Здесь всё кончается

      В темноте я не слишком хорошо вижу, кто сидит со мной рядом. Может, темнота тут и вовсе ни при чём, а просто я какой-то пришибленный и отстранённый. Вокруг меня шелест десятков голосов, и я ощущаю себя неизлечимым шизофреником, потому что никого не вижу, не могу разобраться в этом шуме, и потому что мне тяжело находиться среди него. Вместо того, чтобы смотреть, как выражаются, «туманно», я пытаюсь «туманно» думать — словить за множественные концы прозрачные воздушные змеи мыслей, разлетающиеся во всех направлениях, но ветер голосов сдувает их, и я вновь теряю нити. Наконец, решаю, что мои попытки тщетны.       Слышу всплеск, звон и чьё-то возмущённое шипение. Поворачиваю голову, смотрю — так и есть, кто-то чем-то облился. Надеюсь только, что всё содержимое бутылки, чем бы оно ни было, не оказалось на полу и одежде моего неопознанного соседа. Всё вдруг кажется мне настолько лишённым смысла, что я ощущаю спонтанное желание воспользоваться давно проверенным способом, заставляющим хоть что-то почувствовать и одновременно заглушить то, чего чувствовать не желаешь. Мне настолько наплевать (на что мне наплевать? Вокруг столько вещей, на которые мне не наплевать, но я всё равно чувствую тяжёлое безразличие), что лень даже сфокусировать зрение. Молча киваю на бутылку, и спустя пару секунд в ноздри ударяет резкий запах, едва напоминающий алкоголь — походит, скорее, на моющее средство. Ощущаю холодное стекло у своих губ, запрокидываю голову и начинаю без раздумий глотать предложенную химию. Дрянного вкуса я не чувствую, зато чувствую, как горит пищевод и глаза вылезают из орбит, но всё равно продолжаю упрямо, самозабвенно поглощать нечто, от чего, как мне кажется, потому буду выблёвывать желудок и печень. Рука, держащая бутылку и словно наделённая отдельным сознанием, терпелива и даже не дрожит, но в конце концов решает, что с меня довольно, и ускользает во мрак. Я ещё некоторое время сижу, зажмурившись, перед глазами расходятся цветные круги.       Ещё через некоторое время меня разносит.       Комната кружится, мигает, накреняется, словно покорный корабль на вырастающей волне, надвигающейся на всех нас. Когда мои налившиеся свинцом веки опускаются, начинается бешеный круговорот, когда веки поднимаются, словно тяжелый занавес, качка немного стихает. Поднимаюсь на ноги. Деревянная палуба комнаты ходит ходуном под босыми ногами, и нет ни одной мачты или снасти, чтобы можно было за неё ухватиться. И то ли смеяться, то ли плакать. Не получается сдержать смех и я на секунду сгибаюсь пополам. Чем ты собрался хвататься, решивший прожить свою дурацкую жизнь безруким калекой?       Отдышавшись, устремляюсь к двери, чудом не убиваю с десяток человек, но, как ни странно, мой уход остаётся незамеченным. Если бы я был сейчас в состоянии удивляться, я бы удивился, ей-богу. Покидаю комнату, отхожу на порядочное расстояние, и качка возобновляется. Снова смыкаются веки, снова страшный крен. Что-то твёрдое под плечом — стена. Мысли мечутся в голове, ослепшие, бешеные. Ещё немного — и то, надвигающееся, унесёт и меня. Я задохнусь в морской пене и всплыву лишь наутро, с головной болью, в полный штиль. Вынырнув, я почти никого здесь не найду.       От этой мысли хочется выблевать не только почки, но и душу.       Несмотря на мощнейшее головокружение, вижу я, как оказалось, всё-таки вполне сносно, и даже замечаю тень, мелькнувшую в середине коридора. Отлепляюсь от стены и уверенно пускаюсь за ней в погоню. Тень движется бесшумно, сливаясь с мраком, почти неотличимая от него, и я не могу понять, бежит она от меня или двигается навстречу. Это бесит, шумно выдыхаю, ускоряюсь, пру, как танк.       - Слепой!       Тень безмолвна, по-прежнему далека, но уже чуть более различима в окружающей тьме. Бредово думаю о том, что не помешал бы фонарик, потом решаю, что его свет слишком ярок, так что лучше свечи, а потом снова захожусь в приступе отчаянного нетрезвого смеха — ну какой свет может быть слишком ярок для Слепого? Впрочем, вроде бы не так уж и темно. Хватило бы спички. Стремительно сгорающей, но мне нужно только на долю секунды увидеть его лицо — и отвернуться, а целой спички для этого, наверное, будет даже многовато.       Моя голова — лысая и гладкая, словно спичечная головка. Она пылает, объятая алкогольным пламенем, налитая неизвестным тяжёлым расплавленным металлом, жаркие волны лижут щёки. Хочется приложить к лицу холодные ладони. Скалюсь.       - Слепой!       Мне уже кажется, я никогда не докричусь до него. Он всё так же бредёт по коридору безответной тенью, словно его сознание уже успело унести его за пределы этого мира. Я злюсь всё больше. Издевается. Играет. Бездушный.       - Чёрт бы тебя побрал, я ведь сдохну сейчас, Слепой!       В этом выкрике я дохожу до крайности глупых угроз и до белого каления, на мгновение вспышка ярости ослепляет меня. В следующую секунду внезапно понимаю, что если не остановлюсь — собью Бледного с ног. Сердце пропускает удар, глаза широко распахиваются, после короткого тормозного пути я замираю, ошеломлённый. Как он очутился прямо передо мной, я не понимаю. Галлюцинации? Горячка? Может, он и не бежал от меня вовсе, может, я преследовал то, чего нет? Стискиваю зубы, чтобы не выругаться, глядя на его спокойное лицо, на глаза, никогда ничего не выражающие, и чувствую, как жар распространяется дальше по телу, врывается в грудь. Из нас двоих именно я столь прост и близок нормальным людям, чтобы иметь привязанности. Чтобы гнаться за неуловимым, поэтому даже тогда, когда время уже истекло, я упорно пытаюсь ловить ускользающую от меня лесным туманом душу Слепого. Принадлежащую не мне. Ещё и несуществующими руками.       Мне тяжело дышать. Внутренности горят, стены и пол плавятся, всё вокруг становится каким-то нереальным, течёт, оплывая, и только Слепой неподвижен и бледен, как восковая свечка. Он — на расстоянии вытянутой руки, а меня уже, честно говоря, начинают выводить из себя эти фразы, где фигурируют руки, потому что все они — не про меня, не могу я вытянуть свою чертову фантомную руку, не могу дотянуться до Слепого, никогда не мог. Я хотел только взглянуть на него, а теперь не могу отвести взгляд. И внутри стремительно пустеет, словно огромная открывшаяся рана-воронка затягивает туда всё, чем я ещё в прошедшей секунде являлся, а теперь уже не являюсь.       - Так и будешь стоять? — ядовито выплёвываю я, и мне хочется прибавить «и смотреть».       Кажется, улавливает невысказанное, уголок рта слегка поднимается.       - Вроде не ухожу ещё. И ты ведь не собирался уговаривать меня остаться здесь.       - Нет, не собирался, — чувствую, что меня трясёт.- Потому что ты ни за что не выбрал бы меня.       - Но ведь и ты меня не выбрал, — с усмешкой, вызывающей дрожь.       Я немею. Задыхаюсь, давлюсь словами, потрясенный своим поражением и взбешённый.       Если бы я мог, я рванул бы его к себе со всей силы, чтобы дёрнулась шея, клацнули зубы, потерялось равновесие. Мне хотелось врезать ему, так, чтобы брызнула кровь, швырнуть в темноту, впечатать в стену, сжать до боли волосы в кулаке, перекрыть кислород. Но я беспомощен, обессилен, безнадёжно пьян, переполнен горечью, слаб и безумен, мне остаётся только выть от безысходности и бесноваться. И поэтому вместо того, чтобы ударить его, я впиваюсь в его сжатые губы своими со всей яростью и безрассудностью, не закрывая глаз, чтобы видеть его в этот момент. Я никогда никого не целовал так рьяно и жёстко. Его губы неподвижны, безответны, словно мёртвые, безразличные к тому, что их терзают. Всеми усилиями я стараюсь вызвать в нём хоть что-то, похожее на реакцию живого человека, я сминаю его губы своими, рвано дыша, в нездоровом жаре думая о том, что творю, и о том, что этого не исправишь, и о том, что я больной, и что не могу остановиться. А он продолжает стоять истуканом, не расслабляясь и не напрягаясь, не отталкивая и не отвечая, словно нарочно измываясь надо мной, объятым бессильной злостью. В последнем порыве я кусаю его за нижнюю губу, явно болезненно, с расчётом, но он и после этого не отстраняется.       Я отшатываюсь.       В висках стучит, сердце заходится, как если бы я только что пробежал длинную дистанцию или поднял нечто невероятно тяжёлое, глаза затуманивает, и мучительно не хватает воздуха. А Слепому ничего. Стоит, окутывает тяжёлым серым взглядом. Внутри меня всё полыхает, уничтожая то, что ещё особенно крепко, хотя я чувствую себя таким слабым, что, похоже, уничтожен почти полностью. Со злобным триумфом наконец вижу, как Слепой шевелит длинными пальцами в порыве поднести их к губам, но передумывает и рука его замирает в воздухе. Я своего добился. Вот она, искра жизни, отголосок чувства, далёкий подземный толчок, сдвиг плиты. Нельзя упустить этот момент.       - Слепой, черт возьми! — яростно рычу я.       После этого он вздрагивает, словно очнувшись, и подаётся вперёд. Или, может, опять начинается качка. В какой-то момент я почти теряю равновесие и глаза сами собой закрываются. Резко втягиваю в себя воздух, ощущая прикосновение приятно прохладных «зрячих» рук к своему лицу. По телу пробегает дрожь, вдоль позвоночника электрические уколы, меня передёргивает, и Слепой берёт моё лицо в свои ладони, оглаживая большими пальцами. Почему-то представилось, как мои рёбра разрываются, раскрываясь наружу, как ставни объятого пожаром дома, и изнутри валит дым, кровавый плотный жар, и сыплются искры. Искры в моих глазах, я не в состоянии их открыть, поэтому оказываюсь на равных со Слепым, губы которого сами находят мои.       Я отчего-то уверен, что на этот раз глаза закрыты у нас обоих. Не знаю, что заставляет меня так думать. Зачем Слепому это делать, раз он всё равно ничего не увидит? Наверное, у меня уже снесло крышу. Просто мне так кажется. Что, если для него это не игра, он обязательно закроет глаза. Ведь я ему отвечаю. Это уже не только мой порыв и эксперимент. Мне это важно, чёрт знает, почему.       Ни следа мести за мои укусы и мою грубость. Он целует меня с осторожностью, которая кажется мне преувеличенной. Никогда не целовался без языка. Отчего-то хочется сказать ему об этом, и я даже сказал бы, не будь занят этим самым. Он накрывает мои губы своими, поверхностно и без напора, прижимая то верхнюю, то нижнюю, а я повторяю за ним, не дыша, запоминая, потому что это для меня — по-особенному. Это длится, мне кажется, вечность, за которую огонь в груди разгорается ещё больше, так, что мне становится больно, и, чтобы заглушить эту жгучую боль, которую я минут пять назад, в комнате, безнадёжно заливал горючим, я срываюсь. Слепой не возмущается и охотно впускает меня, вцепляясь пальцами в мою футболку, царапая сквозь ткань кожу на груди. Чувствую влажные прикосновения губ, приятно тёплый язык, провожу по нему своим. Внутри всё сжимается, сворачивается отравившийся пойлом желудок, тянет внизу живота. На задворках сознания притаилась в какой-то мере спасительная мысль о том, что я пьян. Не знаю, нужна ли она мне, как оправдание. Сплетаю наши языки, приноравливаюсь. Несколько идеальных, идентичных движений губами, с которых вставляет сильнее всего. После этого сталкиваемся зубами, оба безумно усмехаемся, я вдыхаю поглубже, а он неожиданно и ненасытно углубляет поцелуй, выбивая из меня почти болезненный стон.       Я не так себе это представлял. Честно говоря, я вообще не представлял, что буду целоваться со Слепым, но в эту минуту мне казалось, будто я всегда знал, что этим всё и закончится. Я ничего не хотел бы менять. Разве что на пару минут получить назад свои грабли, чтобы хоть как-то обнять его в ответ на объятия, в которые он заключает меня, когда мы отрываемся друг от друга.       Я вряд ли хоть немного протрезвел, скорее пьян ещё больше. Мир несётся мимо, и всё, что меня поддерживает, это руки Слепого. Мы с ним всегда были чем-то цельным. Поэтому я и принимаю, и не принимаю то самое, что надвигается на нас весь вечер. Я знаю, что всё пойдёт своим чередом и что иначе быть не может, я это твёрдо знаю.       И всё-таки сейчас мне кажется, что как только Слепой уйдёт, я упаду и больше не встану. Режет в глазах, с трудом сглатываю. Ненавижу минутные ощущения, навеянные эмоциями. Они всегда преувеличенно сильны и никогда не оказываются правдой. Зажмуриваюсь сильнее, целую его в шею.       - Без следов, — словно спохватившись, тихо говорит он.       - Ты не увидишь, обещаю.       Замираем.       Так мы стоим ещё долго. Со стороны могло бы показаться, будто мы ждём чего-то друг от друга: знака, слова, намёка, чего-то, за что можно будет уцепиться. Но нет. Мы вовсе не ждём. Потому что всё уже решено. Я охвачен обречённостью, которая, я знаю, выветрится наутро вместе с алкоголем.       Позднее, гораздо позднее, у меня неожиданно возникнет мысль о том, что Слепой, возможно, в ту минуту тоже ею мучился.       Но сейчас мне просто больно. И губы горят, как от ожогов.       В какой-то момент перестаю ощущать вес, тепло и запах чужого тела. Потом кончики пальцев Слепого пробегают по моему лицу, изучая его, запоминая, а я не сопротивляюсь. И вдруг понимаю, что он ничего больше не скажет, потому что всё, что должно было быть сказано, уже сказано. И пугаюсь, что не пойму, когда он уйдёт.       Быстро открываю глаза. Мельком, с давно забытым ощущением чего-то рвущегося в области живота, возникающим, когда от тебя отрывают нечто очень дорогое, я вижу его бледное лицо, глаза — мышиные спинки. Когда он проходит мимо, по плечу мне хлещут длинные пряди его чёрных волос, я судорожно втягиваю воздух, улавливая их запах. Они пахнут землёй и опавшими листьями. Последнее — невесомое прикосновение похолодевших пальцев.       Это всё.       Шагов не слышно — Слепой ходит бесшумно. Я уже никогда не пойму, ушёл он сразу или на мгновение задержался, борясь с собой.       Я не смею обернуться, тупо перебегая мутным взглядом с одного предмета на другой, с каждой до боли знакомой трещинки в плитке пола на такую же — на потолке, мучаясь рвущимся в мясо животом и сердцем. Но меня больше не уничтожает немыслимый жар, меня трясёт и знобит, приходится стиснуть челюсти, чтобы не стучать зубами. Чем же меня всё-таки напоили…       В ночном коридоре холодно, а я, похоже, трезвёю и остываю, только губы всё ещё горят, опалённые. Слепой, оставивший мне эти ожоги, исчез, и я тихонько дотлевал без него. Можно подумать, что и руки свои я потерял в том же пламени, попытавшись обнять его и присвоить себе. Мне холодно и пусто, пусто и холодно, мир сжался до коридора, в котором всё вдруг стало пугающе чужим, и вращается с безумной скоростью. Утыкаюсь лбом — дымящейся спичечной головкой — в ледяную стену, закрываю глаза и жду. Жду до тех пор, пока не почувствую, что перестали сверкать в глазах последние искры.       Здесь всё кончается, Слепой.       Я сгорел.