inversion

…Кисоку кажется, что он слышит шорох каждой складки на джинсовой ткани и скрип искусственной кожи чужой куртки, но этого не может быть, потому что они в клубе, и музыка грохочет так, что, кажется, еще несколько секунд - и отвратительно горячая струйка крови из уха скользнет, щекоча, по шее за воротник, пачкая чистую белую рубашку алым пятном. Сонхва вытирает спиной стену, которую они искали, наверное, целую вечность, и танцпол казался бесконечным, а ноги переставали держать и нужно было что-то, чтобы опереться, схватиться, не потерять себя. Кисок раздевает его прямо здесь, расстегивает куртку, дергая замок на молнии с такой силой, что грозит оторвать язычок к чертям, а Сонхва не помогает совсем, только дергается судорожно и мелко, совершенно не думает, что неудобство причиняет, ублюдок. Они сейчас так близко, что еще один дребезжащий вздох бита, сотрясающий воздух вокруг, - и они станут одним целым, нераздельным, единым, когда клетки тел распадутся и перемешаются, чтобы уже никогда не разделиться. Между ними - горячо, хотя кондиционеры под потолком работают на полную мощность, гоняя душный горячий воздух, в котором критически мало кислорода. Сонхва подается навстречу, позволяя непослушным рукам творить, что вздумается, но Кисок не спешит позволять подобное своим. Вместо того чтобы сжать его член под тканью джинсов, он сжимает шею, чуть давит на заднюю часть, заставляя вздрогнуть, когда пальцы пережимают нерв и по телу бежит пульсовой разряд. Сонхва стонет, он вообще-то всегда все контролирует, себя в том числе, псих, какой же псих, но сейчас стонет так жалобно и выглядит так беспомощно, что Кисок хочет продолжать, продолжать, продолжать, пока мир не сгорит или пока стробоскопы не перестанут раздавать короткие яркие вспышки, высвечивая из толпы чью-то вскинутую тонкую руку с браслетами, водопад крашеных волос, блестящий бисер девчачьего топа или вот их, целиком и полностью, их, даже не пытающихся спрятаться от толпы. Кисоку кажется, что их никто не видит; поправочка - он даже не надеется, что их никто не видит, зато он не видит никого, будто все, что не Сонхва - слепая зона его и так поврежденного зрения. Сонхва хватается за него, дергает ремень нервным движением, Кисок тоже пытается высвободить железную бляшку из кожаных пут, проклятье, зачем же так много замков, зачем так много мишуры, зачем, блять, на нем так много одежды, если они оба знали, что все равно окажутся обнаженными сегодня в какой-то момент?.. - Нет, - стонет Сонхва Кисоку прямо в ухо, но потом уже не стонет, а говорит твердо и строго, - нет, мать твою, хён. Ты же знаешь. Кисок хочет смеяться. Он прижимается теснее, высовывает язык и ведет по чужой шее, слизывая соленый пот и пляшущее под тонкой кожей недоверие. - Ты хочешь меня? - спрашивает он прямо, сразу же почувствовав, как Сонхва моментально замирает всем телом, будто подвешенный на нити из звучащих нот, выделивших голосом это "меня", это гребучее "me", такое шаблонно-английское, где даже самый распоследний дурак услышал бы между "Do u want" и "me" то самое "fuck", которого им обоим так не хватает. Сонхва втягивает в себя воздух с таким видом, словно только что глотнул ртути или разрозненных звуков, которые как-то сами собрались внутри и выдыхаются теперь ровным и стройным: - Ты, блять, даже не представляешь, как. Зацепившись глазами за чужой голодный, желающий, просящий взгляд, Кисок думает, что, соглашаясь, он разрешит что-то вроде mercy fuck, вернее, он думал бы так, если бы не был влюблен в Сонхву так давно и безнадежно. Безнадежно - потому что надежды избавиться от этого нет. Кисоку хочется чего-то грязного, потому что Сонхва чистый; а еще ему хочется, чтобы больно, потому что чертов ублюдок только изводил его своими проклятыми взглядами на этом ёбнутом шоу и вне его - но почему тогда больно будет ему, Кисоку?.. он вконец путается в причинно-следственных логических связях и решает послать их в задницу, куда скоро выебет его Сонхва, если у него хватит на это - чего там обычно должно на такое хватать?.. решимости, смелости, наглости? Полная хуйня - думает Кисок. Это полная хуйня - и соглашается. - Ну так я тебе дам. Окей, знаешь. Окей. Кисок очень старается, чтобы произнесенное прозвучало равнодушно, как будто ему это не впервой, но проклятый Сонхва, кажется, видит все, даже то, что ему не надо видеть, иначе почему взгляд у него становится такой понимающий? Кисок хочет немедленно ударить его по лицу, чтобы стереть это выражение, но он только что предложил ему себя, а, значит, это будет выглядеть по крайней мере странно. Им еще целоваться, а Кисок не любит привкус крови - слишком это по-тинейджерски, но они ведь давно не дети. Сонхва резко подается вперед, прижимается к щекой к его скуле и выдыхает через нос часто, но явно стараясь выровнять сбившееся дыхание. Губы касаются уголка чужих, а выдохи посылают по коже ледяные вихри. Кажется, он шепчет что-то - вроде "Я постараюсь...", "Я обещаю..." и "Хён", но Кисок пытается не слушать, очень надо. Те несколько, наверное, минут, что они идут от зала до vip'ок, Кисок не может убедить себя, что это не он только что подумал, что хочет, чтобы все комнаты оказались заняты и им пришлось бы заниматься этим прямо на красном ковровом полу между закрытыми дверями, из-за которых разносились бы чужие стоны. И еще на что стали бы похожи его колени после всего этого. Но им, конечно, везет, и на одной из ручек не висит табличка с пошлой выдуманной копирайтерами надписью о дешевом сексе, и Сонхва трясущимися руками проводит карточкой по устройству рядом с дверью. Щелчок замка после пары секунд ожидания, пока беспроводная связь осуществит перевод и аппарат дождется ответного сигнала, звучит для них как ангельские хоралы. До кровати они, разумеется, добраться не успевают. Сонхва цепляет на ручку двери снаружи красноречивое "не входить" (Кисок бы посмеялся, потому что входить здесь явно будут и не раз), потому что хочет сделать все по правилам, чтобы не мешали, и сразу же толкает к этой самой закрывшейся двери старшего. Они, наконец, целуются - отчаянно, горячо, обжигающе, как подростки, только с более высокими навыками в технике, если мерить опытом. Каждый поцелуй остается на губах и языке, Кисок думает, что даже горький черный кофе, который он будет пить завтра утром, не сможет смыть этот вкус. Внутри все как-то тянет, растапливается тающим на жаре маслом и не хочет собираться обратно. Сонхва целует так, что, кажется, он действительно хочет, и именно "ты даже не представляешь, как". Прежде чем стянуть джинсы, Сонхва достает квадратный пакетик из заднего кармана, и Кисока вдруг накрывает яростью. Это происходит раньше, чем он успевает отдать себе в этом отчет; у него под веками - красная муть, и он жестко бьет по чужой руке, выбивая нахрен резинку, чтобы младший, блять, понял это, прочитал: "Я собрался доверить тебе свою задницу, но ты все равно думаешь, что я не доверяю тебе в ЭТОМ?!" Но гораздо более сильная злость впечатывается лавиной в его сознание, когда в серьезном взгляде в ответ он читает гнусное, предательское и мерзкое: "Я-то знаю, что меня трахал только ты, но вот трахал ли ты кого-нибудь кроме меня - этого я не знаю". Эта тишина сейчас - противостояние сил, глаза в глаза и мультяшные электрические разряды между, и Сонхва сдается, приняв поражение, потому что - по сердцу вдруг попадает чем-то острым - понимает. Он расстегивает две верхних пуговицы на белой рубашке Кисока, но потом плюет на это и просто задирает мятые полы вверх - сейчас ждать непозволительно. Его собственная куртка покоится где-то в противоположном углу, джинсы лежат у ног, а влажная футболка липнет к телу. Кисок переминается с ноги на ногу, стягивая брюки, а потом делает невероятное для себя и своей гордости - просто разворачивается лицом к двери, без слов заявляя "Бери, иначе я переиграю последний раунд, а ты не успеешь сохраниться, чтобы не потерять преимущество". Сонхва сминает его рубашку, гладит по животу, прижимаясь грудью к спине, и, когда он зарывается носом в мокрые волосы на чужом затылке, Кисок почти чувствует, как на его губах пузырится шипучее, по-детски обидчивое "Хён, я не знаю, как". Кисок знает, что подсказывать не надо, он только жалеет, что у них нет ничего, чтобы облегчить боль, поэтому он незаметно морщится, утыкаясь горящим лбом в деревянную поверхность двери, когда чужие влажные от слюны пальцы скользят внутрь его тела. Гордость все кусается изнутри - гав, Сонхва младше, хрупче, гав, это ты должен трахать его, гав, это неправильно - но Кисок не слушает. Он, мать вашу, этого чертового продюсера любит, и все правила пусть отсосут. - Хён, я могу..? - Сонхва весь - везде, старается коснуться каждого участка тела, открытой кожи, выдыхает с присвистом и хрипом, морщится, когда черная слишком длинная чёлка лезет в глаза - какого черта она лезет, если ему надо видеть, необходимо видеть Кисока с ног до головы, всего-всего, открытого и готового на все для него?.. Кисок смеется тихо, так, чтобы младший не услышал, когда стирает пот со лба тыльной стороной ладони, впечатавшись головой в руку, и шепчет: "Я не тороплю", потому что ему - будем честны - страшно. Ну, может быть, не страшно, но боязно немного, хотя в голове звенит непреложное "он не сделает тебе больно". Но он делает - и сразу же; Кисок закусывает губу и жмурится, когда Сонхва входит - он медленный, но это все равно слишком быстро, слишком непривычно и - да - неприятно, но он тут же бормочет на ухо "Всё... я теперь всё - для тебя... что хочешь...", и это (ну не смешно ли?) расслабляет. У Кисока слипаются ресницы, он старается убедить себя, что это не от слёз, какой нормальный мужик в 32 плачет, как девчонка? (Да тот же самый, который подставляет задницу 29-летнему Сонхве, потому что дурак - подсказывает язвительное подсознание). Он толкается назад, хватает Сонхву за руку, держит-не отпускает, и шумно дышит - так шумно, что теперь не слышно звуков из-за стены. Там кому-то очень хорошо, а кому-то еще лучше, но кому может быть лучше, чем Сонхве, дорвавшемуся наконец-то до желанного, который стонет коротко и низко, цепляясь свободной рукой за чужое плечо, и целует беспорядочно туда, докуда может дотянуться. Кисок чувствует влажные поцелуи на шее, под волосами, на щеке, ему хочется вывернуть себя наизнанку, потому что становится хорошо - не от того, что там, внутри, а просто... - Тебе хорошо, хён? - Сонхва слышит его мысли? Он беспомощный даже когда сверху, почему-то такой неуверенный, Кисок хочет ответить: "Ты совсем спятил такое спрашивать", выплюнуть ему в лицо, но вместо этого только делится уверенностью: - Oh please, fuck me forever or never, - ему смешно от того, как это соответствует тому, что реально происходит; Сонхву - он видел - корежило от этих строк, потому что он хотел, так хотел, что в мозгах взрывались бомбы и вырастали ядерные грибы, а ладони постоянно были влажные - от невозможности прикоснуться, ведь камеры, чертовы камеры везде. Сонхва стонет обреченно, как будто понимая, что и ему уже никуда не деться, и Кисока от этого прошивает острым разрядом удовольствия от макушки до пяток, так что он вздрагивает и отпускает напряженные мышцы, полностью отдаваясь чужим рукам. Он не хочет переставать дразнить, даже когда его накрывает, едва только резкие толчки младшего становятся крышесносящими до белых кругов под веками. Кисок выгибается, опираясь на дверь удобнее, и доверительно сообщает: - I'm all yours, - так, чтобы у Сонхвы тоже колени подгибались и ноги тоже переставали его держать. У старшего стоит как у подростка в пубертатный период, и хочется дрочить до кровавых мозолей на ладонях, чтобы избавить себя от напряжения, от тягучего чувства неудовлетворенности и знакомого щекочущего ощущения, что стекается по натянутым нервам к паху. - Чёрт, хён... - Сонхва закусывает губу тоже, зеркально, Кисок почему-то видит его внутренним взглядом, как попавшего в паутину, из которой не вырваться, потому что чужие руки оплетают его везде, чужая ладонь поверх его на его собственном члене - сжимает, давит, делает еще больнее и - сумасшествие! - еще приятнее, еще лучше. - Все нормально, - успокаивает он дрожащим голосом, хотя сам, ясное дело, далек от спокойствия, как от ближайшей черной дыры, куда все самообладание засосало бесповоротно еще тогда, когда Сонхва впервые посмотрел ему в глаза или когда впервые прикоснулся. Это было давно? Недавно? Когда? Кисоку кажется, что прошла тысяча лет и несколько человеческих жизней между тем моментом, когда Джебом хлопнул его по плечу со словами «Знакомься, это Грей» и этой самой секундой, когда Грей вколачивается в его тело с исступлённой дикостью, так что невидимый сейчас горизонт качается как на морских волнах, и перед глазами всё плывёт. - Ничерта, - заявляет Сонхва серьезно. – Ничерта не нормально. Он прав – он вцепляется в тело Кисока до красных следов от жадных пальцев на коже, и кончает внутрь его тела, приправив своё хлещущее через край удовольствие протяжным «м-м-м», затерявшимся между лопаток старшего. Кисоку не хватает, он мечется, сжимает ладони в кулаки, не может понять, какого хера только что произошло, почему он чувствует себя одновременно единственно прекрасным и настолько использованным, что пора самовыброситься на ближайшую помойку и больше не быть. Сонхва ведёт носом по его шее и помогает сделать ту самую последнюю пару движений ладонью, пока Кисок не кусает собственное запястье, чтобы не застонать в голос. У него откровенно кружится голова и трясутся колени, рубашку можно смело выкидывать на все четыре стороны, потому что восстановлению она явно не подлежит; в голове звенит пустота и безмыслие. Кисок хочет, чтобы Сонхва ничего не говорил, ему так странно сейчас, что не хочется слышать ничего, кроме сорванных выдохов младшего, даже если он вдруг начнёт толкать свои тупые шуточки или философские речи, на которые его иногда толкает затяжное отсутствие вдохновения или непруха в области нормальных битов. Тот не читает его мысли больше, то есть, это не выглядит так, как Кисоку приятно было бы думать, но он всё равно упрямо сжимает губы, когда Сонхва выдыхает короткое невтемушное: «Вау», в нелепых детских бесплодных попытках разрядить атмосферу. Кисок зло бросает: - Иди к черту, - но когда Сонхва обнимает его, прижавшись тесно-тесно, так что его губы считают пульс на прыгающей сонной артерии, понимает, что – если бы ему дали шанс переиграть всё, что только что произошло, он никогда бы не сменил на «Hate u» прозвучавшее «I’m all yours».