Зеркала

      Есть что-то символическое в том, что Кондракар, который должен следить всегда за всем, сам находится в нигде и в никогда, а его мощные громадные колонны — просто туман. Целая Башня Тумана, непостоянная, как нервная барышня: то переливается всеми оттенками розового, то бледнеет, то пускается в бешеный пляс… Седрик узнал о ней куда больше, чем хотел бы.       Поначалу перепады её настроения выводят его из себя. Но со временем — за неделю? за месяц? — он привыкает. Это всё, что ему остаётся. Башня не выпускает Седрика за пределы маленькой площадки, висящей в пустоте, не даёт увидеть других пленников, даже уснуть не позволяет — сколько Седрик ни пытается, сон не идёт. Понять, чего она хочет, невозможно: Башня не обращает внимания ни на его требования, ни на жалобы, ни на вежливые просьбы. Она отвечает одинаково: туман перетекает из одного размытого образа в другой, нагло вьётся у самого лица, будто хочет проникнуть под кожу — Седрик расцарапывает себе руки, чтобы убедиться, что его кровь ещё не смешалась с этим маревом и не стала розовой. Ранки мгновенно заживают. Магия Кондракара забирает у пленников всё, вплоть до права распоряжаться собственной жизнью. Седрик уже и не помнит, когда испытывал голод или жажду, его тело остаётся чистым, а все шрамы пропали, даже самые давние.       Может, это и есть наказание? Размывание всего человеческого? Растворение в тумане?       Нет, нет. К Башне тоже должен быть подход.       Седрик опускает взгляд, так стыдливо и беззащитно, как только может, и замолкает. Ничего не меняется: туман издевательски мажет его по губам, клубится у носа, как пар над никогда не остывающей чашкой. Но Седрик не двигается. Седрик терпелив. И через тысячу вдохов (вдохи — единственный способ отсчитывать время) ожидание приносит плоды: туман из размазанной белой каши превращается в лёгкую блестящую дымку — теперь в его переливах Седрику чудится змеиная чешуя. Вверху, под высоким куполом Башни, рассыпаются созвездия, а бездну под ногами скрывают пухлые облака-барашки. Уже что-то.       Хорошо бы ещё избавиться от этой проклятой тишины.       Последние слова, которые Седрик слышал до заточения, произнёс Оракул: «Будете в Башне, пока ваши души не просветлеют». И с тех пор Оракул ничего не говорил, даже не навестил ни разу. А ведь Седрик готов к просветлению «души» давным-давно, готов упасть на колени, разрыдаться, вырвать волосы на голове или вознести молитву… Только которому из богов? Оракул был ужасно неконкретен. А Седрик может перечислить их несколько сотен, и у каждого из них свои грехи и каноны, свои представления о «душе».       Может, начать с того Бога, от которого «вся власть»? Или только та, что прикрывается благочестием? Книга Книг была самой продаваемой, Седрик хорошо её помнит. Увлекательная штука, но к ней у него остался один большой вопрос: Стражницы.       Стражницы не подставляют щёк и ни на кого не уповают, а при этом владеют величайшими силами природы. Стражницы получили карт-бланш ото всех богов, иначе чем объяснить их невозможную, нелепую, незаслуженную победу?..       Ну вот, теперь туман взбудоражен: будто ветер нагнал тучи на звёздное небо. Башня недовольна. Да, хватит предаваться бесполезным размышлениям о девчонках, Седрик, тебя должны беспокоить другие вещи: твои мысли, неугодные Кондракару, теперь наказуемы, тебе грозит потерять последний облик, раствориться в блёклой дымке. Не лучший способ провести ближайшую вечность, согласись. Да ещё мерзкая тишина звенит в ушах комариным писком: час, сутки или год — ночь и день не сменяются, звон в ушах не ослабевает. Это невыносимо.       Поэтому, чтобы слышать хоть что-то, чтобы напомнить себе, что он ещё жив, Седрик начинает говорить. Не просить, не требовать, нет. Исповедоваться. Ведь в святилищах положено так делать, да? Седрик умеет принимать свою судьбу. Он в мельчайших подробностях воскрешает в памяти эпизоды, которые привели его туда, где он сейчас, и сделали тем, кто он есть; а Башня внимает — светлячки её магии сияют особенно чутко.       Любопытная, как и все женщины.       Седрик рассказывает о королевском дворце, где помнит каждый уголок, каждый древний гобелен, за которым прятался в детстве, и туман Башни расступается. Из его лохматых завитков появляется консортский трон: золотой и грубый, фундаментальный, как храмовая колонна (такой же, бывало, стоял в Меридиане, оттеняя хрустальный престол королевы). Седрик прижимается к его спинке, приятно постоянной, и надеется, что понял правильно: Башня вознаграждает его за смирение.       «Унижение» — сказал бы Его Высочество.       Седрик предпочитает «смирение».       Он вглядывается в заинтересованное сияние кондракарских звёзд над головой и прикидывает, сколько смирения должен проявить, чтобы получить библиотеку.       Маленькую, стеллажей на сто.       Десять.       Хорошо, пять.       Двери открываются медленно, с тактичным долгим скрипом, — если бы здесь не было магии, то иголки пленникам под ногти вставляли бы с неизменным «прошу прощения», — и Седрик видит двух стражей: блестящие лысины, сморщенные желтоватые лица.       — Ты вёл себя примерно, так что тебе повезло, — бурчит эта курага. — Или нет.       Ну и как их понять?       Едва появляется князь, Седрик срывается с места и падает на колени. Фобос проплывает мимо мрачной безмолвной тенью — Седрик успевает заметить только его бледное-бледное лицо. Стражи, ничего не добавив, исчезают за входным барьером, и двери закрываются с громким решительным «бух». Будто могильной плитой придавливает.       В каком-то смысле, так и есть.       Не дождавшись ни приказов, ни вопросов, Седрик осторожно косится на сидящего в углу Фобоса: его высокий лоб исчерчён новыми морщинами, под закрытыми глазами лежат глубокие тени, стекает по плечам поблекшая платина кос, — похоже, Его Высочество договаривался с Кондракаром в привычной манере. То есть, вообще не договаривался. Седрик и представить не может, как властная магия этого места отреагировала на княжеский не менее властный характер. Пытками? Следов не видно. С другой стороны, это ведь Цитадель Добра: если обмотать дубину верёвкой, синяков не остаётся.       Заметив какое-то мельтешение, Седрик поднимает голову: под куполом больше нет звёзд. Облака наполняют собой потолок, свод тяжелеет, нависает так, будто в любой момент готов треснуть и разлиться. Золотой трон исчезает, вся комната распадается на кубы и приходит в движение. Мешанина красок становится слепящей, а потом прекращается. Абсолютно. В седом полумраке тонут каменные стены, из единственного окошка тянется тусклая полоска света — в ней заторможенно кружат пылинки, — и гладкий пол холодит босые ступни.       Тюремная камера? Какая необычная для тумана прямолинейность.       Седрик подходит к повелителю и осторожно касается его плеча — «Ваше Высочество?» — но тот не отвечает. Татуированные брови сведены на переносице, в уголках поджатых губ скорбные складки — воплощение горделивой печали. Княжескую меланхолию Седрик знает, видел не единожды: меридианские цветы перекрашивались в чёрный, небо взрывалось молниями, на дворец в разгаре дня наползали вечерние сумерки. Вся столица мрачнела вслед за своим господином. Фобос умеет быть масштабным. Он обладает редкой способностью внушать всё что угодно одной лишь позой, поворотом головы, но при этом пристальных взглядов терпеть не может.       Седрик долго не мог понять, почему. Зачем сжигать портреты, громить бюсты, под страхом смертной казни запрещать любые свои изображения?       А потом случайно Седрик заметил, что во дворце нет зеркал.       Зато есть Королевский Сад, с буйством красок которого не сравнится ни одна картина. И в Королевском Саду есть Шептуны: нагие, расписанные шрамами, будто рунами заклятий, пугающие и одновременно восхитительные; вечно переплетённые со своим хозяином. И есть обрамляющие их тысячи и тысячи чудесных цветов: эти цветы не хранят в себе души неугодных, не помогают колдовать или подслушивать, они просто… красивы.       Когда Фобос всё это создал? Память не даёт Седрику ответа, будто шептунские лозы добрались и до неё. В день рождения Элион? В день смерти королевы и консорта? Или в день, когда тринадцатилетнего юношу, едва взошедшего на трон, объявили Тьмой Меридиана?       Каждый год этого нелепого восстания поднимал Фобоса всё выше на пьедестале чудовищ, с каждым новым бунтовщиком (новой синей розой) становился больше и прекраснее сад.       Эти мысли кружат в голове Седрика не впервые, но он никогда не позволяет им сорваться с языка, только жадно перебирает их в уме, как крестьянский мальчишка свои нехитрые сокровища. Собственно, в Кондракаре заняться больше и нечем.       Было нечем.       — Ваше Высочество, не отчаивайтесь, ещё не всё потеряно. — Седрик говорит раньше, чем успевает придумать, что же «не потеряно».       Но Фобос не спрашивает. Фобос отдаётся тоске с тем удивительным упорством, с которым делает всё и всегда, и это самая ужасная и самая притягательная из его черт.       Поколебавшись, Седрик решает, что должен вернуть своего князя в грешный мир, даже если за это придется расплачиваться оплеухами. По крайней мере, начнёт происходить хоть что-то.       — Нужно просто подождать подходящего момента! — говорит Седрик       и громче:       — Нас не могут держать здесь вечно!       и ещё:       — Мы усыпим их бдительность!       Однако если кого-то и получается усыпить, так это Фобоса: веки его опущены, на впалых щеках неподвижны тени от ресниц. Никогда он ещё не был безразличен к дерзости своего клеврета, никогда не упускал возможности поставить его на место. Фобосу это нравилось, поэтому иногда Седрик давал поводы специально.       Не во время войны с девчонками, конечно.       Теперь же Его Высочество похож на призрак самого себя, и у Седрика это вызывает необъяснимое, неконтролируемое раздражение.       — Проклятые девчонки! — Он ходит по камере туда-сюда, тяжёлыми шагами затаптывая тишину, но она всё равно прорастает. — Всё они виноваты! Если бы я знал, я бы сразу их передушил, вместе со всеми родственниками до пятого колена…       Ничего не меняется в лице Фобоса ни когда Седрик чихвостит Ведьм и Оракула, ни когда костит Элион с Калебом, ни когда, совсем отчаявшись, упоминает покойную дуру-королеву. Верные зацепки не действуют, и это противоестественно, как если бы солнце взошло на западе. Седрик замирает. Неужели?.. Он становится возле повелителя на колени и касается его руки. Ледяная. Похоже, план Оракула по «просветлению» провалился с треском — иначе и быть не могло, — а Фобос нашёл способ выказать Кондракару своё презрение. И закончить всё это.       У Седрика мороз бежит по коже. Даже когда авантюра с короной провалилась, когда чернь высыпала на улицы и Элион со Стражницами ввалились в тронный зал, Фобос не сдался. Фобос никогда не сдавался, Фобос — константа.       Если начнут меняться константы, вселенная развалится.       — Ваше Высочество?       Седрик близок к панике.       — Ваше Высочество…       Поцелуй получается коротким.       — Спятил?!       Седрик прижимает ладонь к горящей щеке, улыбаясь, как идиот. Ударил его Фобос от души, чуть зубы не выбил, но это хорошо, это чудесно, что князь зол. Потому что князь жив и вселенная не развалится.       — Простите, Ваше Высочество. — Занесённая рука Фобоса готова для следующего удара, и Седрик спешит отодвинуться. — Мне показалось, что вы мертвы.       Дёрнувшись, Фобос выставляет перед собой ладони — если бы у него была магия, Седрика размазало бы по стенам. Ляпнул так ляпнул.       — То есть, простите, я боялся, что вы не очнётесь… Что произошло?       Фобос привычно-презрительно кривится. Но руки опускает.       — Произошло то, что я потратил силы на обмен разумом с Хранителем, а у Хранителя разума не оказалось. Теперь он уверен, что я пытался на него напасть. Тупица!       — Вы смогли высвободить магию?       — Конечно, я смог! Ненависть — отличный источник… — Фобос не заканчивает фразу. Но Седрик и сам понимает.       Ненависть — отличный источник, до тех пор, пока ты можешь её контролировать. До тех пор, пока она не начинает опустошать и убивать тебя самого.       — Ваше Высочество, — Седрик облизывает вмиг пересохшие губы. Сейчас он подпишет себе приговор, но так тому и быть, — если хотите, я могу отдать вам свою.       — И как я её заберу? Попрошу у сестрёнки корону? Или передатчик у Оракула? Еще что посоветуешь?       — Я имел в виду через секс, Ваше Высочество.       Фобос дёргается так, что впечатывается затылком в стену.       — Что?!       — Этот способ…       — Да читал я про этот способ!       Алые мазки румянца расползаются по его щекам и шее, всё лицо пунцовеет, и Седрик растерянно спрашивает:       — Ваше Высочество, простите, но правильно ли я понимаю, что вы не…       — Это не имеет значения, — чеканит Фобос. Даже мочки его ушей горят.       Он, конечно, прав: для передачи магии опыт не имеет значения. И всё же Седрик с трудом скрывает удивление. За свою тысячелетнюю историю венценосная эсканоровская семья приобрела статус почти божественный. А каждому богу положены служители, особо приближенные к Его телу. Фаворитизм такого рода в Меридиане существовал всегда, стал обычаем.       Ещё одним обычаем, который Фобос проигнорировал.       — Ваше Высочество, — Седрик прикусывает щёки изнутри, сдерживая улыбку, — я знаю, что делать, если вы разрешите.       Фобос молчит, зябко поводит плечами, поднимается и обходит камеру. Нервно ощупывает каменную кладку, пытается достать до высокого окошка, и его ладонь отбрасывает на стену тень: пять длинных тонких пальцев словно корона. Когда он оборачивается, то смотрит на Седрика так, будто на иголку хочет нанизать. Луч света обнимает Фобоса ореолом, вычерчивает силуэт, и Седрику кажется, что вот-вот вокруг проступят кусты роз, пол превратится в мягкую почву, а Шептуны нацелят на него набалдашники посохов. Но Фобос устало потирает виски, и видение рассеивается. Вокруг всё ещё Кондракар, Башня Туманов, тюрьма, из которой никто никогда не сбегал, а Его Высочество впервые в жизни выглядит смущенным.       — Абсурд, — шепчет Фобос и вновь разглядывает стену, будто та может исчезнуть и избавить его от мучительного выбора. Потом прижимается к ней спиной и опускается на пол. Полоска света отделяет его, похожая на портал в другой мир.       Седрику знакома эта картина. Несколько раз он заставал своего князя бродящим по дворцовым коридорам, будто пространство перед ним должно было вот-вот расступиться и открыть новую, Личную Фобосову Вселенную. Но оно не расступалось, и каждый следующий шаг вызывал у Его Высочества волну возмущения.       — Ладно. — Фобос обращается к плитам пола, поэтому Седрик не сразу понимает, о чём речь. — Ну? Ты что, спишь там? Иди.       Наверно, это самое несоблазнительное приглашение, которое Седрик слышал.       Он подходит и несмело опускается рядом, не зная, что сказать. Все слова, приходящие на ум, кажутся пошлыми и сентиментальными. А ладони Фобоса сжаты в кулаки, будто он еле сдерживается, чтобы не ударить Седрика ещё раз. Будто Седрик действительно может причинить ему вред. Будто Седрик, скорее, не отгрызёт себе руку.       — Ваше Высочество…       Фобос дёргается от осторожного прикосновения.       — Я сам.       Он торопливо тянет одежду через голову, но запутывается в рукавах и долго высвобождается, шепча проклятия. Княжеская мантия падает на пол вместе с аттифе — оно катится в сторону, и Фобос провожает его разочарованным взглядом, словно предателя.       — Мой князь, если я вам так неприятен…       — Проклятая башня еще неприятнее! — Фобос складывает руки на груди и впивается в собственные плечи. Обнажённый, без Шептунов, без лоз, вплетённых в косы, он выглядит почти как обычный человек. На губах его презрительная (старательная!) усмешка. — Ну, что уставился? Энтузиазм поутих?       — Мне нравится на вас смотреть.       — Лжец и подхалим.       Ирония судьбы. В те редкие моменты, когда Седрик не врёт, ему не верят. Но, к счастью, есть и другие способы убеждения.       Он осторожно разжимает ладонь Фобоса и касается губами его кожи, где от ногтей остались вмятинки-полумесяцы. Невесомыми поцелуями поднимается выше, к напряжённой шее — там пульс стучит быстро, как у птицы в силках.       С птицами у змей в природе не ладится, но они с Фобосом ведь всегда нарушали традиции, правда?       Неправда.       — Седрик, — наверно, никто больше не может произнести его имя так, будто это самое страшное оскорбление, — ты не путаешь меня со своими шалавами?       — Мой князь, доверьтесь мне. Через насилие ничего не получится.       Мысленно Седрик слышит звонкую пощёчину и что-нибудь вроде: «Я слишком часто тебе доверялся». Но Фобос не спорит. Фобос, будто сбросив с плеч собственную гордость, выдыхает:       — Имдал с тобой, — и прикрывает глаза.       Нет. Седрик не будет возиться с безразличным отрешенным телом. Это не какая-то печальная необходимость, очередная вещь, которую они делают просто потому, что обязаны. Это не должно быть… так.       Он ведёт по лицу Фобоса подушечками пальцев, от резкой линии скулы к мягкой бородке, а потом дотрагивается поцелуем до сомкнутых век — и Фобос поднимает ресницы. Взгляд хмурый, но не брезгливый. Уже хорошо.       Седрик прижимается ртом ко рту, обводит кончиком языка поджатые губы — нижняя чуть больше верхней. Седрик всегда это знал. Но сейчас знание становится личным опытом, растекается в груди теплом, слишком большим для одного, стремящимся вовне. Седрик бережно трогает шею Фобоса, резкую линию его челюсти и скул, и жалеет, что так и не научился читать чужие мысли. Если бы Фобос сказал, чего хочет, намекнул словом или жестом, если бы подался ближе, дал поцеловать по-настоящему… Но Фобос — цитадель похлеще Кондракара.       Значит, нужен обманный манёвр: провести ладонью по его груди, погладить сосок и, когда тот затвердеет, сжать двумя пальцами.       Фобос размыкает губы на коротком вдохе, и Седрик пробует их нежную внутреннюю сторону. Этот поцелуй не похож ни на какой другой. Он вообще на поцелуй не похож, скорее, на острый перец — возбуждением взвивается по нёбу Седрика, бьёт прямо в голову, выжигая все желания, кроме одного: вжать Фобоса в стену, притиснуться так, чтобы даже воздуха между ними не осталось, и заставить кончить от одних поцелуев. Фобос не противится, не пытается оттолкнуть, но в глазах его, близко-близко, зрачок полностью затапливает радужку. Затапливает и Седрика тоже, будто водой обдаёт — разыгравшееся пламя затихает. Седрик целует мягче, рукой зарывается в волосы Фобоса и гладит его затылок, извиняясь. Стена за ним холодная, а вот кожа обжигающе горяча — от этого контраста у Седрика кровь шумит в ушах.       Фобос отвечает на поцелуй, но едва-едва, будто сомневается, нужно ли. Седрик убеждает, что нужно, откликаясь на каждое его движение, прижимаясь ближе, поглаживая по гребню выступающих позвонков на спине. И спустя несколько мгновений Фобос уже сам кусает, зло мнёт губы Седрика своими, до боли сжимает его плечо — как в контратаку идёт. Седрик легко сдаётся, только тянет Фобоса в сторону, чтобы они вместе легли на сброшенную мантию.       Все былые осады — детский лепет по сравнению с этой.       Тело Фобоса горит, и Седрик хочет впитать этот жар, как ящерицы впитывают солнечные лучи. Одежда мешает, и он торопливо освобождается от неё, голым коленом упёршись в каменный пол. Куда делись эти облака-бараны, когда они так нужны? Башня Туманов, старая перечница, больше не откликается, и Седрик сворачивает свою мантию, чтобы подложить Фобосу под голову, а потом вновь склоняется к его губам: те припухли, стали красными, как спелый шиповник. Седрик упивается их вкусом, гладит грудь Фобоса, рёбра и впалый живот — короткие волоски щекочут пальцы — касается чувствительного соска, обводит розовый ореол. Фобос выдыхает со свистом, через сжатые зубы, и Седрик сползает ниже, целует впадинку пупка. От живота Фобоса к паху тянется жёсткая рыжая поросль — Седрик ведёт по ней ладонью и потом обнимает пальцами член, гладит по всей длине, облизывает, сняв каплю смазки; Фобос шумно втягивает воздух, на его напряжённых бёдрах проступают бисеринки пота. У его кожи горьковатый запах полыни, которая не растёт в Меридиане. Седрик — единственный, кто посвящён в эту тайну. Наверно, он смог бы узнать ее лишь здесь, посреди нигде-никогда. Он дотрагивается губами до внутренней стороны бёдер Фобоса, подхватывает, не давая сжать ноги; под белой кожей тонкий рисунок вен. Седрик скользит вдоль одной из них языком, добирается до ягодиц, лижет между ними — широкое влажное движение, на котором тело Фобоса сотрясает крупная дрожь.       Отпрянув, Седрик застывает в недоумении. Фобос прячет лицо в сгибе локтя, а с его губ срывается странный звук, похожий на всхлип.       — В некоторых… — Фобос убирает руку, но голос его всё ещё звучит полузадушено. — В некоторых вещах, мой милый Седрик, ты не меняешься.       Седрик выдыхает, — он и сам не заметил, что не дышал, — и смех Фобоса становится громче, превращается в хохот, который гулко отражается от стен камеры.       У Его Высочества проснулось чувство юмора. Но это поправимо.       Седрик наклоняется и берёт член Фобоса в рот — хохот срывается в стон. За ним следует ещё один, когда Седрик выпускает член, обводит языком ствол и заглатывает снова до самого горла. Фобос комкает в руках мантию, зажмуривается, и теперь уже Седрик не может сдержать смешка. Вибрация, похоже, оказывает сильное воздействие: Фобос вздрагивает, резко толкается вперёд и кончает.       Седрик отстраняется, закашлявшись. В горле першит, на языке вязко и солоно, на глазах выступили слёзы, и он вытирает их тыльной стороной ладони. Сам виноват. Набросился, как умирающий от жажды.       Но зато Фобос больше не смеётся. Его веки опущены, расслабились сведённые брови. Луч света золотит его разметавшиеся волосы — длинные косы тянутся к стенам, будто хотят взвиться по ним, как по деревьям Королевского Сада.       Какое-то время проходит в тишине. Седрик слышит лишь своё колотящееся сердце да ощущает слабый сквозняк, гуляющий по разгорячённой коже, — воздух стал холоднее, но Седрику всё равно. Он мог бы пролежать так вечность, прижимаясь к бедру Фобоса и вглядываясь в узкую полоску его рта, которая ещё алеет от поцелуев.       Фобос поднимает руку и сгибает пальцы.       Ничего не происходит.       — Я должен быть в роли принимающей стороны.       — Мой князь…       — Кончай болтать.       Ты, Седрик, наивный дурак. С чего ты решил, что не станешь обычным неприятным элементом очередного магического ритуала? Ты даже не Свет Меридиана.       Но ты всё равно будешь пытаться.       На новый поцелуй Фобос отвечает сразу: грубо обхватывает голову Седрика ладонями, до боли прикусывает его губы. Возбуждение кипятком льётся по спине Седрика, захватывая позвонок за позвонком, прошибает насквозь потом на коже. Он сглатывает собственную кровь, и ему нравится вкус.       Похоже, он и правда рехнулся.       Его отпускают, толкают вниз, и Седрик подчиняется: облизав пальцы, медленно погружает один между ягодиц Фобоса и в то же время целует длинные росчерки его ключиц, вылизывает ямочку между ними, где собралась влага, не двигая рукой до тех пор, пока зажатые бёдра не расслабляются. Седрик поглаживает напряжённые мышцы внутри и снаружи, а когда они поддаются, неторопливо вставляет два пальца и чуть разводит в стороны. Фобос вздрагивает, впивается в предплечье Седрика ногтями, распарывая кожу: кровь, едва успев выступить, испаряется — магия Башни всё ещё бесстыдно пялится на них из темноты.       Свободной рукой Седрик оглаживает член Фобоса, прослеживает пальцами выступающие вены, ласкает головку, сдвинув кожицу. Фобос шумно выдыхает, возбуждение вновь накрывает его, и Седрик вставляет три пальца, чуть глубже — их обхватывает как тугой перчаткой. А Фобоса подбрасывает — на мгновение он крепко сжимает Седрика коленями, выгибается, притискивая к себе, и стонет. И тут же сжимает зубы. Отворачивается. Тело его каменеет, будто не может простить себе секундной слабости, — только на виске лихорадочно бьётся синяя жилка. С каждой её пульсацией у Седрика тоже что-то бьётся-разбивается внутри.       — Мой князь… мы можем продолжить потом.       — Нет.       Этим «нет» можно резать металл.       Седрик отводит прядь, которая прилипла ко лбу Фобоса, и целует туда же, губами сняв каплю пота. Ответом ему служит взбешённый взгляд — будь у Фобоса магия, таким раздражением Кондракар перевернуло бы, как песочные часы.       И Седрик понимает, что выбрал неверную тактику.       Он пытается вынуть пальцы, когда Фобос хватает его за запястье — сильно, рука немеет.       — Хватит. — Фобос с усилием насаживается глубже, причиняя боль обоим. На напряжённых внутренних стенках бьётся пульс. — Давай быстрее заканчивать.       Конечно. Именно так. Заканчивать быстрее, чтобы после внести своего зарвавшегося слугу в «чёрный список», — план в духе Его Высочества. И если бы Седрик мог — он бы, несомненно, подчинился. Но он не может. Он высвобождает руку из тисков, едва не вывернув запястье.        На самом деле, прежде у Фобоса была возлюбленная, умевшая будить в нём страсть и желание, — единственная, на кого он никогда не жалел сил, кого беззаветно обожал. И Седрик познавал её много раз, сгорбившись на рыхлой земле Королевского Сада, повинуясь воле своего князя.       Имя ее было «боль». Только собственная трусость помешала ему вспомнить о ней сразу.       Седрик наклоняется и коротко целует треугольник княжеской татуировки, — привкус железа, — а потом садится на бёдра Фобоса, обнимая ногами, как мог бы обнять хвостом, и направляет в себя его член. Твёрдая крупная плоть растягивает изнутри, и Седрика скручивает в болезненной судороге. Он усиливает её, опускаясь сразу до конца, так, что дыхание спирает. Это пытка. Это то, что нужно: глаза Фобоса становятся внимательными, светло-голубыми, как талый лёд.       Фобосу не интересна нежность, его удовольствие замешано на крови.       Седрик приподнимается и опускается, пронзая себя болью раз за разом, не сдерживая вскриков. Где-то на периферии сознания мелькает огонёк наслаждения, но Седрик не позволяет ему вырасти, сосредотачиваясь на боли и отдаваясь ей всем существом. Откинув голову, он упирается руками в бёдра Фобоса и чувствует, как нежно — почти любовно — Фобос ведёт по его телу ладонью: от подбородка до паха, словно рассекает надвое.       Седрик двигается быстро, не останавливаясь, чувствуя вкус собственного пота, хватая воздух раскрытым ртом, до тех пор, пока не пересыхает в горле. Фобоса бьет мелкой дрожью: живот сводит, руки беспорядочно бродят по телу Седрика, щипая, царапая, оставляя мелкие ранки. Седрик насаживается ещё глубже и сжимается — из горла Фобоса вырывается низкий стон. Чёрные стены камеры размываются — то ли меняются опять, то ли у Седрика просто плывёт перед глазами. Через пелену боли он слышит, как Фобос шепчет его имя — этот надсадный шёпот врезается в его память, как ножом. Седрик встает с бёдер Фобоса, вновь обнимает его член пальцами и ласкает, не давая возбуждению ослабеть, а вторую руку кладёт Фобосу на бедро, чуть надавливая. Седрик пытается не забыть, где он и что делает, но не уверен, что его слабое обличье на это способно: оно уже истекает потом, не может отдышаться и сглотнуть не может — в горле колючий ком.       Фобос разводит бёдра. Седрик входит в его тело несколькими медленными движениями — горячее и бархатное смыкается вокруг, но он гонит мысли о своём удовольствии, заставляет себя не шевелиться, дать привыкнуть. Он утыкается лбом в грудь Фобоса, туда, где стучит сердце. Седрика колотит в такт, перенастраивает на этот ритм, и не остаётся ничего, кроме ритма. Стук, боль и желание, ставшее мучительным, сливаются в сплошной гул: даже властный княжеский голос не может пробиться через него — Седрик не понимает ни слова. Тогда Фобос наматывает его прядь на кулак, тянет к себе, подаётся бёдрами навстречу, и Седрик проваливается в него, как в пропасть.       Тюремная камера рассыпается и собирается заново. Плотные ряды кубов. Их зеркальные глади отражают всё в красном, будто стены, пол и потолок залило кровью.       Фобос, уже закутанный в мантию, сидит рядом, смотрит на свои ладони: там вьются алые язычки пламени. Покорно ластятся к его пальцам, но стоит ему приказать — и они взовьются столбами мирового пожара. Такова природа этой жгучей магии, хотя в ней нет ни грамма ненависти.       Ненависть нельзя разделить.       Фобос знает это, и Седрик знает, что Фобос знает. Поэтому Седрик не удивляется, когда Фобос выбрасывает руку вперёд, чтобы стиснуть пальцы на его шее. Ожог появляется, и тут же заживает, и тут же появляется вновь.       — Учти, Седрик. — Пальцы Фобоса сжимаются сильнее, ожог пробирается глубже, это не столько больно, сколько горько. — Если ты надумаешь спать с кем-то ещё — я тебя убью.       Дверь в камеру скрипит, открываясь, и Фобос убирает руку, торопливо поднимается — несколько кубов обречённо стекают к его ногам. Седрик встаёт следом, набирая полную грудь воздуха — недолгая пустота в ней опять сменяется теплом. Нет, Седрик не тешит себя иллюзиями. Фобос не изменится, Фобос — константа.       Но красный цвет всё-таки светлее чёрного.