Ко дну

Неа никогда не скрывал, что любит свою сестру. Её ссадины на ладонях, острые колени (она поднимает платье до бёдер каждый раз, когда взбирается на ветви их дерева), разрез её глаз и даже паутины тонких вен, синеющие на запястьях. Её кожа тонкая и бледная, губы — сухие от ветра. Она часто проводит по ним языком. Слишком медленно; иногда она задумчиво их закусывает, и тогда Неа невольно ведёт взглядом по ровной линии её зубов. Листья под её ногами стелются на корни, выпирающие из-под земли. Они смятые и полусгнившие. От них запах прения и немного — леса, где чёрные стволы с шершавой корой и небо, дыряво-сокрытое зелёными кронами. Там есть птицы; у них — тоже. Мана любит слушать, как они поют. Мана думает, что это делает её ближе к перистым облакам. — Знаешь, я прихожу сюда не только из-за матери, — говорит она и улыбается. Она не смотрит туда, где рожь колышется и переливается золотым блеском, где их руки как будто снова касаются гладких стеблей; где свежевскопанная могила и высеченный из древесины крест. — Просто каждый раз, когда мы оба здесь, время прекращает свой ход. Ты тоже это чувствуешь? Неа мажет своими глазами по её лицу и отвечает: — Да. Просто потому что хочет увидеть, как она глубоко вдыхает пряный воздух. Как прикрывает веки и облизывает свои словно бы снова высушенные губы. Сделай это ещё раз. Неа никогда не скрывал, что любит свою сестру не только как брат. Это, наверное, одно из тех раскалённых чувств, что встаёт поперёк глотки и вкручивается до приятно-болезненного зуда между рёбер. А потом цепляется, выворачивает их сладостно, с хрустом, так, как может лишь оно — оставляя после себя одержимость, забивающуюся куда-то под каркас костей; она привычна и неправильно-правильна. Она разворачивает его сердце из плотной дерюги и оголяет грудную клетку — осмелься распять и непременно рассечёшь ткани. Достанешь. Во мраке, который заливается в комнату подобно воде, лижущей корму их корабля, их Ковчега, что не утопнет — ни во мгле, ни в крови. Там, где ночь подруга, упивающаяся пороком и молчащая о запрете. Там Неа горячо-горячо, и от девичьих ладоней, скользящих по коже, впору плавиться, как от огня. Неа никогда не думал, что это влезет в него настолько глубоко. Никогда не думал, что не сможет избавиться от дрожи и будет глотать кислород рвано-судорожно, непослушными пальцами выпуская пуговицы из петель рубашки. Снова и снова. Вдох-выдох. От её волос тянет солнцем и тёплым сеном. Они обрамляют её лицо и прилипают к взмокшим вискам, стекают сквозь его пальцы и ложатся меж их обжигающих тел. Она красивая. Она красивее, чем тот пламенеющий закат, сжигающий набитые жёлто-красным облака; падающий за горизонт, как падают они — медленно, с придыханием. Задевая край, ухают куда-то вниз, прикладываясь к оборотной стороне земли позвоночником и не чувствуя боли. Только приторную патоку, забивающуюся под язык, копящуюся, проглатываемую со слюной. Она оседает в животе и тянет, тянет, тянет так блаженно-мучительно, что Мана вцепляется ногтями в поджарые плечи брата и оставляет на них ссадины. В подёрнутых поволокой зрачках — растаявший день. Разворошённые простыни пахнут сексом и потом, за оконными ставнями свистит ветер, а чернильные тени трепещут и шепчутся, будто бы осипшие. Сражённые осенней лихорадкой. Больные. Но не больнее их, таких по-человечески развратных и по-человечески искренних. Они кромсают сон на лоскуты и не боятся оскала луны; не боятся ничего, кроме как быть обвёрнутыми в холод и делить с глухими стенами мир. Потому что он, этот-их-мир, становится ярче здесь. Обретает сласть вместе с чужими-родными губами, сминающими собственные. В венах — ток. А они стонут друг другу в рот, и это даже не тепло — это чёртов жар. Чёртова болезнь, разделённая надвое. Неа всегда целует жадно, словно от её не-касаний у него дерёт в горле. В нём несдержанные грубость и ненасытность; в нём — покорность и преданность. А от тяжести, наливающей пах, впору свихнуться. Ему тесна одежда. На ней — глупые тряпки. Тонкая ткань натянута на возбуждённо вздымающуюся грудь, а в его, стянутой страстью, разрастается пожар. Он накаляет до предела, но не выжигает. Он делает существующего живым. И каждый раз — по-новой. Двигаясь по замкнутому кругу. Ему бы её наготу, её распалённую кожу (от её запаха у него мутнеет рассудок), но Мана — Мана любит спускать его с привязи сама, как спускают из вольеров голодных собак. Мана любит, когда Неа порывисто срывается с цепи. Мана любит оттягивать, преграждать, а потом рушить баррикады одним-единственным движением тела. Срываясь с опорной точки, теряя равновесие, ведь оно, глупое, ей ни к чему. Она обхватывает Неа оголёнными ногами. Её платье лёгкое — он сдирает его, едва не разрывая швы, прикладывается губами к подбородку, ключицам, подрёберью; касается её тазобедренных костей, и она чувствует, как в желудке что-то скручивается в нагретый тугой узел. Он сжимает её поясницу руками и одержимо целует внутреннюю сторону бедра. Держит крепко — ни вывернуться, ни продохнуть. Смазка мочит бельё, и Неа исступлённо прикладывается к тонкому хлопку ртом. Ведёт языком — на нём остаётся солоноватый привкус. А Мана дёргается, выгибается в спине и давится воздухом, вплетает пальцы в его волосы и тянет к себе. Отрывает и почти ненавидит себя. Ведь ей хочется. Хочется неумолимо, исступлённо. Но ощутить его ближе — больше. Она всегда подаётся ему навстречу смело и беззастенчиво. Она знает: у него перехватывает дыхание от её ладоней, нарочито небрежно задевающих напряжённую плоть. В такие моменты он готов поклясться: ещё немного, и это сорвёт ему голову. Прямо с хребта. И оно сворачивает. Так бесхитростно, так по-сумасшедшему, что учащённый пульс бьётся набатом и норовит вырваться. Почти простреливает ему черепную коробку, когда он ощущает Ману, влажную и тесную. Когда его твёрдый член вбивается в неё — жёстко, а она прикусывает его шею и клеймит её красными пятнами. Совсем скоро — багровыми, зудящими. Не позволяющими забыть. А он — он и не посмел бы. Она царапает его лопатки ногтями и просит приглушённо, на самое ухо: «Пожалуйста, ещё». Ещё, ещё, ещё. Глубоко, резко, раз за разом, пока судорога не тряхнёт её, пока Мана не вожмётся затылком в постель так сильно, что кожа стянется до взбухших артерий. Не прекращай, умоляю. Только не прекращай. Из её горла вырываются сиплые стоны, и ради этого он готов умереть с сотню раз. Она бредит. У неё дрожат руки. И звуки исчезают; вокруг — лишь надрывные толчки, выбивающие из лёгких воздух, и скомканные, словно пережёванные слова, неразборчивые и тихие. Мешающиеся с громким сердечным боем. Если это безумие, то я хочу быть ненормальным. Он обхватывает рукой её шею и сдавливает ладонью горло. Вбивается в тело снова и снова, ловя ртом её горячие выдохи. Слушая, как она хрипит задушено, ощущает: волны в нём встают на дыбы и бьются изнутри о живот. Колотят, как умалишённые. А Мане это нравится — быть приколоченной к кровати за глотку и сжимать веки от одури, застилающей сетчатку. Ложащейся на неё темными пятнами и рябью. Их помутнение — оно герметично. Из него не выкарабкаться, его не разбить. В нём всё накалено до предела и насыщено чем-то стойким и дьявольски нужным. В нём день не раскрошён на секунды, в нём цифры идут скачками, ломаными кривыми и выстраиваются в колотые цепи. Пространство сужено до размера их мутных зрачков, оно имеет грани, в которые врезаются безотчётно оброненные имена. Имена, тонущие в душной коробке комнаты и ночи — спелой, немой до их грехов. Если любовь размножается на определения, то они вырвут своё из выведенного ряда. Если любовь — порок, то что есть святость? Жить вспышками, как эта, заставляющая закусить губы зубами, — их необходимость. Она статична. Она делает разрозненное целым, а желанное — действительным. Они готовы погрести себя ради этого. Они опускаются на дно из раза в раз и не чувствуют сожалений. Потому что дно не обратно вершине; оно — тоже предел. И для них оно дороже всякого неба, возведённого в абсолют. Ведь облака они могут начертить сами. Мана стонет настолько громко, что этим, кажется, давятся стены. А когда оргазм проходится по ней сладкой дробью, то улыбается полубезумно, закрывая глаза. У неё ноют мышцы, и в шею протяжно выдыхает Неа: он кончает сразу же после неё, вцепляясь в маленькое женское тело до боли. Это всегда так. Неизменно. Это правильно. Звёзды — белые дыры на обугленном полотне. Их клокотание тонет в вакууме, сжирается внеземной тишиной. Мёртвой. А здесь они, и они живые. Откидываются на подушки и хранят тепло, разбавленное прохладой ранней осени. Тени больше не шепчутся. Они замолкают, их рты — вновь зашиты, а ребристые очертания вязнут во мраке плоскостей. Они ещё не знают, что неизбежность сведёт их к краю и нагнёт головы, обдирая кожу. Там, внизу, тоже будет рожь, на самом дне, но не броско-палевая — чёрная. Тогда они поймут: рождённый для борьбы — либо победитель, либо побеждённый. Однажды кто-то из них сделает шаг вперёд. Однажды кто-то из них рухнет по-настоящему.