Напоследок

На Юрковском был красный с золотом халат. Быкова подмывало спросить, удобно ли ему, но он сдерживался. Юрковский, явно ощущая себя хозяином положения, сидел на колченогом стуле, закинув ногу на ногу и уложив локоть на спинку. Быков хотел предложить ему пересесть из чулана (и почему они говорят в чулане? и отчего здесь так светло, но так пыльно?) в комнату, однако не стал. Какая разница, где говорить. Возле ног Быкова стояла нетронутая бутылка коньяка. — Мерзким же стариком ты был бы, — сказал Быков. Юрковский вздернул подбородок. — Обижаешь, Алексей. — Мерзким, мерзким, — кивнул своим мыслям Быков. — Изводил бы родных… Машу… — Кукушка, — презрительно кинул Юрковский. — Я с ней дел никаких уж много лет как не имею. — Это неважно, Володя. К старости все мы тянемся к своим корням и ветвям. У тебя она одна из родни осталась, и ты бы с ней помирился. А едва она расслабилась, принялся бы ее доставать и со свету сживать. — Никуда бы я не потянулся, — упрямо сказал Юрковский. — Не выдумывай. — Значит, над студентами измывался бы… — Я?! — оскорбился Юрковский. — Да за кого ты меня принимаешь… — А кто зачетками кидался? Юрковский гулко, довольно посмеялся. — Должны же быть у человека какие-то радости. Быков вздохнул. Юрковский был старым, обрюзглым, в волосах блестела седина, и при ярком, белом свете он казался еще старше, чем Быков его помнил. Быкову вдруг захотелось обнять друга, обнять крепко и попросить прощения за этот разговор, но Юрковский неожиданно вскинул на него наглый взгляд, и Быков, одернув себя, с трудом спросил, чтобы не размякнуть: — Ладно ты… Я всегда ждал, что ты нечто подобное выкинешь… Но Михаила Антоновича зачем с собой утянул? А? Володя, зачем? Юрковский мигнул. Взгляд его стал из уверенного оторопевшим. — Как — «зачем»? — пробормотал он и откашлялся. Время тянул, чтобы вернуть себе самообладание. И у него это получилось в одно мгновение. — Никуда я его не утянул! Нужен тебе козел отпущения — ну так в этой комнате ты его не найдешь, Алексей. Михаил сам хотел посмотреть. — Михаил моего приказа слушался и тебя вернуться уговаривал, — задумчиво сказал Быков. Юрковский было сник, но тут же взъерепенился: — Мишка получше тебя понимал, что происходит! Это неважно, — бросил Юрковский. — Ты мне лучше вот что скажи, Алексей: информацию вы забрали? Фотографии выловили из обломков? Ведь не зря мы?.. — Выловили, — хмуро сказал Быков. — Сволочь ты, Владимир. Эгоист. Мишка у тебя на поводу пошел, а ты наплевал на него! Наплевал на нас всех! На Гришу, на меня наплевал… — Я вправе распоряжаться своей жизнью, и ты мне не указ, — дерзко ответил Юрковский. Быков, обезумев, вскочил. Он задел бутылку коньяка ботинком, и она покатилась по полу. — Дурак ты! Дурак! — закричал он, потрясая кулаками. Огромный, красный, жалкий. По лицу катились слезы. — Это не ты с женою Миши говорил! Не ты в глаза его детишкам смотрел! Меня они ненавидят, а не тебя! Не ты остался с мыслью, что друга не спас! Я каждый день… Каждый день думаю, что мог бы сделать! — обессилев, Быков рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. — Думаю, что должен был понять все раньше, полететь, спасти… — А я и рацию сломал, — невпопад сказал Юрковский. Быков почувствовал на плече его большую, мертвенно-ледяную руку. — Ты прости меня, Алексей. Я по-другому не мог. Скверный старик бы из меня получился, прав ты… Быков смотрел вниз, между своими пальцами. Юрковский был бос, и почему-то его стало очень жалко. Холодно ему, бедолаге… — Прости. Алеша… Алексей… Быков проснулся. В ушах еще стояло жалобное, тонкое «Алеша… Алексей…». Он переслушивал ту злосчастную запись много раз, но так и не понял, кто же его позвал в последнюю секунду жизни: Миша Крутиков или Володя Юрковский. Сон пропал. Из окна тянуло холодом, и Быков закрыл его. Юрковский часто ему снился. То бранился, то презрительно кривил губы и называл «краснолицым», а иногда извинялся. Чаще, конечно, требовал извинений от самого Быкова… Миша вот не снился. Миша, добрый, хороший, ушел тихо, не беспокоил. Быков смотрел в окно. Тяжко ему. Тяжко.