***
И почему-то суббота наступает так быстро, что я не замечаю, как проходит пятница. Я говорил, что Луи приставучий, поэтому вчера он сидел со мной за ланчем и рассказывал о какой-то белиберде, я его не слушал, но я услышал как минимум сто раз слово «милый». Фу боже, моя рубашка пахнет ванилью, я только сел с ним на биологии, а уже весь воняю этим. Моя мама попросила меня прибраться в комнате, чтобы Луи не подумал, что я неряха, но мне похер, что он подумает. Моя мама знает его маму, потому что мы, оказывается, вместе ходили в подготовительную школу, но я, слава богу, этого не помню. Нервно смотрю на часы, хотя я даже не знаю, почему нервничаю. Луи простой пай-мальчик, который даже не мой друг. Не знаю, что делать, если вдруг моя комната пропахнет им. Я не выдержу запах ванили. Уже 11:33, и кажется Луи не из тех, кто приходит вовремя или раньше. Жду еще пять минут и подымаюсь в комнату. Пускай знает, что я его не дожидаюсь за дверью. В сорок одну минуту раздается звонок в дверь, и я лениво спускаюсь вниз. Он настойчивый. Звонит еще три раза, пока я не открываю ему дверь. – Привет, я не знал, какую ты предпочитаешь, поэтому взял молочную, – он протягивает мне шоколадку, и я чувствую, что та немного растаяла на том месте, где он ее держал. – Привет, проходи, – решаю не упрекать его за опоздание, сам вечно опаздываю. Хотя минуту назад я готов был наорать на него. Но его вид меня остановил. Все говорят, что Луи выглядит как ребенок – он и правда выглядит как ребенок. – Я ем любой шоколад, – я вообще его не ем, ненавижу сладкое, – спасибо, – улыбаюсь(?) ему. Думаю, надо вести себя вежливо, чтобы он помог мне с домашкой. Никто другой не вызвался помогать, а он делает это просто так. Ну, он не выдвигал своих требований все еще. Он снимает кристально чистые кеды и ровно ставит их рядом с моей обувью. – Ты будешь чай? – спрашиваю его, пока мы поднимаемся в мою комнату. Не хочу делать все в гостиной, потому что там мне неуютно. – Да, спасибо, – он неуверенно заходит в мою комнату. – Твоя комната красивая. – Говори правду, я уверен, тебе не совсем нравятся эти темные серо-зеленые стены, – я не знаю, зачем это сказал. Само вырвалось. – Ну, как бы, да, у меня светлая комната и на плакатах на людях меньше грима и они улыбаются, а не кричат, – я издаю легкий смешок, а он думает, что сказал лишнее. – Но у каждого свой вкус. Твоя комната выглядит уютной, – он присаживается на кровать, которая слишком высокая для него, поэтому ему трудно, но он не подает виду. Моя кровать стоит на двенадцати толстых романах о любви (ну не читать же их), и еще там два матраца. Просто я люблю спать выше. – Я сейчас вернусь, – выхожу, чтобы сделать нам чай, оставляя его одного. Он, на самом деле, не такой смелый, как кажется. Я думал, он будет вести себя уверенней. Он похож на трусливого маленького котенка, и его голос совсем тонкий, как будто бы и не сломался еще. У нас всего почти год разницы, но такое ощущение, что ему двенадцать. Быстро возвращаюсь обратно, замечаю его стоящим у моих картин (да, я немного рисую, что такого?). – Это очень красиво, – он проводит пальцем по засохшей пасте черной ручки. – Я не умею рисовать и почти ничего в этом не понимаю. – Но у тебя пятерка по истории искусства, – я немного удивлен. Странно слышать от него «я не понимаю». – Я зазубриваю все на один урок. Если спросить меня о чем-нибудь сейчас, я не отвечу, – еще странней слышать от него «я не отвечу». – Я объясню тебе, когда разберусь с математикой. – Так, да, ты можешь сказать мне, что конкретно не понимаешь? – я впадаю в ступор, потому что вылетел из математики, когда мне было семь. Учительница спросила у меня, сколько будет яблок у мальчика, если у него было пять, а он отдал два девочке. Я сказал, что четыре. Ну, вы понимаете, да? – Эм-м-м-м, – долго протягиваю я, стоя у двери с чашками в руках, не зная, куда себя деть от стыда. – Ладно, я объясню тебе конкретно темы этого года, – я все еще не могу пошевелиться. Да их же с полсотни, он себя слышал? Учителя тратят на это недели, а он собирается объяснить мне это за пару часов? Странный тип. Прохожу к столу, ставя чашки на него. Вспомнил, что забыл шоколадку на кухне. – Я сейчас, – выбегаю и беру шоколадку. Не знаю, зачем я торопился, но мне стало спокойнее, когда я снова увидел его в своей комнате. Он заставляет меня сесть за стол и начать наконец-то решать, пока сам стоял позади и пытался объяснить каждое задание. Я начал понимать его, поэтому нам обоим стало легче. Луи сказал, что со мной еще не все потеряно, потому что первые шесть заданий из ста тридцати семи я сделал без ошибок. Сложение и вычитание дробей – точно мое. А потом все стало сложнее. То ли я перестал его слушать, то ли он так херово объяснял. Он написал пример на листке и попросил решить. Я сидел над этим примером три минуты, пока не сдался. Луи возмущенно завопил, что очень меня рассмешило. – Да перестань смеяться, Зейн! А я не мог. Его вид смешил меня так сильно, что я почти упал со стула. Он пихнул меня в плечо и уставился на меня, прожигая взглядом. Тише, это просто математика. Я перестал смеяться. – Смотри, это просто, – он начинает выводить что-то своей рукой, пока я пытаюсь спастись от этой близости. Он прижался ко мне своим телом, поставив локоть на мою ладонь. Как будто нельзя было притянуть лист к себе, он не приклеен. В нос ударил запах ванили, но он не был таким неприятным, как обычно. Я даже вдохнул глубже. – Вот видишь, это легко, – и я прослушал ту часть, где он объяснял, поэтому просто уставился на его пример и начал решать все по шаблону. Так проще. Я решил еще десять заданий, и ему не пришлось объяснять одну тему, потому что, оказывается, однажды я слушал учителя. Он кое-что мне напомнил, и я решил все до тридцатого задания, всего лишь с одной ошибкой. Луи снова похвалил меня, и мне стало приятно. Он очень хорошо объясняет. Я понял, в чем моя ошибка. Учителя обычно кричат и называют меня тупым, а я так и ухожу, не понимая, почему там ошибка. Следующие несколько тем оказались смежными, похожими друг на друга, поэтому Луи облегченно выдохнул и залез на мою кровать, как это делают маленькие дети: становясь передом, закидывая колено и опираясь руками на кровать, перемещая вес тела и закидывая другую ногу. Луи сделал это легче и быстрее, при этом он еще выгнулся в спине так, что я увидел край его нижнего белья, из-за выступающего пояса брюк, который приподнял свитер. Он обычно не носит ремень, а предпочитает подтяжки, но сегодня его штаны ничто не удерживает на нем. Поэтому край штанин висит на его пяточках. Он садится на колени, пряча свои ножки под собой, и вытягивается за своей чашкой. Я все еще отвлекаюсь на него, но пытаюсь делать вид, что усердно решаю задания. Не знаю, откуда такие мысли в моей голове, но я быстро занимаю все цифрами там, поэтому решаю все легко. Мне впервые понравилась математика. Я уже представляю лицо училки, когда она увидит, что я все решил. В течение часа я решаю еще сорок три задания, и Луи начинает их проверять. – Тут ошибка, – он вытягивается, ставя чашку на стол, и упирается локтями о мой стол. Его ноги все еще на моей кровати. Он прогибается в спине так сильно, что его свитер спускается к его талии, а я могу лицезреть его ямочки на пояснице и край трусиков. Они белые и там кожа кажется немного темнее. Перевожу взгляд дальше и прохожу по рельефу его ягодиц. Они выглядят подтянутыми. Луи, вообще, как я заметил, держит себя в форме. У него аккуратный подтянутый животик, но я вижу, как он натягивает свитер обратно, и отвлекаюсь. – Здесь надо исправить. Зейн, ты меня слушаешь? – Конечно, да, – конечно, нет, идиот. – Так что тут надо исправить? – смотрю ему прямо в глаза и вижу там нотку удивления. – Сокращаются не игрики, а иксы, ты возвел в квадрат не ту часть, – снова прослушиваю его, но смотрю на лист и слежу за его рукой. Он исправляет все сам, потому что я решил весь пример не так, как надо. Только сейчас замечаю, какой у него приятный голос. Он говорит хорошо, его голос не кажется совсем писклявым, он тяжелее, чем женский, но тоньше, чем мужской. Затем у меня еще около пяти ошибок, но он говорит, что эти примеры довольно сложные, так что, для меня, как для новичка в математике, все идет очень даже хорошо. Он снова меня хвалит. Пока я пытаюсь понять, чего от меня требуют в задании, он спрашивает: – Зейн, а у тебя есть друзья? – я отвлекаюсь, подымая голову, а он смотрит на меня, упершись своими руками о колени. – Они мне не нужны. Столько обязательств, – замечаю, как он кивает и прикусывает губу. – У меня есть пару знакомых, которых я вижу только в парке, когда рисую. Один из них скейтбордист, а второй – фотограф. – У меня не было друзей с четвертого класса, когда носить розовые вещи для мальчика стало совсем позорным, – замечаю, что ему грустно из-за этого. Из-за того, что он такой. – Но тебя все любят, – и он грустно улыбается, а я совсем забываю о том, что надо решать математику, потому что уже пять часов дня. – Ну да, но они не мои друзья, – он опускает голову. – Те парни-футболисты запрещают мне общаться с девочками, потому что я такой. А один из них чуть не изнасиловал меня, когда учитель физкультуры попросил занести мячи в зал, – приоткрываю рот. Я знал, что его избивали пару раз, но чтобы насиловали? Нет, серьезно? За что? – Я могу защитить тебя, – не могу оправдаться тем, что вырвалось само. Я говорю серьезно. – Твоя мама забирает тебя, потому что ты боишься ходить домой один? – он кивает, и я думаю, что он сейчас расплачется. Мне очень его жаль. Мои сестры тоже боялись ходить домой одни, когда им стукнуло по тринадцать, и у них начался период, когда они выглядят очень горячими и доступными. К ним постоянно лезли какие-то чмыри. – Ты будешь моим другом? – он спрашивает это почти со слезами на глазах, кусая свою губу до крови. – Конечно, надо было попросить меня раньше, – он улыбается, смотря на меня, и я улыбаюсь в ответ. – А теперь решай, а то мы к полуночи не закончим, – и я начинаю смеяться, а он подхватывает мой смех. Я снова прошу его объяснить, и Луи начинает раскладывать все по полочкам, вставая с кровати. Я наблюдаю за его руками, которыми он размахивает, чтобы объяснить задачу на проценты. Слежу за его губами, пытаясь не упустить ни одного слова, чтобы все понять. Потом он начинает объяснять это с помощью искусства, беря мой учебник в руку. Он затрагивает биполярность Ван Гога, а потом резко идет к Васнецову, от Микеланджело к Шишкину, потом что-то о Древнем Риме. У него получается такая каша, что я начинаю объяснять ему всю историю искусства. Это не сложно. Это легче математики. Мы садимся на пол, и я тыкаю пальцем в картинки в книге, объясняя. Он тыкает на них, если не понимает, потом водит пальцам по тексту, ища ответ на свой вопрос. Я целый час объяснял ему, и он наконец-то понял. Я задал ему пару вопросов, и он ответил. Объяснять весело, если человек тебя слушает. – Спасибо, теперь я все понял. Это легче, чем я думал, – он улыбается, присаживаясь на кровать. – Теперь понять математику тебе станет легче. – Естественно, – я и не заметил, что у меня решено почти сто заданий. Это легче, чем я думал. Я снова пристально смотрю на задание, пытаясь понять. Моя голова сейчас очень забита, поэтому я плохо смыслю. – Луи, можешь еще раз объяснить? – он охотно встает с кровати, кладя руку на мое плечо, наклоняясь. – Что непонятно? – я вдыхаю запах его волос, они пахнут фруктами. Он пользуется фруктовым шампунем. Снова отвлекаюсь. – Зейн? – Да, я слушаю, – на самом деле нет. Луи начинает объяснять, как решать, и я пытаюсь его слушать. Через минуту я совсем включаюсь в его монолог, постоянно поддакивая. В итоге, под его диктовку я решаю еще двадцать четыре задания, и остается всего семнадцать, самых сложных, как сказал Луи. – Нам обоим нужен отдых, – говорит он, внезапно, когда я лежу на кровати, смотря в потолок, а он уже десять минут пытался вникнуть в условие. Это сложно и для него, как я вижу. И я заметил, как он высовывает язык от усердия, пытаясь решить задачу на листке, как он несколько раз черкает одно и то же место, чтобы оно совсем не мешало ему. Он хмурится, бормочет, мычит, хмыкает, а я не могу перестать смотреть. Я отворачиваюсь каждый раз, когда он поднимает глаза на меня. Уже 20:36, а я не решаюсь спросить, почему его мама не беспокоится. Моих родителей не будет до завтрашнего вечера, потому что они в гостях. – Уже так поздно, – он смотрит в окно, кладя голову на ладони, которыми он ухватился за спинку стула. – Нам надо решить эти семнадцать заданий. – Конечно, – он зевает, прикрывая рот рукой, и мило хлопает глазками. – Нам не нужен стол, чтобы сделать это, – он перемещается ко мне на кровать, где я освобождаю ему место, и кладет задания между нами, передавая мне карандаш. – Я немного понял, как решать, поэтому я буду говорить тебе, а ты записывай и вникай. Сразу спрашивай, если будет непонятно, – я киваю, наклоняясь, и начинаю записывать то, что он говорит. Он играет со своими пальцами, а потом я слышу, как он пытается не смеяться, пока говорит. – Что? – я выравниваюсь, смотря на его лучезарное личико. Его что-то рассмешило. – У тебя нитка в волосах, – он хихикает, а я провожу рукой по волосам. – Все? – я наклоняюсь. – Нет, погоди, – он привстает на колени, кладя руки мне на голову, и я чувствую тепло и мягкость. – Все, – снова подымаю голову, смотря на него, а он кидает нитку за кровать. Все еще смотрю на него. Мы решили девять из семнадцати самых сложных заданий за каких-то смешных тридцать минут. Ну, он решил, а я все записывал. Я, если честно, совсем не въехал, а просто записывал все, что он говорит, потому что я вижу, как он устал. Объяснять весело, но сложно, особенно если человек в этом полный ноль. – Что? – спрашивает он, когда я тянусь к его лицу, чтобы поцеловать. Он сразу кладет руки мне на плечи. – Что ты делаешь? – я снова цепляюсь за его губы, но он не отталкивает меня. Двигаюсь на него, придерживая спину рукой, чтобы он не ударился о спинку кровати. Скидываю карандаш и листы на пол, к черту математику. Помогаю ему раздвинуть ноги, чтобы устроится между ними. Мы прижимаемся лбами, когда наши губы размыкаются, потому что нам надо дышать. – Что ты делаешь? – снова спрашивает он меня, и я не могу ему ответить. – Мы можем не делать этого, если ты не хочешь, – я вижу, как он смущен, как он краснеет и отводит взгляд. – Это правильно? – и я думаю, почему это может быть правильным, если вчера или даже сегодня с утра я его ненавидел. Я не мог выносить его личность, не потому что я гомофоб, а потому что я ненавижу слащавых. Слишком милых, сладких, приторных. К которым всегда тянет, тянет так, как к магниту. Целовать которых так приятно и так сладко, что потом целый день приходится облизывать свои губы, чтобы почувствовать это еще раз. – Если ты думаешь, что это неправильно, мы можем перестать, – я вижу, как он все еще не уверен, все еще не смотрит мне в глаза. Его ладонь на моем затылке горит, как и весь он, потому что я чувствую это. Второй ладонью он упирается о кровать. – Я думаю, что это правильно, – и мы снова целуемся, но теперь уже не садимся, а подымаемся на колени, и теперь я полностью чувствую, насколько он ниже меня, потому что мне приходится наклонить голову, чтобы не оторваться. И мы теперь целуемся рвано, как будто это последний поцелуй, и он расстегивает пуговицы на моей рубашке. Я стягиваю ее, а затем мы на секунду отрываемся, когда я снимаю и майку. Я ложусь на спину, притягивая его за собой, и начинаю подымать край его свитера вверх, не торопясь, исследуя его тело как можно дольше. Его ямки кажутся еще больше, а кожа еще мягче, поэтому я трогаю все его тело. Мы отрываемся, чтобы набрать воздуха в легкие, и его свитер оказывается на полу. У него тонкая талия и смуглая кожа. Он выглядит очень красиво. Я меняю нас местами, замечая, как он неуверенно сжимает мои плечи. Он нервничает. И когда я начинаю расстегивать пуговицу на его штанах, его губы перестают двигаться, а ногти сильнее давят на кожу. – Я не могу делать этого без твоего согласия, – я шепчу, смотря в его напуганные глазки. – Ты не обязан. Ты всегда можешь остановиться, если хочешь, – и он шумно сглатывает, снова отводя глаза в сторону. – Я хочу, – я встречаюсь с его глазами, и, не разрывая зрительный контакт, стягиваю его штаны вниз, скидывая их на пол. – Ты удивительный, – и я внезапно вспоминаю, о чем он говорил мне в пятницу за ланчем. О певце. О каком-то парне, о котором он узнал совершенно случайно, наткнувшись на его песню в интернете. «Он похож на тебя, у него темные волосы, карие глаза и взгляд такой же выразительный! Он очень милый, прям как и ты. Ты тоже милый! Ты мне нравишься, но ты, конечно, все пропускаешь мимо ушей, потому что занят какой-то девушкой, которая наклоняется в мини-юбке за содовой. Чертовы натуралы». Он сказал это. Он сказал это. Он сказал это. Я ему нравлюсь, я ему нравлюсь, он нравится мне. Я стягиваю свои джинсы, пока он следит за мной. Он все еще не уверен. Я вижу это в его взгляде и в том, как он держит меня за плечи. Боится, боится и пытается причинить как можно больше боли, впиваясь ногтями. Я решаю не торопиться, потому что ему страшно, и начинаю целовать край его губ, переходя по челюсти вниз, к шее, целуя так нежно, как только можно. И он уже начинает стонать, глажу его бедро вверх-вниз, возбуждая, чтобы он тоже почувствовал удовольствие. Спускаюсь к груди, обводя его соски языком, пока он не переставая стонет. – Я разрешаю, пожалуйста, – теперь я не уверен в его словах, потому что его глаза бегают и наполняются слезами. Они блестят, а он пытается не моргать, чтобы слезы не полились. – Ты не обязан, Луи. Это не забудется, мы можем поговорить прямо сейчас, – он мотает головой. – Нет, я хочу, пожалуйста, я очень хочу тебя, – он держит мое лицо своими потными ладонями и нервничает. Его ноги трясутся, я чувствую это, так как одна моя рука все еще там. – Ты очень красивый, – я продолжаю целовать его, спускаясь вниз. Целую его бедра, глажу пальцами его тазовые косточки. Щекочу его ребра пальцами, когда снова подымаюсь вверх, чтобы словить его смех губами. – Ты очень умный, – стягиваю его трусики, кладя руки на ягодицы. Продолжаю целовать его, а потом он сам тянется к моим боксерам. – Ты очень смелый, – помогаю ему, после чего спускаюсь к своим джинсам за презервативом. – Ты очень хороший и добрый. Не знаю, я не был неумелым, так как делал это раньше, только с девушками. Поэтому сейчас это было как бы в первый раз, и я нервничал почти так же, как и Луи, лишь бы не причинить ему боль, чтобы его первый раз не превратился в изнасилование. Не хочу, чтобы он запомнил это, как полное боли и слез событие. Я уже почти готов входить, поднимая глаза на него, и он плачет. Я вижу, что он плачет и не может это остановить. – Луи… – я прижимаюсь к нему, чтобы он смог крепче меня обнять. – Ты не обязан. Я остановлюсь, только попроси меня. – Нет, – он сглатывает, рвано выдыхая, чтобы не издать всхлип. – Мне страшно. – Не бойся, я не сделаю тебе больно, – начинаю медленно входить, приподымаясь на локти, и чувствую, как сильно он впивается ногтями в мою кожу. – Тише, все хорошо, – двигаюсь дальше, он жмурится и борется с собой, чтобы не закричать. – Я здесь, – он снова плачет, уже из-за боли. Я останавливаюсь. – Нет, продолжай. – Ты уверен? – Это терпимо. И я продолжаю. Он сжимается так сильно, что становится больно и мне, но я не останавливаюсь. Когда, наконец, вхожу полностью, он расслабляется, от чего я удивляюсь. Медленно выхожу не полностью, и вхожу так же медленно. Через пару толчков он полностью расслабляется, но все еще плачет и скулит от боли. – Быстрее, – выдает вдруг он, и я начинаю входить быстрее, но все еще стараюсь сделать это аккуратно. Луи перестает сдерживаться и начинает громко стонать. Я подымаюсь на руки, пытаясь сдерживать себя, потому что вот-вот начну толкаться грубее. Сжимаю его бедро рукой, опускаясь к его шее, прижимаясь к его стояку своим животом. И я чувствую, как он кончает, крича, продолжаю вбиваться в его податливое тело. Срываюсь, потому что теперь он совсем не сопротивляется, толкаюсь настолько грубо, насколько только можно, и он снова начинает плакать. В его открытых глазах ужас и паника. Слезы катятся по его вискам, он снова возбуждается. Подымаю его тело выше и сажусь на колени. Он тянется за мной, держа мою спину, и во второй раз кончает, когда я сжимаю его ягодицы. Теперь он сидит на моих коленях, обнимая меня за шею, а я целую его плечо. Он совсем расслабился и теперь издает только болезненные стоны. Его слезы капают мне на плечо. Он оттягивает мои волосы, когда я кончаю в него. По инерции делаю еще три толчка и опускаю его на кровать. Ложусь рядом, целую его в губы. – Луи? – он протирает свое лицо ладонями, чтобы избавится от слез, но они все еще непрерывно льются. – Прости, – но ему не за что извинятся, я притягиваю его к себе, обнимая, накрываю нас одеялом. – Все хорошо? Почему ты плачешь? – он всхлипывает. – Это точно правильно? Я не уверен, – и я думаю, почему не остановил его, потому что он ни разу не был уверен. – Просто, ты мне нравишься, но ты ведь бросишь меня, да? – он говорит это, всхлипывая, его голос дрожит. – Нет, – никогда в жизни, ни за что, – ты очень милый, – и я не знаю, что сказать еще, чтобы он был уверен. – Ты мне тоже нравишься. – Правда-правда? – Правда-правда. И утром я проснулся в одиночестве, и постель была удивительно холодной. В моей комнате порядок: домашка на столе, вещи сложены на стуле, а на них лежит листок. «Прости, что ушел, моя мама забрала меня в семь утра. Я решил оставшиеся восемь заданий, объясню их позже. Твой завтрак на столе, надеюсь, ты любишь омлет с сосисками. Увидимся:)». Я одеваюсь, беря с собой домашнее задание по математике, просматриваю последние листы с заданиями. В углу листа написано: «Можешь написать своим почерком, потому что мой ни капли не похож на твой. Не за что;)».***
В понедельник я мчался в школу так быстро, как только мог, и даже не опоздал на первый урок. Я пошел к своему шкафчику и заметил, что шкафчик Луи находится рядом с моим. Раньше мы никогда не пересекались здесь. Он разговаривает с какими-то девушками, когда я подхожу к нему. – Привет, – я тянусь, чтобы поцеловать его в щеку. – Привет, тебе понравился мой омлет? – и теперь нас там только двое, и ничто не мешает. Я киваю, и мы вместе идем на первый урок. Я никогда не замечал, как он сияет. Он улыбается и рассказывает мне что-то. Теперь я пропускаю все мимо ушей из-за его голубых глаз, а не из-за короткой юбки. Целовать его на переменах стало обычным делом, а провожать домой, как долг, который я с удовольствием выполняю. В мои черно-белые рисунки добавилась голубая краска, а он навел порядок в моей комнате. Теперь он любимая модель моего знакомого фотографа и любимый ученик моего знакомого скейтбордиста. Запах ванили стал моим любимым, а я с удовольствием ем сладкие пироги его матери. У меня твердая четверка по математике, а у него честно заработанная пятерка с плюсом по истории искусства. Не принять его помощь было бы самой ужасной ошибкой в моей жизни.