Искус

       Вот человек существует, убежденный, что следующей жизни нет, выпивает талант до дна и стирает ноги до крови, ворует, верует, изменяет, льстит, похищает у жизни вкус, нечувствителен к боли, а в следующей жизни берет роль Святого, чей лик сияет, глаза бездонны, и тело светло — в этой жизни он не грешит. Но в теле Святого он глубоко, он остро страдает тем, что было за чертой детства, кажется безмятежным, но страшно боится жизни, страшно боится смерти, карает себя за несовершенное и умирает в муках.        Вот она, Фредерика: молочно-нежная и сверкающая, как первый снег, и темный огонь в глазах, и буря волос на груди, и буйство смелейших идей в голове, — темная астра, сапфир и Венера — тайно и страстно (если бы страсть поддавалась тайне) любит некую Анну — тощую полевую ромашку, живущую в мире икон и ладана. Возгорающееся, умирающее, негодующее сердце Фредерики рискует поджечь себя, как скоро она коснется, коленопреклоненная, выступа обожаемого плеча, скрытого тонкой одеждой; в святых муках проходит десяток, как в сказке. Анну отдают замуж за Альберта из того же прихода — как в сказке, — и живут они тихо и несчастливо, пока Фредерика не отравляет обоих куском Пасхального кулича. Измученная улыбка играет на ее лице, и Фредерика подносит кулич к губам, своим губам, винно-красным, похожим на астру.        А в следующий жизни Фредерика — пожилая и одинокая Марта. Все так и думают: тетя Марта родилась пожилой. И Марту любит весь Франкфурт за задор и за мудрые шутки (все тот же дикий огонь заходится тарантеллой в глазах), а Марта не любит никого: За чертой рождения она слишком много любила. Ее мучает лишь рыжее закатное солнце и корзинка ромашек на окне, принесенная неизвестным лет пятнадцать назад.        Возможно, душа не бессмертна, а все, что мы знаем о Прошлом — неразборчивый шепот гадалок да задумчивый скрип колес, но им всем — Святому, Фредерике и Анне — всем хочется верить, что страдание есть расплата, а счастье есть благодарность за то, чего Память не помнит. Или наоборот.