Цена и цели

      Каждый раз, обмирая от страха и тревоги, окаменев внутри до почти полного бесчувствия, я улыбаюсь своим сыновьям и поднимаю руку в благословляющем жесте.       - Идите, дети мои. Делайте, что нужно.       Глаза моих мальчиков вспыхивают решимостью и верой, их поклон преисполнен искреннего уважения к учителю и отцу, но я-то вижу, что мыслями, сердцами они уже не здесь, не со мной. Их снова зовет наверх, к опасности, то, что сами они считают долгом, я же – жизнью.       Порой я не могу справиться с собой и, обезумевший от беспокойства, подчиняясь интуиции, иду вслед за ними, движимый ставшим уже неконтролируемым желанием защитить, помочь, спасти. И в ужасе осознаю, что – да, действительно, без моей помощи ученики могли бы погибнуть. И тем сложнее – до темноты перед глазами, до омертвения в стиснутых челюстях – вновь отпускать их одних. Хотел бы я быть рядом всегда, но… Кто знает, что именно приведет к поражению сыновей – мое отсутствие или мое присутствие? Я прекрасно вижу, сколько драгоценного внимания оттягиваю у своих мальчиков во время боя. Вместо того чтобы беспокоиться за себя и друг за друга, они неустанно вполглаза следят за мной, будто я имею какое-то особое значение. Самоотверженные, любящие дети.       Будь у меня четыре жизни, я бы, не задумываясь, четырежды умер за них. Я, уже потерявший однажды ребенка, просто не уверен, что смогу пережить еще одну подобную потерю. Лишь мысль об этом – тень мысли – легко, мимоходом коснувшись моего сознания, заставляет шерсть подниматься на загривке дыбом, а сердце сжиматься в какой-то безжизненный, стылый комочек. И самому мне хочется свернуться вокруг него – лечь на ледяной даже через татами пол, подтянув к горящей груди ноги, обернуться хвостом, закрыть голову руками и ни о чем не думать. Превратиться в хронометр, отмеряющий мгновения. Тик-так. Тик-так. Скоро все закончится. Скоро они вернутся. Конечно же, я этого не делаю: вдруг мальчики увидят меня в таком неподобающем виде и, не дай бог, поймут, что делают со мной их регулярные вылазки? Я не могу позволить им запереть себя в четырех стенах ради благополучия одной никому не нужной старой крысы.       Я не имею права их не отпустить. Чем бы за это ни приходилось расплачиваться моему старому сердцу.       Думаю, что никогда не перестану сомневаться, чего я дал им больше – боли или надежды. Быть может, для нас – существ вне закона как человеческого, так и божественного – боль и надежда неразрывно спаяны между собой, и нельзя насладиться одним, не согнувшись под гнетом другого?       Иногда, в моменты слабости, отстирывая в погнутом тазу использованные бинты, которых всегда не хватает, меняя компрессы на лбу мечущегося в лихорадке сына, сжимая безвольные пальцы, разговаривая с тишиной… в такие моменты я думаю о том, что, возможно, совершил ошибку, подарив своим детям цель, к которой необходимо идти через подобные тернии. Кто знает, может быть, если бы смысл нашего существования ограничивался лишь поиском пищи в ближайшем мусорном бачке да попытками забиться поглубже в тень, мои дети все равно были бы… счастливы? Ну или хотя бы безмятежны, как безмятежна бывает неторопливо поедающая свой листик гусеница. Варэкара*.       Я смотрю в их глаза и улыбаюсь. Нет. Конечно, не были бы.       О, я прекрасно помню, каково это – не понимать, для чего живешь. Бессмысленность, иссушающая безнадежность первых недель моей новой, крысиной, жизни навсегда отпечаталась в моем сознании. И, наверное, изменила его необратимо. Раньше – человеком – я мог позволить себе не задумываться о предназначении, о будущем – они виделись мне туманными, но притягательно-прекрасными, будто луна в дымке**. Теперь же, после мутации и… всего остального… пульсирующее где-то под ребрами зараженной раной, почти нестерпимое «за что?» постепенно начало вытесняться менее болезненным, но, кажется, еще более тяжким «зачем?». Поиск смысла своего существования, наверное, стал той нитью, что еще спасала меня от падения в пропасть безумия. С крысиным жизнелюбием я хватался за все, что еще могло удержать во мне человеческое, не слишком-то разбирая методов.       До сих пор не знаю, кто тогда кого спас: я – сыновей или они – меня.       Почему я в тот момент решил, что сделать из мутировавших детей-черепашат воинов-ниндзя будет хорошей идеей? Мое прошлое как члена древнего клана не давало мне покоя? Хотелось доказать самому себе, что в жизни поменялись лишь декорации, но не ее суть? Действительно, так легко внушить себе, что у тебя по-прежнему есть семья, по-прежнему есть дом, по-прежнему есть ученики… Нелепо, наивно, но я верил. И в конце концов это стало правдой. Как-то само, без моего участия. Просто внезапно я понял, что искренне умиляюсь неумелым детским поделкам. Что чувствую себя в нашем подземном убежище по-настоящему уютно. Что действительно горжусь достижениями и трудолюбием своих маленьких учеников.       Так или иначе, это случилось. Я остановился в своей метафизической трансформации, обрел опору под ногами взамен тех зыбучих песков, что засасывали меня ранее. И пусть я не смог стать тем Хамато Йоши, каким был прежде, тем не менее, я остался человеком. Хочу верить, что остался.       И именно тогда я понял, что обязан отплатить своим детям тем же. Дать им цель. Дать смысл. Дать надежду. Теперь, забросив игры в мастера, я по-настоящему стал Мастером. Я воспитывал воинов, я воспитывал людей – честных, отважных, благородных. И я изо всех сил загонял поглубже то предательское и мерзкое, что чуть не убило меня самого – мысль «для чего все это нужно?»       Это нужно. Уже не для меня – я получил от жизни больше, чем заслуживаю. Это нужно для них.       Верю ли я сам, что мои мальчики сумеют изменить мир? Не знаю. Да, наверное, все-таки верю. Ибо вера по-прежнему нужна и мне самому.       Я улыбаюсь и поднимаю руку в благословляющем жесте. Я верю.       Соловьи поют.       Сосна на ветру застыла,       Держит гнездо***