Спи, моя радость, усни

Die Luft ist kühl und es dunkelt, Und ruhig fließt der Rhein; Der Gipfel des Berges funkelt Im Abendsonnenschein. Реки в Италии мелкие, вода в них мутная, а летом большинство их пересыхает настолько, что брод образуется в любом месте, и на берегах их плавится под палящим солнцем желтая сухая трава. Природа щедро одарила Италию, только вот из воды послала Апеннинскому полуострову не речные артерии, а соленое море. Итальянцы бороздили моря, а вместо воды пили вино, изредка разбавляя его той мутной и грязной жидкостью, что давали им реки. Оказавшись на берегу Рейна Феличиано останавливается и завороженно смотрит. Ему кажется, что перед глазами у него вся мощь Германского Рейха, вся сила немецкого народа. Ни парады в честь нацистского лидера, ни пропагандистские фильмы Рифеншталь, ни устрашающе-прекрасные отряды СС не несли в себе и капли той силы, что воды Рейна. Великая река лениво и плавно катит свои воды, не останавливаясь, с одним и тем же напором и силой, час за часом, день за днем, год за годом, пробивая себе путь через неприступные скалы, делая гладкими и ровными огромные поросшие мхом валуны. Шаг за шагом, волна за волной, неумолимо движется вперед германская мощь. Феличиано спускается к реке и садится на один из небольших камней, волны лижут черные сапоги, а брызги попадают на штаны и куртку. Итальянец наклоняется, зачерпывает воду обеими руками и с наслаждением пьет - ни ила, ни песка, только вода, чистая, прозрачная, холодная. В Германии все ледяное, прекрасное, сильное, а Феличиано таким не стать никогда, он слаб, беспомощен и беззащитен, а еще Феличиано любит людей, а войну терпеть не может, наверное, потому и нет в Италии Рейна. Мокрыми руками он проводит по лицу и волосам, словно хочет впитать хоть часть силы Рейна. Золотой закат блестит в водах реки, словно отражает давно погребенное на дне золото Нибелунгов. Немцы теперь с усиленным рвением ищут потерянный клад, и Феличиано не в силах понять этого безумия - проклятое золото, кровавые деньги, стоившее не одной человеческой жизни - зачем, для чего? Разве может золото искупить людские страдания и пролитую кровь? Повиснуясь невнятному чувству, Феличиано стаскивает с себя опостылевшую форму, снимает сапоги и бросает одежду на ближайший валун. Герой легенды, нашедший клад, искупался в крови дракона и стал неуязвим. Воды Рейна, конечно, не драконья кровь, да и Феличиано далеко до Зигфрида, Людвиг похож на него куда больше, с одним только различием - убивать легендарный герой в отличие от реального немца совсем не любил. Тем не менее, итальянец осторожно заходит в реку и окунается, на всякий случай, с головой. Вытираться ему, разумеется, нечем, одежда липнет к мокрому телу, а в сапогах хлюпает вода. Феличиано идет дальше, вдоль реки, по мокрой зеленой траве навстречу закатному солнцу, уже не золотисто-желтому, а кроваво-красному. Воды Рейна теперь похожи на кровь, то ли дракона, то ли несчастных, разбившихся о скалы, куда их влекло пение прекрасной Лореляй. Феличиано чуть подергивает плечами: во-первых, мокрому на ветру становится холодно, во-вторых, он сам идет к скалам, и мысль о том, что величественный Экстерштайн может оказаться для него роковым, как скала Лореляй, создает неприятное впечатление. Людвиг встречает его на узкой тропинке уже на подходе к месту встречи, за спиной у немца рвутся в небо огромные скалы и догорает закат. - Ты поздно. - Долго шел, - виновато пожимает плечами Феличиано. - И по дороге свалился в реку. Итальянец кивает, почему-то рассказывать о том, что в Рейн он полез вполне намеренно, не хочется. Свалился, так свалился, это весьма в его духе. - Я дам тебе сухую одежду, - говорит Людвиг, - чтобы не простудился. Феличиано благодарно улыбается, Людвиг хороший, думает о нем, заботится, Людвиг друг и союзник, а он напридумывал себе ужасов, вспомнив старые сказки. От стыда за собственную трусость и мнительность горят щеки, и итальянец надеется, что Людвиг примет внезапно проступивший румянец за реакцию нежной кожи на холод и ветер. - Экстерштайн уникален, - говорит Людвиг, подходя к скалам, - он появился на свет в один день тысячи лет назад. Скалы выглядят мрачно и неприветливо, и против воли у Феличиано вырывается: - Говорят, форму ему придал Дьявол своим дыханием. Немец пожимает плечами: - Не знаю. Может быть. Только я не верю в Дьявола. Феличиано прикусывает губу, с Ватиканом он теперь не в ладах, и верить ни в Бога, ни в Дьявола ему не положено, только вот за десять с небольшим лет многовековую веру истребить сложно, а от одного вида Экстерштайна ему становится не по себе. В гротах внутри скал становится совсем холодно, руки дрожат мелкой дрожью, а зубы выстукивают что-то, напоминающее немецкий военный марш, по крайней мере, настолько же немелодичное. Феличиано изо всех сил старается сдерживаться, но все равно, шмыгает носом. - Как раз пришли, - тут же реагирует Людвиг, в углу грота стоит сумка, откуда немец достает что-то белое и передает Феличиано, - переодевайся и проходи дальше, я буду ждать. Мокрую одежду и обувь итальянец сбрасывает немедленно и с наслаждением и только потом разворачивает полученный сверток. К ногам выпадают сандалии, кожаные, на ремешках, приятного бежевого цвета. Что ж, не сапоги, не ботинки, но все лучше, чем ходить в мокром или босиком по камням. Обувь приходится впору, как будто именно для него и сделана, ремешки застегиваются поразительно легко. Феличиано невольно любуется сам собой, наконец-то выпал шанс сменить высокие армейские сапоги на что-то изящное, легкое, куда более ему близкое. Он думает, что, пожалуй, даже оставит сандалии себе, Людвиг вряд ли станет возражать - зачем ему обувь на несколько размеров меньше его собственной. Феличиано внимательно разглядывает оставшуюся в руках ткань, легкую, светлую, тоже совсем не по погоде, но хотя бы сухую, разворачивает и вертит в руках. Перед ним не штаны и куртка, даже не длинная рубашка, что-то странное, но смутно знакомое. "Тога, - вспоминает Феличиано, - тога, вот, как называется эта штука". Тоги носил дедушка Рим, совсем давно, когда никакого Людвига еще в помине не было, а сам Феличиано пешком под стол ходил. Веселый дедушка Рим, окруженный стайкой прекрасных девушек, носил тоги, пил вино и храбро сражался, внуку же только и остались вино и девушки, со сражениями дела обстоят плачевно. Феличиано медленно облачается в одежду былых времен, расправляет складки и внезапно останавливается - в небольшом отверстии в стене грота вдалеке виднеется лес. Итальянец запускает пальцы в мокрые волосы, он чувствует невнятную страшную тоску, вызванную темнеющим лесом и собственным одеянием, ему хочется немедленно развернуться и бежать без оглядки, прочь от нависающих темных деревьев. Наверное, много веков назад Рим испытывал тоже самое, потерпев первое сокрушительное поражение, о Господи, всего в нескольких милях отсюда в Тевтобургском лесу. Теперь ему хочется сорвать с себя сухую одежду, снова влезть в промокшую форму, лишь бы не чувствовать этой острой многовековой боли и не думать, как ловко посмеялся над ним Людвиг. Он прикусывает губу, стараясь успокоиться, понять, что к чему. Тога может быть просто досадным недоразумением. В конце концов, римской историей Людвиг не интересовался никогда, зато он, наверняка помнит, как в детстве Феличиано носил платья. Тогда Людвиг был рядом с ним, не давал в обиду, может, и теперь этим неловким жестом он хочет показать, что готов заботиться об итальянце и дальше. Если так, Феличиано только рад, кроме Людвига у него никого не осталось: Ловино только смеется над братом, а от Франциска давно нет вестей. Людвиг ждет его в соседнем гроте и, когда Феличиано наконец появляется, протягивает тому бокал вина: - Согреешься быстрее. Итальянец благодарно кивает, пьет большими глотками, настолько жадно, что проливает часть содержимого, и на белой тоге появляются красные пятна. Только потом он замечает, что помещение, где они находятся, куда больше, теплее и светлее всех остальных. А еще - многолюднее, вдоль стен он отчетливо видит людские фигуры, кто-то сидит, кто-то лежит, но ни один не поднимает глаз и никак не выдает своего присутствия. Завороженно Феличиано приближается к ближайшему и узнает в нем австрийца. Родерих сидит в кресле, чуть окинув голову назад, на нем камзол из далекого прошлого, в левой руке он держит скрипку, смычок лежит на коленях. Выглядит Эдельштайн спокойным и умиротворенным, но Феличиано все равно становится жутко - слишком уж неестественным кажется ему расслабленная поза австрийца в подобном месте. Он отворачивается от Родериха и двигается дальше. Длинные волосы цвета спелой пшеницы свешиваются до самого пола, девушка сидит на перилах небольшого мостика через пробившийся сквозь скалу ручей, руки ее сложены, словно при молитве, а на подбородке застыла кровь из прокушенной нижней губы. Она не спокойна, напряжена. - Чехия вовсе не хотела мирно присоединиться, - голос Людвига звучит как в тумане, - она пыталась сопротивляться и просить помощи. Впрочем, сам помнишь. Феличиано помнит. Помнит сентябрьский Мюнхен 1938, помнит молчание Керкленда и Бонфуа, помнит красноречие Людвига и затравленный взгляд чешской красавицы тоже помнит. Тогда он согласно кивал в такт речи немца и был уверен: лучшего дома, чем Третий Рейх, Чехии не найти. Теперь он думает ровно наоборот и готов проклинать свою молчаливую поддержку. Феликс Лукашевич выглядит еще хуже, его одежда окровавлена и изодрана, а в руке он сжимает саблю. Феличиано уверен: если бы глаза поляка были открыты, в них читался бы гнев, или страх, или ненависть, или все вместе. Рядом с ним прислонившийся к стене, вытянувший ноги датчанин с початой бутылкой в руке выглядит совершенно мирно спящим, разве что, слегка перебравшим пива. Между датчанином и следующими фигурами видно явственно пустующее место, и, глядя на искусственное деревце, припорошенное снегом, итальянец понимает, что оно заготовлено для Норвегии. Тот укрылся в лесах или фьордах на севере своей родины и пытается сопротивляться германский войскам, занявшим южную часть страны. Нидерланды с трубкой в зубах, Бельгия со сжатыми кулаками и выступившей на лбу испариной, пустующая кровать, устланная розами - Франциск в Лондоне под защитой Керкленда, накрытый к чаепитию столик для самого англичанина, снова пустое место... - Что все это? - Феличиано действительно не понимает, к чему и зачем здесь эти фигуры. - Они умерли? - Моя империя, - немец пожимает плечами, - все составляющие Третьего Рейха. Они спят. Пока только спят. Феличиано доводилось видеть немало империй, только вот не таких, без застывших фигур, без давящего страха. В памяти у него всплывает австрийский дом: бесконечно льющаяся музыка, Венгрия с кухонной утварью, серьезный Хорватия, неугомонные Босния и Герцеговина, задумчивая красавица Чехия, ее брат Словакия, наглый, но по-своему очаровательный поляк, он сам, маленький Людвиг... Итальянец непроизвольно смотрит на спящего Родериха. - Почему так? Можно построить империю и без подобного вмешательства. Можно же, ты же помнишь? Немец вопросительно смотрит, изогнув бровь. - И долго ли она продержится? - Людвиг перехватывает его взгляд и с усмешкой наблюдает за австрийцем. - Сам помнишь, что случилось с империей Родериха. А нет, я напомню: она распалась, развалилась, как карточный домик, разошлась, как лоскутное одеяло. Родерих предоставлял каждому определенную свободу, и все его подопечные, пользуясь этим, тянули из Австрии силы, поэтому и распад империи ударил по нему больше чем по другим. Я не могу позволить себе подобного. - Значит... - начинает Феличиано. - Именно. Я сам беру их силы. Чем сильнее становлюсь я, тем слабее они. Когда я достигну пика могущества, их ресурсы и силы будут исчерпаны, они умрут. Рейх должен простоять тысячу лет и простоит. Кроме того, оглянись вокруг, кого вырастил Эдельштайн, все, кто находился при нем, слабы, непригодны к войне, бесполезны. Феличиано хочется вступиться, и за самого Родериха, и за Чехию, и даже за поляка, в конце концов, за себя, но что-то подсказывает ему, что эти слова Людвиг пропустит мимо ушей, и он говорит вовсе не спящих: - Родерих вырастил тебя. Сильного, способного. Он отправил тебя на твою первую войну и на последующие тоже. - Меня растил Эдельштайн? - непонятно, чего в голосе немца больше, удивления или презрения. - Нет. Быть не может. Меня воспитывал Гилберт, он учил меня воевать, править, я вырос на руках у брата. Людвиг говорит уверенно, нисколько не сомневаясь в своих словах, но итальянец уверен в обратном, чем дальше, тем яснее, он помнит маленького Людвига в австрийской доме рядом с собой. Правда тогда Людвигу даже в голову не могла придти мысль о том, чтобы самому возглавить империю, состоящую к тому же из спящих. - Что с тобой? - спрашивает Феличиано. - Почему ты так изменился? - Я не понимаю тебя. Я не менялся. Я всегда был таким же, как сейчас. Немец отрешенно смотрит куда-то вдаль, но Феличиано не собирается сдаваться: - И вовсе не был! Ты воевал, да. Но ты не нападал, а защищался, и защищал не только себя, но и Родериха, и всю его империю. И меня. Ты не можешь забыть этого. Я был совсем маленьким, все принимали меня за девочку, я всегда провожал тебя на войну и обещал ждать, а ты всегда обещал, что вернешься. Людвиг! Ты же помнишь, помнишь на самом деле? - Не помню. Но если было именно так, мне очень жаль. Феличиано недоуменно смотрит на немца, а потом наконец понимает, куда уже давно вглядывается Людвиг. Вновь выбившийся из скалы ручеек течет дальше и в маленьком углублении образует лужицу, которую можно принять за миниатюрное озеро, на берегу которого две белоснежных колонны. - Маленькая Италия, - говорит Людвиг, и Феличиано все понимает. Его место. Заранее и старательно приготовленное. К скрипачу-австрийцу, молящей о помощи Чехии, сопротивляющемуся поляку и остальным скоро присоединится маленький грустный итальянец в белой тоге и легких сандаликах. Норвегия будет спать под заснеженным деревом, Франция - на лепестках роз, а Италия на античных развалинах. Педантичный немец готовит каждому свое. Феличиано не сопротивляется, когда Людвиг подводит его к приготовленному месту, когда сильные руки ложатся на плечи, а затем берут шею в железные тиски. Он смотрит на воду, на маленький ручеек, отбившийся от великого Рейна, на воплощение той силы и воли, которой у него самого никогда не было и уже не будет. В темной воде что-то мелькает, из последних сил Феличиано смотрит на расплывчатое отражение. Из вод Рейна на него смотрит Людвиг, не тот, что стоит за спиной - другой, маленький улыбающийся машет итальянцу рукой. И железная хватка на шее слабеет.