Девочка-пиздец

Вроде как обычная суббота, обычный день на обычной работе и никаких проблем и прочих раздражителей. Но в эту самую субботу, после тяжелого дня, я столкнулся с вот этим вот пиздецом. Пандора, блять. Пандора, представляете? Шла за мной из одного конца города в другой. И я же чувствую, что за мной. Глазами дыру пытается во мне прожечь. Обычная чокнутая, — подумал я и пошел дальше. А она смотрит и смотрит. На уровне идет. Я чуть не уписался, даже забыл, куда шел и уронил пакет с провизией в злоебучую эту лужу. А она мимо прошла. Я шепотом выругался ей в след, а она даже не обернулась, зато я услышал веселое «пошел ты нахуй», гремящее на всю улицу. Точно больная, — решил я. Ладно, если б это был единичный случай. Но я, с того момента, видел ее каждый день. Даже с утра, открывая окно и впуская солнечные лучики в свою комнату, я видел ее. На скамейке сидит. Жестикулирует. Кому? Однажды решился и спросил, кто она вообще и почему тут бродит, спать не дает. А она рассмеялась, посмотрела, будто это я во дворе с тульпами болтаю, и развернулась, чтоб уйти. А я ее за плечо ухватил и. И она, словно мой пакет с ужином из китайского ресторанчика напротив, рухнула в грязь. Скользкие дороги нынче, скажу я вам. И, глядя на меня снизу вверх, будто госпожа, она впервые за день подала голос. — Веди меня в дом. Нагло, странно и вообще как-то дико, но я это воспринял спокойно. Прежде чем послать эту леди в далекие ебеня, я усмехнулся и протянул ей руку, в качестве помощи. И она схватилась так, будто хочет мне все конечности оторвать, и потянула к себе. Оба в грязи, оба злые. — Ты где живешь-то, дура? Молчит. Повернулась ко мне лицом, улыбается. В грудь мне тычет. Тогда и понял, что попал. — Какая, к черту, сестренка? — я кричал на всю свою любимую двушку, нервно посматривая на сидящий на Моем диване пиздец и ругался с сумасшедшей, блять, бабкой. — Баб Нюр, да вы с ума сошли! Какая она мне сестренка? Ааа, со стороны сводного брата троюродной сестры моего отца, значит. Конечно, конечно. А то, что мой отец после моего рождения исчез бесследно, это что? Ах, так это ерунда. Какие к черту родственники? Кто она? Да она же даже не похожа ни на немку, ни на татарку, ни на даже, Господи, околорусскую! Она — азиат чертов, Баб Нюр! — я вздохнул и тихо шепнул в трубку, — Да я же их боюсь, они странные. А, я тоже странный, так значит? Зачем вы ее подбросили? И что, что жить негде? Я ее сейчас же выпровожу! Да, мне двадцать четыре года, да, я взрослый человек и я выгоняю на улицу четырнадцати… что? Ей четырнадцать? — я снова посмотрел на нее. — Развелось акселератов. Хорошо, пусть живет. Так и пошло, так и поехало это дело вместе с моей крышей прямиком нахуй. Я, естественно, свято верил в то, что бабка, в силу своей больной головушки, нихуя не смыслит и эта девка — обычная аферистка, но жаль немного было. — Ты где шаталась-то? Недели две молчала ведь. Жила с кем? Молчит, плечами жмет. Ебанутая, — пролетело в голове. — Не помнишь или не знаешь? Молчит, переключает каналы на стареньком телевизоре. — Зовут-то хоть как? Она подняла с пола какую-то библиотечную книгу, которую я, в школьные годы, не вернул. Мифы древней Греции. Я читал подобное? Ну я и долбаеб. Листает оглавление. Тыкает пальцем. — Пандора? — пиздит. — Хм, в таком случае, я — Грэхем. А что? Мы те, кем хотим быть! А Джошуа — вполне себе хороший мужик, им можно быть. — Ты будешь, — она встала с дивана и пошла на кухню, в поисках, думаю, еды. — Гречка. — Панда. Оба злые, обоим не нравятся тупые прозвища. Но она как-то нехотя кивнула, достав из холодильника бутылек с водой. Схватила пальто, вышла из дома. С моей водой, блять. Вернулась под вечер, с чемоданом и сумкой. — Как тебя называть? Братик или дядя? — еле заметно улыбнулась, села рядом со мной на диване. — Грэхем. — моя очередь выебываться, мисс. — Спать будешь на полу. — я отодвинулся. — Нехорошо ты с родственниками. — Нехорошо — до ночи шляться, гулять неделю по переулкам и заявлять, что сестра-племянница-дочь. Спишь на полу. — улыбка с ее лица сползла мгновенно. — Мудак. Больше мы узнать друг друга не пытались. Не нужно было. Она тут на эти летние каникулы, потом уедет куда-то в глушь, далеко отсюда и я заживу спокойно. Мы не разговаривали, питались едой из всяких дешевых закусочных, иногда я давал денег на «мороженое». И вроде мне вообще насрать, с кем она шатается по ночам и не болит ли у нее промежность после «шатаний», но у меня какое-то странное ощущение, когда я просыпаюсь и вижу ее рядом с собой на кровати, без вызывающего макияжа, заявившуюся, наверное, совсем недавно. Вроде обычная девочка, разве что выглядит чуть старше своего возраста. И когда спит, она кажется святой. И вообще похуй, пьяная ли, под кайфом ли в свои четырнадцать или трезва и не заражена всякой дрянью. А взять мелкую тварь за волосы, да башкой об стену, за подобное поведение, хочется. Сказал бы, чего еще хочется, да нехорошо. Завтра у меня выходной, святой для меня день и я обычно сплю часами напролет, но сегодня я поставил кресло напротив входной двери, подтащил ночник к боку и сел в ожидании. 03:30. Куда ты пропала-то? Вот сука. Сидел я так, наверное, еще часа три в этом ебанутом ожидании. И когда она зашла, во всем доме было темно, ее тело как-то неровно двигалось туда-сюда и она хихикала. Я включил ночник и она от неожиданности упала на пол, позже сотрясаясь от хохота. Я подошел к ней, посветил, ухмыльнулся. Типичная испорченная малолетка: какой-то топ, длиной с лифчик, который она, видимо, не носила; короткая юбка, не прикрывающая трусики; и гольфы. Обувь она либо потеряла, либо, по пути, на пьяную головушку, съела. Я присел на корточки, приблизив девичью мордашку к своему лицу. — Шалава. Она улыбнулась и, немного заикаясь, пропела: — Пошел ты нахуй. И я сделал то, чего так хотелось. Просто пиздец, как хотелось. Нет, я эту спидозную мразь целовать не буду, вы что? Я ей въебал. Хотя, слишком грубо сказано, это ведь простая пощечина. Три. Подряд. И поделом, мелкая сука выебываться меньше будет! Ан нет. Выебывается еще. — Ты где шлялась, дура? Молчит. Отвернулась. — Не твое дело. На щеке красный след, глаза на мокром месте, а выебывается. — Тебе вообще не стыдно за свое поведение? Не сдерживает смешок, но тут же замолкает. Бью снова, уже с другой стороны. Зарываюсь пальцами в ее волосы, сжимаю их, тяну на себя заплаканное личико. С ее губ все-таки срывается испуганный всхлип, но тут же она вставляет слово «Мудазвон ». Неужели так сильно не хочется быть жалкой? — К твоему сведению, — решил я ее успокоить, — В моих глазах ты всегда была опущенной шмарой. — наклоняю голову чуть вбок, улыбаюсь. — Выебать тебя, что ли. Забавы ради. А таких, честно говоря, нельзя жалеть. Плачет и плачет, кусает, бьет, царапает — пусть. А выебать, кстати, тоже хочется. Как въебать хорошенько, так и выебать. А она смотрит на меня снизу вверх, будто госпожа, хотя руки я ей связал, под себя подмял и обследую уже почти голое тело. Все равно взгляд тот же. Бесит. — Не выебывайся, хуже будет. — Вас посадят. Впервые на «Вы», ух ты! — А ты не такая тупая, никому не скажешь. Родителей у тебя нет, да? — я задумался. — Да если и есть, то хуевые они у тебя, даже волноваться не будут. Плачет. Просит. Принцесска просит меня? Мудазвона поганого? Честь, честь. Хватаю за волосы, притягиваю к себе. — Молчи, пожалуйста. — Грэхем, — захлебывается в слезках, ножки сводит, дергается. Я разжалобился, глажу ее по личику. И мне в ебало летит плевок, а потом она еще и за руку, которой я пытался ее ударить за это, кусает. Когда я освобождаюсь, бью сильнее, разбиваю ей губу. Хихикает, сплевывает кровь на белые простыни. — Дура пьяная. — я улыбнулся, слез с нее. Руки развязал. — Хуй с тобой, даже ебать не хочется. Оба лежали на кровати в позах морских звезд, оба ржем, будто под чем-то. На утро она, разумеется, все помнила. Но ничего даже не сказала. Сидела после этого целыми днями дома, а почему, — не знаю. Смотрела на меня по-странному. Опять. — Я на Вас тогда смотрела так, — повернулась к окну, — потому что еще не знала, что жить буду с Вами. — А если бы знала? — я улыбнулся и разлегся на диване. — Я бы не ходила за Вами так долго. А потом за ней дверь хлопнула. Честно, я ее не видел больше месяца. И хорошо, наверное, а то и до педофилии недалеко было. И мне так легко на душе стало, я даже начал верить в чудеса — попалась мне тут Пандора, открывающая всякие ящики с бедами, и исчезла тут же. Но не тут-то было. Вернулась. Заплаканная. Странная. За воротник меня тянет, кричит что-то, а я нихуя не слышу, будто глухой с самого рождения. — Мудак! — последнее, что она говорит. — Дура. И, как только это слово с моих губ слетело, я ощутил дикое удовольствие. Слово будто давно забытое, но родное. — Дура. — повторяю и смеюсь в голос, сомкнув свои руки на ее шее. — Я тебя тоже. И она визжит, что уши закладывает. Снова пьяная. Снова она какая-то ебанутая. И мне нравится. Мы спали в одной кровати, но не трахались. Мы гуляли по городу, держась за руки, будто я — ее ровесник, и не стеснялись. Но это длилось недолго. Под конец лета, приехала бабка и, увидев, как мы с Пандой обнимаемся на диване, покачала головой и увезла ее. Через пару месяцев она сообщила, что похороны Панды прошли хорошо, а приглашать на них растлителя невинного ребенка — грех и именно поэтому она не сказала раньше. По ее словам, Пандора пошла в лес за какими-то ебучими ягодами и так и не вернулась. Позже выяснилось, что там она встретила толпу подвыпивших дровосеков, которые пустили ее по кругу, а после своих утех, задушили девчонку. Забавно то, что мы даже не знали имен друг друга. Мы ничего не знали. Мы не успели. И я, Джошуа Грэхем, искренне тоскую по Пандоре. Надеюсь, ты не будешь мучиться в аду, девочка моя. Очень надеюсь.