There's A Light

Микки даже не помнит, когда именно влюбился в него. То есть, это действительно трудно — выудить из миллиона моментов, миллиона маленьких взрывов чувств один. Микки хорошо помнит первое из них: за окном старого обветшалого дома уже темно, на улице по-вечернему прохладно, и Милкович, бросая презрительно-задумчивый взгляд на не особо живописный пейзаж своей гостиной, выдыхает дым, отравляя, как говорили мерзкие нравоучителя, не только себя, но и всех вокруг. Правда, вокруг никого не было. Ровно до тех пор, пока тишина не нарушилась неожиданно сильным хлопком двери (Микки уже привык, что Мэнди часто в ярости), и женскими всхлипами. Она не была в ярости. Она… плакала?.. И какими бы сложными и иногда напряженными ни были их отношения, он был ее старшим братом, а она — его сестрой, и Микки пообещал себе надрать зад тому придурку, который посмел ее обидеть. Милкович поднимает взгляд на белую стену впереди себя, оглядывается по сторонам — как будто возможно забыть, где он сейчас находится, — и все вокруг, белое, давящее на него, словно смеющееся над ним, в очередной раз показывает, насколько он беззащитен сейчас перед самим собой. Микки ненавидит это чувство, считает его позорным и мерзким, липким, жалким, в конце концов. Он чувствует боль. Чтобы отгородиться от нее, забыть ее, Микки всю жизнь поступает и ведет себя, как подонок, и это становится стилем его жизни. Его практически ничего не задевает — о Боги, он же “отбитый”, как сказала бы добрая половина населения даже его района, но есть вещи, которые нельзя трогать, которые отзываются в нем чем-то отчаянным. Семья… Мэнди, конечно, а не старик Терри, окончательно съехавший с катушек в своих вечных поездках по тюрьмам. И Йен. Он — не семья. Он — часть самого Микки. Проводит по темным волосам, явно нервничая и отчасти по-девчачьи, как слабак какой-то, кусает нижнюю губу. Это же просто смешно. Милкович же крепкий орешек, верно? Гроза района, готовый побить или даже убить с легкостью каждого! Так что ему до этого рыжего солдата, до этого бесполезного аппендикса нормальной жизни, рожденного от пьянчуги Фрэнка, которого так и хочется скинуть в реку по частям, когда он как будто специально падает чуть ли не замертво рядом с домом Милковичей и от него несет перегаром на всю округу? Зачем, зачем, зачем? Ан нет, все нутро Микки содрогается от отдной мысли о том человеке, о Йене, которого он встретил тогда. Йен мягкий и домашний, какой-то по-своему родной. Йен рыжий и оттого теплый, как майское ненавязчивое солнце, он любит его искренне и улыбается своими серыми глазами, когда Микки не делает ему больно. Больно?.. Его отвлекает появившаяся в начале коридора Фиона. Микки замечает ее боковым зрением и вдыхает побольше воздуха, чтобы оставаться спокойным, хоть Фиона и знает, каково ему сейчас. Он поднимает голову, выпрямляет спину. Сам Микки считает, что смотрится жалко. Вокруг врачи, идут куда-то, говорят о чем-то, выглядят довольно непринужденно для такого местечка. Милкович усмехается своей самой отчаянно-очаровательной улыбкой. Врачи? Нет, чертовы мозгоправы. Чертовы мозгоправы, к которым отправился Йен. Фиона встречает его, улыбается ему, держит в руках какой-то пирог. Микки, быть может, сказал бы ей пару успокаивающих слов, если бы сам не чувствовал себя готовым умереть прямо сейчас. Она не выглядит спокойной, но она держится. Фиона стойкая девчонка, верно? Да, да, как и Микки… Его спрашивают на ресепшене, кем он приходится Йену, и Милкович на секунду вообще выпадает из реальности. А это, мать вашу, не очевидно по его чертовому выражению лица?! Их отправляют ожидать его. Микки продолжает думать. Эй, может, это их семейное проклятие какое-то? Притягивать Галлагеров и иметь с ними вечные нескончаемые проблемы? Это даже кажется смешным: Лип, из-за которого Мэнди страдала не меньше, чем Микки сейчас (девчонки все воспринимают близко к сердцу, да?), уже даже не рассматривается Милковичем как “побью-если-вдруг-что-парень” для Мэнди. Потому что это “если вдруг что” уже тысячу раз произошло, а сам Микки влюблен в его младшего брата и лучшего друга. Разве это нормально? Может, Терри заключил какую-то сделку с Фрэнком и последний сделал каждому из его отпрысков по Галлагеру? Чтобы помимо своих проблем, незаконченной учебы, безумных идей, плохого района и перспективы быстро умереть Милковичи могли пострадать из-за любви? Что за вздор. Микки понятия не имеет, когда именно вводят Йена, но едва он поднимает на него взгляд, то весь мир вокруг перестает что-то значить. Наверное, в любой другой момент это его бы озадачило и разозлило, но только не сейчас — не тогда, когда Йена в чертовой психбольнице приводят к нему в костюме цвета хаки посреди больных людей и белых стен. А Йен даже не сразу находит его взглядом, а когда находит, Микки чувствует внутри себя настоящий ужас. Он всегда думал, что, будь он героем дерьмового американского фильма ужасов, ни одна ситуация не напугала бы его так сильно, как это показывается на экране. Что ж, в чем-то он был прав — так напугать его смогли не хорроры с дешевой графикой, а лицо Йена напротив и его холодная, болезненная безучастность, когда Микки, из последних сил пытаясь что-то в себе сохранить, обнимает Галлагера за плечи. Что самое смешное, Микки даже не может себя не винить. Это он женился на русской проститутке Светлане, когда та залетела от него. Потому что так захотел отец, хотя потом Микки все равно признался при всех в своей ориентации. Йену было больно. — Просто признай это: ты гей и ты любишь меня. Черт, он не мог, не мог признаться даже самому себе тогда, а Йен ломался, Микки своими руками разобрал его по частям, а сейчас смотрит на то, что сам наделал. И даже если просто “пришло его время”, то Микки не может винить в произошедшем никого, кроме себя. Йен сидит, будто бы на самом дне бездны, удерживает взгляд на Фионе лишь на пару секунд — такой тяжелый и неродной взгляд, что Микки снова пробирает, — а потом снова теряется, смотрит по сторонам, находится в совершенно другом мире. Его волосы взъерошены, и выражение его лица… Оно… Микки не может сказать себе этого. Только не сейчас. Фиона продолжает разговаривать с ним. — Где Евгений? — Дома. С ним все хорошо. Микки кивает ему несколько раз. Его глаза красные, и к горлу подступает комок. Он не может плакать, верно? Ну, Микки Милкович, давай, соберись! Он с трудом верит в то, что это все не ужасный ночной кошмар. Ужаснейший из всех, что с ним случались. А ведь они жили вдвоем и Микки смотрел на то, как мягкий, теплый Йен, который уехал когда-то, уже никогда не вернулся. К нему вернулся совсем другой Йен, и это ужасно болело где-то внутри, там, до куда никто кроме чертового Галлагера не дотягивался. Шутка судьбы? Было ли бы все иначе, если бы Микки тогда просто признался сам себе? Или все было бы точно так же? Он не может его не любить. Даже такого. Он буквально зависим от него. И эта любовь, зародившаяся в глубине практически потерянной, заблудшей его души, отчаянная любовь, сейчас застилала его глаза ненавистными слезами. Йен поднимается со стола, на котором сидел все это время. Микки даже не может обернуться. Не может найти в себе силы, сидит и смотрит в одну точку около двух секунд, потом поднимает взгляд в окно, также не меняя положения тела. Время для него останавливается, и Микки чувствует, что ему действительно жутко. Он чувствует отчаяние, расползающееся во все, даже самые отдаленные частички его тела, пробирающееся под ногти и в кончики темных волос, заставляющее подрагивать ресницы. Микки сидит, обреченный целую вечность чувствовать, как что-то рушится внутри него. Фиона вскакивает следом за Йеном. — Ты куда? Весь его чертов мир рушится, а осколки его Микки сжимает в кулак и единственное, что он способен слышать сейчас, это его голос. Голос мягкого, теплого, домашнего солнца Йена. — Я устал.