Две и спать.

Окно было открыто; прохладный воздух кружил по комнате вместе с запахом цветущей во дворе сирени, дерева от новой рамы и просачивающимся из-под закрытой двери ароматом чего-то жарящегося. — Максим! — раздался женский голос, и следом — стук в дверь. — Максимка, вставай! Уже которое его утро начиналось именно так — с голоса мамы и запаха любимой французской яичницы. Родители усердно следовали словам о необходимости стабильности, поэтому Максим даже на часы смотреть не стал — там просто не могло быть что-то, кроме привычного «8:30». — Сынок, — голос за дверью сменился на мужской. — Сегодня надо сходить к Дмитрию Васильевичу, так что вставай, поторопись. Дмитрий Васильевич… Юноша улыбнулся. Хороший, добрый, приятный, но странный мужчина. Разговаривает с ним, как с маленьким, и вопросы задаёт… странные. «Что тебе снилось?» — снилась девушка, убегающая. «А помнишь ты её лицо?» — помню, но знать не знаю, хотя кажется очень знакомым. «Ты её поймал?» — нет, она убежала. Зачем этому человеку знать его сны? Однажды Максим так и спросил его — в чём дело? — но Дмитрий Васильевич засмеялся и позвал из коридора папу. «Можете ехать домой, ребята», — сказал он. Впрочем, Максиму не привыкать к такому. Все ему что-то недоговаривают, и парню кажется, что это к лучшему. Лучше жить так, как сейчас. Встать, поесть, поехать с папой к Дмитрию Васильевичу — «ловцу снов», как мысленно он уже назвал этого странного мужчину в неизменном тёмно-красном свитере. Потом погулять по парку. Вернуться, пообедать. Почитать книгу. Порисовать. Поужинать с родителями, посмотреть телевизор и лечь спать — в десять, как всегда. * И совсем необязательно знать, для чего эти странные жёлтенькие таблетки, которые оставляет мама, приходя целовать на ночь — просто выпить две и спать, не вдумываясь в странное слово «психотропный», написанное на коробочке. * И совсем необязательно знать, что эта девушка, вечно убегающая, три месяца назад, нелепо взмахнув руками и в падении задев его челюсть ботинком, рухнула вниз, а он стоял на мосту и смотрел, как растекается по льду, застывая на морозе, кровь из расколовшегося бесконечно любимого черепа. Почти так же, как текла и застывала лужицей на перилах кровь из разбитых зацелованных губ.