Здесь и сейчас

— Я — орудие, — говорит Фэйт, вглядываясь во тьму его глаз. — Просто инструмент. И это единственное, что от меня нужно. Посмотри правде в глаза. — Ты — всё. И я даже не собираюсь объяснять это. Всё равно не поймешь. Мы... — Мы закончимся, не успев начаться. — Перестань, Фэйт. Хватит. У меня нет ни сил, ни желания с тобой спорить. Здесь и сейчас я хочу, чтобы ты просто была. Этой промозглой ночью реки выходят из берегов, рождая глубокую, бездонную тьму, а тела, их тела, сплетаются воедино, растворяются во мраке, создавая свет, безудержный и горячий, настоящий и слишком явный лишь для них двоих. Генд касается ее лопаток, острых и прохладных, скользит по испещренной рубцами коже, покрытой созвездиями маленьких, едва заметных родинок, крепко сминает округлые ягодицы, наслаждаясь долгожданным, пьянящим ощущением ее гибкого тела в его ладонях. Вдыхает аромат ее кожи, впивается губами в шею; огибая линию ключиц, с жадностью и точностью спускается ниже, лаская языком небольшие бледные соски. Обжигает дыханием; медленно, но настойчиво проникает длинными пальцами в глубь ее естества, ощущая влагу, вынуждая Фэйт терять ее хваленое самообладание и выгибаться сильнее; заставляя впиваться ногтями в его смуглое мускулистое тело. Заставляя в исступлении шептать на ухо одно единственное имя, забывая обо всем разом. Аарин медленно водит пальцем по ее клитору, дразнит, касаясь его почти невесомо, заставляя ее дышать чаще, изнемогать больше. Сподвигает отречься от боли, раствориться в этой терпкой, прогорклой ночи, в пахнущих полынью кострах, отдающих пеплом и смертью; в бесконечных океанах серебристых трав, сотканных лунной пылью. Пропасть в этих странных, обсидиановых звездах его глаз. Забыть себя. Просто быть. Вопреки всему. Он снова входит в нее пальцами, наращивая темп, заставляя ее стонать громче; заставляя становиться воплощенным наслаждением; прижиматься сильнее, врастать в самую его суть, перечеркивая все надуманные установки. Ломать внутренние чертоги, поддаваться ему, когда он, почти доводя до пика, переворачивает ее на живот и резко входит в ее горячее, влажное лоно, вколачиваясь в нее с жадностью и неистовством; сминать тонкие льняные простыни, погибая в лавине его ласк, горячих и до остервенения точных. Позволяет побеждать, когда она, возвращаясь к своей сути, изворачивается и прижимает его спиной к постели, занимая ведущую роль сверху. Когда она берет его властно, выгибаясь и обхватывая бедрами. А потом... ... деревянный потолок, слишком похожий на небо, смыкается над ними, и все становится абсолютно неважным. Потому что здесь и сейчас нет ни мора, ни боли, ни смерти. Только смятая постель, грубо сколоченный стол и огарок дрожащей свечи.