***
Жизнь не то чтобы всегда была сложной, просто в определенное утро ты понимаешь, что лучше бы проспал ещё пару лет или веков. Или бы вообще никогда не просыпался. Не потому что тебе противна твоя жизнь и ты хочешь поскорее с ней расстаться, просто потому что так было бы лучше. Когда я дочитывал книгу, возможно не самую интересную, я готов был сам дописать ещё пару томов к этой истории. Так, чтобы читать её ещё пару дней или недель. Так тоже было бы лучше. Когда от невозможности уснуть ты выдумываешь себе идеальный мир и ненадолго застреваешь в нём — это не от нежелания принять реальность, просто так действительно лучше.***
Марк смотрит на меня, не моргая. Кожа на мешках под глазами почти того же оттенка, что и радужка. Сине-голубая. Он сглатывает слюну и говорит: — Блять. Ну ты и ебанутый. Протягивает мне сигарету, наконец-то моргает, и улыбается. — Теперь ты с нами. Сплевывает прямо в лицо парню, которого я только что избил. Я не знаю, что значит «с нами» и подразумевает ли это что большее, чем отмывание карманных у младшеклассников. Я даже толком не уверен, что знаю, кто эти «мы», потому что помню имя только Марка. Из-за дыры в щеке. Края давно зарубцевались, но вокруг щеки сине-красное пятно, бледнеющее по мере отдаления от этой самой дыры. Красиво, я бы нарисовал. Разбитые костяшки пальцев начинают ныть, потягивая глуховатой болью. Но мне плевать. Это не мои руки. И этот парень, Джерард Уэй, с черными путанными волосами, этот костлявый придурок — не я. Потому что я — очень далеко. Где-то во Франции девятнадцатого века. Я не избиваю ещё более худых придурков — я принимаю гостей в главной комнате. Хвалю слугу за расторопность.***
Я смотрю на мальчика перед собой. То есть, он, скорее парень, возможно, моего возраста, но его рост и большие глаза… Он выглядит настоящим ребёнком. Очаровательным ребёнком, хотя я ненавижу детей. Проще спросить, кого я вообще не ненавижу. Этот придурок, ну, этот Джерард Уэй, он ведь реально всех ненавидит: мать, брата, Марка с его компанией, школу, одноклассников, случайного прохожего, диктора с радио. Кроме, видимо, этого мальчика напротив. Я должен отпустить его, потому что прижимаю к стене подозрительно долго. Больше похоже на домогательство, чем на ограбление. Этот мальчик, Фрэнк-настоящий-мажор-Джер-разберись-с-ним-Айеро, смотрит на меня большими напуганными глазами. А я просто смотрю в ответ. И понимаю, что мне плевать на его телефон с изображением яблока на корпусе, плевать на Марка, которому этот Фрэнк чем-то не угодил, плевать, на то, что на самом деле это не мои — а Джерарда Уэя — руки сейчас держат его за ворот дорогой рубашки. Потому что мне нравится стоять и смотреть в эти глаза — то есть Джерарду Уэю нравится. Отпускаю и молча ухожу. И где-то очень далеко. Во Франции девятнадцатого века. Прижимаю уже никакого не Фрэнка-настоящего-бла-бла-бла-Айеро, а просто Фрэнки к стене, обитой деревянными панелями, прижимаюсь всем телом и не даю вздохнуть поцелуями. Прерываюсь и смотрю в глаза, а он мягко улыбается и снова прикасается к моим губам, не закрывая глаз.***
Я помогаю расставить мебель в комнате Фрэнка, когда в комнату заходит Майки. Морщится, глядя на меня, лежащего в куче мусора у кровати. Скидывает мой рюкзак с кровати и усаживается, продолжая смотреть на меня. Я — точнее Джерард Уэй — прокашливается и хрипло интересуется: — Чего? Майки Уэй, брат Джерарда Уэя, поправляет очки и мягко, но уверенно говорит: — Делай вид, будто мы просто однофамильцы. Что? — Джерард, — снова поправляет очки, — окей, ты занимаешься хернёй, которую я считаю неприемлемой, — выставляя руку на моё ещё не вырвавшееся «да мне плевать, что ты там считаешь», в третий раз поправляет очки, — в любом случае, Джерард, мне отвратителен и ты, и твои друзья. Так что просто… Пожалуйста, делай вид, будто мы не братья. И Майки, брат Джерарда Уэя, единственный, кому Джерард Уэй ещё доверял, вышел из комнаты, пнув пустую бутылку на полу. Джерарду Уэю больно, так, будто внутри проходятся чем-то острым, но это не я — это Джерард Уэй. Потому что я обнимаю Фрэнка сзади, пока он стоит на балконе, глядя на внутренний двор. Потому что мой брат сейчас в Париже. В этом тесном грязном городке, шум которого ему слаще тишины в поместье. Под балконом вишня в самом цвету, и я чувствую этот запах цветения, перемешивающийся с запахом лакрицы от рубашки Фрэнка, к которой прижимаюсь носом. Закрываю глаза.***
Когда мне — скорее Марку — нужно что-нибудь украсть, испортить или взорвать — нет никаких эмоций. Просто действия без каких-либо мыслей. Я просто покупаю баллончик и пишу неприличное слово на чьей-нибудь машине. Просто прячу бутылку вина под толстовку и подкидываю петарду в чей-то шкафчик. Потому что баллончику, бутылке и петарде плевать. Это просто вещи. Но когда мне надо кого-то избить, припугнуть или просто отжать деньги — мои руки начинают трястись, а спина покрывается потом. Над верхней губой образуются тяжёлые солёные капли. Потому что этому кому-то не плевать. Этому кому-то будет больно. Также, как было бы больно мне, окажись я на его месте. Просто мне вроде бы чуть больше повезло, если такую жизнь можно назвать везением. И каждый раз, каждый грёбаный раз, Джерард Уэй — который трудный подросток из Чикаго, а не я — безумно радуется, что его худые и оттого твёрдые кулаки не бьют по лицу Фрэнка-ну-который-тоже-из-Чикаго-Айеро. И безумно боится, что однажды Фрэнк своим безразличием к попыткам Марка самоутвердиться за чужой счёт очень достанет его. Потому что я даже не знаю где это — Чикаго. Я знаю только пригород и сам Париж, и нахожу множество поводов отказать Фрэнку в «ну хотя бы по Франции проехаться!». Потому что с Фрэнком, которого я зову просто Фрэнки, всё в порядке. Ему никогда ничего не грозит, и он счастлив быть со мной. Быть со мной где-то далеко от места-которое-я-даже-не-знаю-где, во Франции, в девятнадцатом веке. Не так уж плохо, когда у тебя есть место, в которое ты можешь уйти в случае проблем и неприятностей, в случае разочарований или даже просто от скуки. Не так уж хорошо, когда это место, полностью подогнанное под твои вкусы, наполненное приятными тебе людьми, это место, которое ты выдумал ещё в детстве, ты посещаешь чаще, чем реальную жизнь. Просто закрой глаза — и ты уже не куришь на пустой парковке у ближайшего паба. Потому что у меня свой особняк. Родители и брат меня любят. Единственный человек, который в реальности не вызывает отвращения, но которому отвратителен я, любит меня. Огромная библиотека с потрясающими книгами. Красивый сад и добрые слуги. Похоже на мультик для девочек до десяти лет. Моя идеальная жизнь в идеальном месте.***
Марк тушит сигарету о стальной носок сапога Этого-парня-который-иногда-с-нами и говорит: — Сегодня одна милая девочка. Одна очень маленькая милая девочка назвала меня пидорасом. Переводит бесстрастный взгляд с ботинка Ну-я-правда-не-помню-может-Лэри на меня. — И послал нахуй. А ещё он сказал тебе, что ты ничтожество. И что ты просто настолько в себе не уверен, что пытаешься повысить чувство собственной важности просто причиняя вред окружающим. — И когда я уебал ему, он просто… Рассмеялся. Потому что он выше тебя. Не в прямом смысле, конечно. Этот Ладно-я-не-буду-пытаться-вспомнить-имя смотрит на меня так, будто я вслух говорю Марку о своих предположениях касательно того, что же мог ему ответить очень маленький и милый Фрэнк Айеро. — Этот мелкий недопанк… Он настолько мерзкий, что мне даже руки о него пачкать не хочется. Потому что ты сам настолько мерзок, что ему тебя даже жаль. Он ведь это сказал? Этот маленький и слишком дерзкий для своего роста Фрэнк Айеро, он вполне мог такое сказать. И послать куда подальше Марка. И меня. Потому что я настолько мерзок, что он просто не обращает внимания. Не задерживает взгляда и не садится хотя бы на один ряд, не то что за одну парту. Но это неважно. Потому что я так много общаюсь с ним в своей голове, что в реальности мне просто не нужно. И Марк говорит: — Ладно, зато мы знаем, когда и какой дорогой этот гавнюк пойдёт домой. Блять. — На тебе отключенные фонари, Лари. Так он Лари.***
Холодные и мокрые от пота руки дрожат. Передо мной лицо. Фрэнка. Фрэнка, который из Чикаго. Фрэнка, который не… Не Фрэнки. Которого я бью. Я сижу у него на животе, прижимая одной рукой за шею к асфальту. И смотрю в эти глаза. В не напуганные большие глаза. Он усмехается и с вызовом смотрит на меня. И — готов поспорить — знает, что я чувствую. Потому что долгие взгляды и постоянно красные щёки, когда отворачиваюсь. Потому что никаких толчков в спину и отжатых карманных. Не вырваны дорогие и наушники вместе с ушами. И он ухмыляется, почти смеётся, но мне отчего-то кажется, что по-доброму, что если я встану и протяну ему руку — он примет её. Подавляю желание и усмиряю фантазию. Бью. Его голова резко поворачивается в сторону, он возвращается в прежнее положение и улыбается. Это лицо. Эти брови и нос, нежная кожа вокруг глаз — я трогал всё губами. Я знаю, какие на вкус эти губы и как пахнет его шея. И просто бью. И снова. Так, будто никогда не засыпал с ним в одной постели. Будто не носил на руках. Потому что не носил. И снова бью. В худых костяшках привычная боль, а он, этот совсем-не-тот-Фрэнк, продолжает улыбаться, уже напоминая психа, с кровью из носа и губы. И я бью. Превращаю это прекрасное лицо в смесь красной крови и серой грязи, пряча до боли знакомые черты. Я делаю это не потому что мне нравится насилие или мне хочется его избить. Не потому что нравится угождать кому-то или Марк мой хороший друг и для него я — хоть на смерть. А просто потому что я не знаю, как управлять этой жизнью.***
Фасад весь в огне. Я не знаю, что происходит в дальних комнатах, но не надеюсь хоть что-либо спасти. Жар раскаленным металлом проходится по щекам и лбу, высушивая слёзы. Всё, что мне было дорого, просто всё, что я когда-либо имел — в огне. Мой мир. Мой маленький вымышленный мир, идеальная счастливая жизнь. Место, выдуманное ещё пухлощёким младшеклассником Джи, более родное, чем родительский дом — в огне. Комфорт и безопасность, уют и счастье — всё в пепел через пару часов. Потому что на самом деле я не могу управлять даже миром, который сам выдумал.