Приходи

- Ру! И усталая, в дорожной пыли, сбившаяся с ног, она уже знает, что попала домой. Потому что это всё так по-домашнему, искренне, откровенно – маленькая солнечная девочка, спешащая сквозь золотистую песчаную завесу, широко раскрывающая руки, чтобы обнять, принять и заранее всё простить. Будто крылья. Будто летит. Потом будут долгие разговоры и пояснения. Потом Ру расскажет за чашечкой чая, болезненно втянув голову в плечи, что принц Мифо пожалел о своём опрометчивом решении, что одного искреннего признания недостаточно, чтобы запустить эту огромную и неуклюжую машину, зовущуюся любовью. Не прогнал, разумеется, - сама ушла, когда поняла всё и даже больше о своей ненужности. Пешком, без вороних и лебединых крыльев, долгими жаркими днями, извозившись в дорожной пыли, шла сюда. И Факир не поверит всему этому так просто – усмехнётся, мол, да-да, конечно. Мифо – разлюбить? Его решения тверды, как камень. С ним всё ясно, с этим глупым рыцарем, уже давно – где-то в глубине он всё ещё влюблённый мальчишка. Ру промолчит о том, что, покинув сказочный город, Мифо перестал быть и безупречным сказочным принцем. А Ахиру посмотрит грустно и будет уверять в том, что ещё вернётся, прилетит как миленький за своей принцессой, ведь Ру же великолепна, как же её можно разлюбить хоть когда-то. И будет оно – промолчание. Промолчать придётся о многом. Многое – это то, что когда она, Ру, смотрит на Ахиру, такую светлую и отчаянно-рыжую, то больше ни в чём становится не уверена. И все чувства к Мифо убегают песком сквозь пальцы. И между лопатками бьётся капелька вороньей крови, требуя схватить эту утку тотчас же и… Что и – да какая разница? Теперь разобраться будет время. Будет Факир вредный, будет маленький домик у озера, будут долгие разговоры за чашкой чая, будут взгляды и будут лица, будет Ахиру… Ахиру, солнечная девчонка, обжигающая прямотой, добротой и чем-то ещё подкожным. Всё на свете будет и всё случится. Это читает Ру в одном своём произнесённом имени. *** Тёплая вода льётся Ру на голову, заставляет закрыть глаза, смывает мыло с головы. Под сомкнутыми веками она чувствует себя беспомощной и жалкой – мокрый доверчивый ворон, размякший от нечаянной ласки. Липкие перья, опущенный клюв, вздрагивание от удовольствия. О воронах не заботятся, как правило. Но это Ахиру. И она делает то, что считает правильным, даже если это странно, глупо, немыслимо с чьей-нибудь другой точки зрения. От осторожных прикосновений Ру даже стыдится своих мыслей. Уточка тараторит и тараторит без умолку, рассказывая все подробности их с Факиром жизни после победы над Вороном. Да, написал-таки рассказ, сделавший Ахиру девочкой. И так гладко всё прошло, что ни пёрышка нигде, ни желания поплавать. Будто всегда и была человеком, не птицей. Ру не верит. Что всё было так просто – не верит. Нельзя быть одним, а стать другим, так, сразу. Конечно, времени прошло немного, несколько месяцев, но она так и не может избавиться от тёмных снов и вороньих перьев в мешках с одеждой. Слишком долго была дочерью Ворона, слишком мало – простой девочкой. Что же она теперь? Недопринцесса и недоптица. Мягкие руки Ахиру проходятся по голым плечам, смывая остатки мыла. Нежно, будто крылья. Осадок памяти, ещё не лёгший на самое дно. Как глупое лекарство от страхов, что от прежней Ахиру, утки Ахиру, принцессы Ахиру, неуклюжей Ахиру с тёплыми ладошками и жёлтыми перьями под кожей ничего не осталось. Вот же она, здесь. И её крылья чуть не выглядывают из рук. И её голос срывается на утёночий писк порой. Прежняя неуклюжая милая Ахиру. Тоже недопринцесса и недоптица теперь. Ради этого осознания и мокрым вороном себя почувствовать – небольшая плата. *** Они сживаются все в одном доме. Не без труда, но сживаются. Факир с чистой совестью селит девочек в одной комнате, а сам запирается в другой. Ру знает, что он там делает, - естественно, пытается написать сказку, где Мифо вернётся к ним ко всем. И вроде навострился сочинять истории с хорошими концами – но в этот раз слова на бумагу не ложатся, смотрятся на ней вороньими перьями. Нет, не вернулся Дроссельмеер, не пытается повернуть всё на свой лад. Тут дело в Мифо – Ру отчего-то знает. Он больше не хочет возвращаться. Не стоит ждать улетевшего лебедя раньше весны – к тому же, ему могут понравиться его новые земли и вольные пташки, с которыми он там познакомится. Но Факир же не верит, не знает, не хочет знать – и снова проводит ночи над чистым листом. Ахиру об этом даже не догадывается – действительно так и не поняла или подсознательно избегает всего тёмного и дурного? Уж этого она навидалась на всю вперёд жизнь, верно. Они все навидались. Поэтому Ру тоже не лезет, поэтому она просто помогает Ахиру по хозяйству. Они оживляют старый дом, который, возможно, когда-то принадлежал Дроссельмееру. В самом деле, немногие люди согласятся жить в чаще леса. Самое место для безумного колдуна. Что ещё? Принимают просителей из деревни, ищущих новых судеб. Что поделать, слухи распространяются, расползаются быстро по городу. Кто-то не верит им, а кто-то тратит время и силы, чтобы найти их уютный укрытый дом. Факир выслушивает всех и старается всем помочь – добраться сюда не так легко, в конце-то концов, люди с пустячными делами обычно отсеиваются на полдороги. Маленькая тёплая реальность на троих. Иногда Ру смотрит в лицо спящей Ахиру и думает, что им и вдвоём было бы славно. В конце концов, с Факиром она на ножах, но уточка всегда старается его защитить – ещё помнит, а как забыть, то время, когда они были вдвоём против всего мира. И когда она встаёт за его спину, привычно, и взгляд её тяжелеет – тогда Ру думает, что лишняя здесь как раз она сама. Как бы то ни было, дни идут за днями однообразной солнечной вереницей, держась за ручки… Но в сказках так не бывает. Сказкам нужны трагедии, боль, и слёзы, и моменты, когда плохой конец кажется неизбежным. Сказки не замирают, даже оставшись без чуткого руководителя. Сказки сами действуют, действуют исподволь и непростительно-точно, бьют прямо в самое сердце. И знаете, что? Когда вы дышите мирным воздухом, протираете тряпкой пол и от жары почти беззлобно переругиваетесь меж собой, игнорируя попытки вас примирить, когда вы все вместе пьёте чай и ведёте долгие беседы в темноте, сказка не спит, напротив – она уже на пороге, заносит руку, чтобы постучать в дверь посильнее. Готовы ли вы ей открыть? Всё, что вам надо знать, - она в любом случае войдёт. *** Этот вечер седой от инея и холодный от налетающего временами ветра, не по-осеннему мёрзлый. Звёзды светятся в вышине тусклыми и равнодушными каплями приближающейся зимы, и Ру сильнее кутается в плед, уловив невесомые прикосновения сквозняка к перьям. К волосам, конечно. К волосам. Быть вороном и стать девочкой, какая нелепая поспешность. Теперь она даже не помнит, кем является. На широком крыльце их лесного дома они втроём пьют горячий шоколад, приготовленный Ахиру, и смотрят в небо. Молчание, лишь редкие и почти всегда безответные обрывки фраз. И эти ощутимые душевно, почти видимые нити между ними, греющие даже в приближающемся морозе, как они сплетаются в косу, как они делают всё таким до странности хорошим… Уточка сегодня странно рассеянная. Нет, она часто бывает мечтательной, Ру привыкла, но такой растерянной, беспомощно замирающей посреди кухни, поддавшись течению мыслей, забыв, что была занята… Да ни разу, никогда. Ахиру даже не просто рассеянная – она странная. Не так, как обычно, мило странная, но странная как-то до мурашек пугающе и настораживающе. Будто слышит зовущие её голоса, не существующие для других. Вот и сейчас она даже не кутается в своё одеяло, а напротив, почти выпадает из него – тонкая тень в белой пижамке, как призрак. И глаза задумчиво (задумчиво, господи, Ахиру, что с тобой?) смотрят в небо, непрозрачные и полные темноты с редкими огоньками самых ярких звёзд. Будто не мерзнет, забыла про горячий шоколад, хотя первая же о нём мечтала. Шепчет вдруг что-то себе под нос. Как ветерок подул. Ру не успевает уловить и даже переспросить не успевает – Факир бросает косой и напускно-равнодушный взгляд на бледное лицо: - Что ты там бормочешь? Ахиру повторяет чуть громче, но чувство шепчущего ветерка никуда не исчезает: - Дело идёт к декабрю. - Но до него ещё довольно долго, - вклинивается в завязавшийся разговор Ру. – Ещё только конец октября. - Но дело идёт к декабрю, - повторяет Ахиру чуть более настойчиво, будто они не понимают что-то простое. - И что с того? – грубовато бросает Факир, однако Ру буквально кожей чувствует его беспокойство. Стало быть, тоже заметил, что с их уточкой что-то не так. Ахиру обворожительно и слегка испуганно вздёргивает лопатками, будто очнувшись от глубокого сна. И голос её звучит растерянно, замедленно, когда она вздыхает: - Да я не знаю. Просто... – обрывает фразу на полуслове и растерянно взмахивает руками. В этом жесте столько птичности, что Ру широко распахивает глаза. Узнаваемо утиный жест. Факир отзеркаливает изумление секундами позже. И только Ахиру, кажется, ничего не замечает. Не понимает, что только что пыталась взлететь. Она смято прощается, желая им спокойной ночи и уходя в дом, а двое, объединённые чудесной взаимной неприязнью и общим беспокойством за одну пташку, так и продолжают обмениваться удивлёнными взглядами с её спиной и друг с другом. *** Сны Ахиру становятся беспокойнее день ото дня. Ру спит чутко, некрепко, и может уловить, как уточка беспокойно ворочается во сне и нашёптывает себе под нос что-то беспокойное и нечленораздельное. Временами оно перемежается привычным уже «дело идёт к декабрю» и невоспроизводимыми утиными звуками. В такие моменты Ру слезает со своей кровати и подкрадывается к соседней, на котором Ахиру сонно взмахивает руками, не просыпаясь, и пытается спрятать голову под крыло – локоть торчит на самом верху подушки, а ладонь закрывает глаза. И Ру становится беспокойно, так беспокойно, словами не описать. Она осторожно целует уточку в лоб, легко - в виски, ненавязчиво пытаясь выпить всё беспокойство. Но Ахиру только дёргается во сне и испуганно изгибается, будто потревоженный утёнок. Затихает, когда гладишь её по волосам, рыжую, неприкаянную. И плачет – не просыпаясь, крупно, отчаянно. Слёзы, будто роса, блестят на бледных щеках, с которых по зову осени ушли очаровательные веснушки. Ру сцеловывает солёные капли и неслышно уходит к себе. Но до самого утра она не может уснуть и караулит неспокойный сон уточки. Что-то намеревается случился; хотите вы того или нет, но сказка не знает остановок. *** Пыльный серый увядающий день начала ноября. Иней на стёклах, тёмное утро, тучное небо. Ру просыпается к полудню – Ахиру в комнате уже нет, постель неопрятно застелена. Перестилает с улыбкой, как обычно делает. Привыкла. Всего-то за так недолго (два месяца, разве больше?) – привыкла. Спускается вниз, в кухню, закутавшись в чёрный лохматый платок. Он такой уютный и правильный на плечах – клонит голову, зарывается носом. И, забывшись, пытается чистить пёрышки. Уточки, однако, здесь нет. И посуда не тронута, пирог с вечера на столе – не отрезано не кусочка. Как так? Это же Ахиру, она же первая бы, не удержавшись, не дождавшись завтрака, отхватила ломтик. Поклевала бы, как птичка, и так бы и перебивалась весь день – по крошечке, по кусочку. Ру уже привыкла. Зачем чему-то меняться? Но нетронутый пирог – как первая чёрная тучка на небе. Нет, не так. Им всем здесь давно уже тревожно, беспокойно. Первая молния, первый знак начавшейся грозы – вот что есть этот нетронутый пирог. Хлопает громко и ругливо входная дверь. Ру поспешно идёт – не летит ли? – на звук. Она распахивает проход в предгрозовой сумрак и видит Ахиру – Ахиру, бегущую по дороге, Ахиру, кричащую что-то в небо. Ахиру, так отчаянно зовущую кого-то, так потерянно и целеустремлённо взмахивающую руками – столько утиного, господи, как же в девчоночьи тоненькие ручки столько силы-то помещается? Как они не ломаются, выпуская крылья, расцветая пёстрыми перьями, будто деревья весной? Стайка уток над серо-пыльной дорогой; и всё сразу ясно, и всё сразу страшно. - Заберите меня! Помогите мне! Я должна лететь! Возьмите меня в свою стаю! Кря! – и первый, по-человечьему неуклюжий крик, сменяется беглым утиным звуками, молящими и требующими. Столько боли, столько страха в этом «помогите!»; это не голос Ахиру, это не голос человека вообще. Так зовут утки, раненые, забытые на земле, так они напрасно просят не покидать их осенью и отчаянно, беспомощно плачут, когда слышат хлопанье крыльев над головами. Звук десятков и сотен взлетающих птиц. Увы, ничьи ноги не могут бежать так быстро – ни человечьи, ни утиные. Ахиру спотыкается, проезжается по земле, сдирая коленки в кровь – Ру видит с такого расстояния, будто обострилось зрение, как у ворона, будто готова кинуться на ослабшую добычу. Пытается встать – слабые бледные ножки не держат, дорожная пыль въедается в царапины, хлопанье крыльев удаляется над головой. Бедная глупая уточка, на что же ты променяла свои перья? Зачем не отдала вместе с ними древних, извечных птичьих инстинктов? Сказка довольно потирает ручки – она своего добилась. Ру срывается с места, будто ворон бросается на добычу. Босиком, не жалея бледных ног, чёрный платок вьётся за спиной, как распахнутые крылья. Подбежать, накрыть широко раздвинутыми руками, прижать к себе. И, сквозь истончившуюся кожу, сквозь ставшие полыми кости, слушать испуганное, лихорадочное, больное биение чужого сердца, впитывать его всем существом. - Стая… - Ахиру оборачивается; ничего человеческого в глазах – пустые и полные тревоги, как у утки. – Я должна лететь… Я должна спешить… - и, истерически, перекрывая свой обрывистый и незаконченный полубезумный шёпот. – Где мои крылья? Всю её бьёт крупной дрожью, опутывает, будто цепями. И всё, что Ру может, всё, что она смеет, из последних сил преодолевая жажду вонзиться когтями, прижать, растерзать, завладеть, - обнимать крепко-крепко, почти до хруста костей. Зарываться носом в рыжие, но так болезненно потускневшие волосы и шептать, шептать, шептать… - Ты должна остаться, уточка, ты глупышка, от судьбы нельзя улететь, с выбранной однажды тропы не свернёшь… ну останься, дурочка, успокойся, ворону нужна стая, ворону нужна пара на всю жизнь – ты моя стая, ты моя пара, ты уже никуда не можешь деться… И Ахиру, крепко сжатая, полураздавленная-полузадушенная, постепенно приходит в себя. Глаза её становятся осмысленными, человечьими, но по-прежнему такими горькими и тревожными… Шёпот «крылья…крылья» сменяется зачарованным молчанием. И двое лежат на пыльной дороге, пока над ними сверкают грозные кобры молний, пока шелестящий ливень укрывает их мягкими, мокрыми, серыми перьями… Сказка отступает – сказка сделала свою работу. До следующего раза, птички, до следующей осени. Ру чувствует себя раздавленной и больной, но такой правильной, такой верной, как по нотам разыгранной до конца, до последнего звука, до затухающего предсмертного крика. И оставшиеся маленькие костерки ярко-рыжих листьев догорают под серыми перьями дождя, и капелька вороньей крови жжётся, бегает по венам и артериям, и последняя в окрестностях утиная стая давно уже растаяла в небе. *** Их первая ночь. Ру даже не может вспомнить – кажется, она была не слишком нежной, кажется, Ахиру кричала, кажется, кровь на простынях… Факира всё нет – Факир с позавчера ещё в городе, о чём-то советуется с Аотоа, видимо, ищет и пробует последние способы, чтобы собрать в целое их маленькую разнопёрую стаю. Может, зашёл к Харону, может, занялся делом – окружили просители из знающих, кто он и что умеет. Пусть его нет, пусть. Ру без него бывает скучно, но сейчас она наслаждается своей новой парой. Ахиру, сидящая на краешке кровати, сонным голосом просит воды – Ру чёрным вороном слетает к колодцу и вспархивает обратно в их уютное гнёздышко из одеял. Уточка пьёт как в последний раз, - струйка ледяной воды стекает по подбородку и теряется за воротом пижамной рубашки. Ру наблюдает столь же жадно, как Ахиру пьёт. Потом она прячет нос в подушку – маленькая, рыжая, недогоревший уголёк. Аж жжётся. И, что-то для себя решив, вдруг выпаливает, резко поворачивая голову набок: - А я тебя звала. Когда ты ушла с Мифо, а мы с Факиром нашли этот домик, я стала звать тебя каждый день. Выходила, поднимала голову в небо и… Ахиру садится, закрывает глаза, выгибает спинку – утёнок на краю гнезда, готовый совершить первый полёт в своей жизни. Или молодая уточка, которая уже много раз вылетала из гнезда, но не успела ещё разучиться удивляться этой поразительной лёгкости, игре ветра в каждом пере… И в этот момент Ру любит её больше, чем когда-либо. - Приходи Голодным и усталым зверем, Приходи, Я научу тебя пить Из горсти Вино, стаканами мерить время Чудес никогда не закончится здесь… Голос её крепнет, звенит новыми переливами. И Ру не может сказать, что это профессионально, выверено, правильно – но перестать слушать тоже не может. Так режуще, душаще, по-больному… смешалось, слилось, всё бессмысленно, всё нелепо, и только эта песня, будто свечка, тот пресловутый свет в конце тоннеля. Следующие строчки Ахиру выпевает дёргано и решительно, до смешного уверенно в них и в своих силах, будто заклинание это. Истинная повелительница своих слов и сердца Ру. Сейчас - такая, как никогда. Утка, возглавляющая перелётный клин. Утка, трогающая крылом буйные седые волны. Утка, знающая, куда всегда будет лететь. - Мой дом Построен под самым-самым небом, и в нём Вечное лето и юные мы, Никогда не случится ядерной войны, И зимы, И твоих разбитых надежд. И, знаете, Ру ей верит. Она слышала эту песню, она чувствовала трепетное биение этого сердца, она прошла по всем дорогам к этому дому, потому что кряканье дикой утки сказало ей: «Приходи…», - сказало ей: «Я знаю, куда тебе надо и где твой дом». И Ру пришла. Она всё отчётливей слышит. И в этот миг даже сказка замирает послушать и делает вокруг них виток: странная пара – утка и ворон, странная песня, странные девочки, носящие перья под кожей… но какое дело, и что может быть роднее того, что сама создала? Поэтому сказка движется дальше, будто гонимая попутным ветром. Мятые простыни, полые кости и до следующей осени ещё целая вечность.