своей кожей. Получился маленький обрывок бриллиантового покрывала, переливающегося в лучах солнца, проглядывающего сквозь быстроходные тучи, готовые мчать дальше обильную влагу. Норберт замер, недоуменно глядя на это явление, а «необычная ткань» изогнулась, послушная воле Ами, свернулась в сферу…       — И давно это у тебя? — они сидели на низкой ветке дерева, на влажной коже подсыхали легкие царапины, которые они получили, пока карабкались на дерево.       Ами пожала плечами. Ещё вчера она боялась, а теперь почему-то нет… Ей казалось, что это правильно, что именно Норберт и должен знать о её «даре»…       — Ясно, — хмыкнул мальчик. — Это как в сказочном фильме каком-то… Ты нимфа.       — Что? — Ами невольно рассмеялась, совершенно не думая, что именно сейчас и выглядела в глазах своего друга сказочным существом. Маленькая, хрупкая, почти прозрачная в искрящихся лучах, с блестящими в солнечном свете синими прядями и сверкающими счастливым задором синими глазами…       — Нимфа, — зачарованно повторил Норберт, коротко улыбаясь. — Самая натуральная нимфа.       Всем сказкам рано или поздно приходит конец. Ами знала это с самого детства, когда тихая семейная идиллия сменилась кошмаром… Норберт был лучшим, что было в её жизни… Был той чудесной сказкой, которая, может быть, и не должна была с нею случиться.       Ей шел тринадцатый год, когда посреди ясного неба грянул гром.       — Ами, мы уезжаем скоро, — Норберт, сильно вытянувшийся за последние годы, с заострившимися чертами лица, смотрел на неё пытливо своими яркими зелеными глазами. Сердце закололо, но Ами с невозмутимым выражением лица опустила взгляд на тетрадь по физике. Они как раз разбирали одну из заковыристых задачек, которую задали Норберту в школе.       — Вот как… — бесцветным голосом проронила она, будто они и не смеялись с десять минут назад над очередной выходкой Эгмонта. — В Германию?       — Да, отец берет нас с собой… — Норберт сказал это деланно безразличным тоном, словно рассчитывая тем самым превратить разговор во что-то простое. Но Ами видела, что все это ему дается с трудом. — Буду слать тебе открытки из Мюнхена.       — Мюнхен? Ясно, — Ами ровным почерком вывела пару формул, стараясь представить себе свой мир без Норберта. Получалось плохо. А лицо сводило в маске безразличия и отрешенности.       Брови её друга сдвинулись к переносице — он понял, что делает его маленькая подруга.       — Ами. Я буду слать тебе открытки. Каждый месяц. Правда. Поверь мне…       …Полгода назад отец прислал ей желтые подсолнухи, вытягивающиеся в нахальное синее небо…       Интересно, что пришлет Норберт? И почему не слышно Эгмонта? Он же был совсем рядом…       Рука дернулась, и у красивой ровной строчки в тетради появился нервный обиженный хвост.       …почему?       — Ами… — горячая ладонь упала на её руку, прижимая к холодному сухому листу бумаги. Ручка выкатилась из ослабевших пальцев. — Поверь мне… Я не хочу расставаться с тобой.       В зеленых глазах была такая тоска и такая боль, что маска начала трещать, сдавшись сначала у самых губ, которые изломило, как на маске Пьеро.       — Норберт… Норберт… Не уезжай! — как маленькая брошенная девочка заголосила она, чувствуя, как слезы переполняют её глаза и льются водопадом по щекам, грозясь утопить весь мир вокруг. Ну и что. Так лучше. Так вернее. Зачем видеть мир, в котором не будет Норберта?       Он больше не сказал ни слова. Просто обнял, зарывшись пальцами в волосы на лохматой синей макушке. Сколько она проревела, уткнувшись носом в накрахмаленную рубашку своего друга? Ами не знала. Только чувствовала крепкое кольцо его рук, и в этом сжимавшемся кольце ей слышался какой-то отголосок… какое-то воспоминание… стертое и заглохшее под напором времени. Наконец слезы иссякли. Норберт бережно отстранил её и вопросительно заглянул в её лицо. Ами почудилось, что и у него глаза влажные…       — Ты меня будешь ждать? — с какой-то пугающей решимостью спросил он. Ами растерянно заморгала влажными ресницами.       — Ты в-вернешься?       — Да, — кивнул Норберт, твердо глядя ей в глаза. — Мне скоро шестнадцать. Там ещё два года, и я вернусь сюда вне зависимости от того поедут ли мои родители или нет… Прости, я ещё не могу остаться… Но я обязательно вернусь.       Ами выставила ладошку с оттопыренным мизинчиком:       — Поклянись…       Это было глупо. По-детски. И Норберт рассмеялся добродушно и открыто, как всегда. Но руку протянул. Мизинцы переплелись.       — Клянусь.       А потом наклонился и поцеловал её в уголок губ…       Ами растерялась и лишь захлопала ресницами, пытаясь осознать это чуждое, непонятное, легкое, словно касание бабочки, прикосновение.       — Жди меня, — по-кошачьи ухмыльнулся Норберт.       — Хорошо…       Это обещание далось так легко… У неё ведь нет друзей, кроме Норберта. Он — единственный. А значит, что никто не сможет её отвлечь от мыслей о нем… Он — единственный… И Ами чувствовала, что, возможно, это не совсем правильно, потому что должен же быть кто-то ещё важный в этом мире, кроме мамы, папы и Норберта. Но пока никто не находился… Океан одиночества, в котором она барахталась до встречи с её рыжим другом, снова стучался в окна…       Отъезд Норберта был в ночное время.       Прощались они через забор — Саэко настрого запретила дочери выходить из дому, считая, что даже отбытие её единственного друга не повод разгуливать в два часа ночи. Короткое касание пальцами сквозь зазор между досками и рефрен с легким горько-сладким смешком:       — Жди меня…       — Хорошо…       Уехал, пообещав прислать открытку из Мюнхена в первый же день, как прибудет… А ещё мама Ами разрешила ей воспользоваться её электронным почтовым ящиком, чтобы писать Норберту… Тот же в свою очередь оставил ей адрес ящика своего отца…       Ами редко интересовалась тем, что происходило в мире за границами «её пространства». Так уж повелось… Смысл? Миру не особо интересна она, так с чего бы? Мама же иногда, приходя со смены, просматривала выпуск новостей, чтобы «быть в курсе происходящего бедлама». Как-то, когда Ами вернулась с дополнительных математических курсов, Саэко, у которой в тот день был выходной, встретила её бледнее смерти…       Натянуто улыбнувшись, она стала расспрашивать дочь о том, как прошёл её день. Ами, чувствуя что с настроением матери не все в порядке, пыталась разобраться в чем дело, но спросить не решалась… Только вот самое важное замолчать не получилось:       — Мама, а письмо от Норберта пришло?       Уже прошло три дня с отлета. Норберт обещал написать сразу, как прилетит. И открытку прислать…       — Ами, детка, дело в том, что… — женщина сглотнула, нервно стрельнув глазами, её пальцы сплелись в крепкий замок на коленях. На какое-то мгновение она расслабилась и подняла голову, прямо глядя на дочь:       — Мою почту взломали сегодня. Я не знала как тебе сказать… Все письма уничтожили. И там вирус какой-то…       — Вот как… — Ами расстроенно вздохнула. С другой стороны, ничего же страшного — она первая напишет Норберту и пояснит, что случилось.       Почтовый ящик Саэко чистили долго — две недели. Она даже пожаловалась дочери, что программист крайне плохо работает из-за своей лени, хотя ему было неоднократно сказано, как же важно привести все побыстрее в порядок. За это время от Норберта пришла открытка. На ней красовался Нимфенбург*(6) («дворец Нимф»), а на обратной стороне было написано размашистым почерком с вензелями:       «Милая Ами! Мюнхен встретил нас дождями! Пишу тебе сразу из аэропорта. Как только приедем домой, я напишу тебе со всеми подробностями. Уже скучаю. Твой Норберт».       Чуть ниже он зачем-то дописал последние строки того стихотворения, что читал ей в парке:

«Пойми и ты, как сердце к сердцу властно

Влечет огонь в крови

И что любовь напрасно

Бежит любви».

      Ами покраснела и спрятала открытку в пухлый том Гёте, уверенно поселившийся на её полке.       Получив доступ к почтовому ящику матери, Ами сочинила длинное основательное письмо с кучей подробностей, упоминаниями обо всем, что успела прочитать в разлуке, узнать нового, пространственными размышлениями о смысле жизни и многом другом. Она набирала его целых два часа, а затем ещё пару раз перечитала перед отправкой, чтобы удостовериться, что ничего не забыла. Письмо ушло, и с нетерпением Ами стала ждать ответа.       Проверка почты вечером ничего не дала… Но рациональная Ами урезонила свое нетерпеливое сердце тем, что Норберту нужно время, чтобы прочитать, проанализировать и написать не менее подробный ответ. Прошли сутки. Ами подумала, что, наверное, Норберт очень сильно занят, вливаясь в позабытую жизнь в Мюнхене. И на три дня она ещё пробовала удержать себя этой мыслью. Через пять дней не удержалась и обиделась… А через неделю написала следом короткое письмо, в котором спрашивала получил ли Норберт предыдущее сообщение, ссылалась на возможные неполадки в почте, интересовалась, как у него дела…       Ответ пришел ещё через неделю и начинался со слов:       «Дорогая Ами Мизуно, мне очень тяжело писать Вам эти строки, но я вынужден поделиться с Вами…»       На какое-то мгновение она подумала, что это злая шутка. Очень злая и неудачная шутка.       «…Вы были горячо любимым добрым другом моего сына».       «Простите».       — Мама, мама! — она бросилась в комнату, где мать сидела и читала газету. Удивительно, но ничего не понадобилось говорить — ведь Саэко знала об этом все время, но ничего не могла сказать… Не могла сказать, что в новостях сообщили об автокатастрофе, в которую попал посол Японии вместе со своей семьей по дороге из аэропорта в Мюнхене. В которой сам посол пострадал незначительно. Его жена в реанимации… А сын…       Она плакала три дня и три ночи, не в силах удержать себя. Острая боль потери, как мясник в замызганном фартуке, потрошила её сердце, выворачивая все самое сокровенное и тайное о ней. О них.       — Норберт… Норберт… Норберт…       «Жди меня»…       «Хорошо»…       Насмешка судьбы, скрытая в этих словах. Её единственный друг исчез из этого мира…       …кто же теперь будет гладить и чесать ласкового шаловливого Эгмонта?       …кого ей теперь ждать?       Она заснула на исходе четвертого дня. Забылась мучительным болезненным сном, в котором звала кого-то, спешила куда-то, дралась в сопровождении сладкого запаха роз, расцветавших в её сознании оранжевыми пятнами… Она не слышала, как кто-то раскрыл окно её комнаты и встал на подоконник.       — Что мы тут делаем, Зойсайт? — холодный тусклый голос прорезал ночную тишину.       — Никто не просил тебя идти со мной, Джедайт. А то, что делаю тут я, мое личное дело, — хлестко ответил высокий запальчивый голос.       — Берилл запрещает нам ходить к своему прошлому.       — Это особый случай.       Кто-то ступил в комнату, шагая мягко и пружинисто, словно кот… Рыжий зеленоглазый кот.       — Бедная моя волшебная нимфа.       Нежные губы осторожно прикоснулись к виску, пальцы огладили кожу щеки с подсыхающими дорожками слез.       — Так будет лучше, Ами. Прости меня. Так будет лучше.       Мягкий голубой свет озарил комнату на несколько мгновений и погас.       — Жди меня, — с горькой усмешкой проронил незваный гость, не надеясь на ответ. — Но не помни об этом.       Утром Ами Мизуно проснулась с тяжелой головой. Какое-то время сидела дезориентированная на кровати, пытаясь вспомнить, какой день недели и почему не прозвонил будильник. Она неловко спустилась вниз… Мать стояла посреди гостиной, глядя пустыми глазами на стены. В руках у неё был лист с предложениями о покупке жилья. Услышав шаги на лестнице, она обернулась, слегка напугано и пытливо вглядываясь в лицо дочери:       — Ами… детка… как ты?       — Голова болит, — хрипло ответила девочка, а затем перевела взгляд на листок. — Мы переедем?       …давно пора, наверное. С развода прошло столько времени, а мама все ещё переживает расставание с отцом. Вот недавно их соседи уехали — японский посол со своей супругой-немкой. Перемены… Ами чувствовала, что и школу бы ей хотелось сменить… В этом районе определенно все не её… отсюда надо спасаться бегством. Она, наверное, не смогла бы сейчас объяснить, почему это так важно. Особенно сейчас.       — Я подумала, что так будет лучше, — шепнула Саэко, с грустью глядя на свою подавленную растерянную дочь.       — Да, мама. Так будет лучше, — подарила ей ломкую лазурную улыбку Ами. — Так будет просто замечательно.       Миновавшие дни разлетелись перед её глазами, как осенние листья с деревьев. Она не помнила вьющихся рыжих волос, нахальных зеленых глаз и уверенной улыбки… Но знала, что там впереди на её жизненном пути что-то есть. Что-то очень важное.       Зойсайт пришёл к своей маленькой подружке в самом начале, пока Металлия ещё не размыла его полностью, не забила его воспоминания, не извратила душу. Пока он ещё мог что-то сделать для неё и облегчить боль. В следующую встречу они оба уже не могли узнать друг друга… Привязанность Зойсайта была ориентирована на Кунсайта, чтобы он и не подумал смотреть по сторонам и искать нежную синевласую нимфу. В капризном жеманном женоподобном существе растворился почти бесследно тот Норберт, которого, может быть, Ами и смогла бы вспомнить, если бы генерал Севера хотя бы отдаленно его напоминал…       А потому безо всяких сомнений они вступили друг с другом в бой.