Ведро и ложка

Люди смотрят на него с жалостью, но он, правда, никогда этого не замечает. А если даже и замечает, то все равно очень быстро об этом забывает, потому что ему все равно. «Чем теснее ведро, тем сильнее буря», — говорит он, и все в деревне в это верят, потому что слабоумному, чудаковатому оболтусу, от которого невесть что ожидаешь, нельзя перечить хотя бы из уважения к его прошлому, к его предкам, к его жене. Каждая буря сопровождается болью. Эта боль заполняет только его голову, его мозг и разум, от которого, если честно, уже мало что осталось. Она щадит его тело, которое не только не пронзают, словно тысячи маленьких иголок, воспоминания, но и, будто какое-то особое существо защищает пустоголового человека, оружие в бою его тоже не берет. В древних рассказах викингов, которые передаются из поколения в поколение, есть поверье, что боли в реальности нет. Это всего лишь злобный Локи посылает своих маленьких слуг в разум бойцов, чтобы те боялись сражаться, а, следовательно, не шли на поле боя, не умирали там и в Вальхаллу, в итоге, не попадали. Поверье, что боль — это всего лишь маленькое самовнушение, разросшееся подобно сорняку у молодого, здорового растения до небывалых размеров. Но если боль — это самовнушение и немного проделок Локи, то, пожалуй, у Ведрона в голове целая армия прислужников злобного бога, а сам он — полнейший сумасброд и тупица, потому что человек не может так себе вредить, самоуничтожаясь, и потому, что боль просто невыносима. Сегодня, впервые за долгое время, Ведрону снятся кошмары. Его кошмары. Он убегает. Ноги не слушаются, потому что как раз накануне он хорошенько напоролся на вражеский меч и ногу рассекло весьма нехило. Хруст веток за спиной слышится все сильнее и сильнее, где-то позади, близко, падает молодое деревце. А дальше огонь. Он опаляет спину, и Ведрон чувствует не только запах паленой овечьей шерсти, но и вонь горелого мясо. Наверное, из-за страха он ничего не чувствует. Ничего. Так даже лучше. Он не помнит, как попал в лес. Как пришел сюда. Как вообще смог добраться. Да и некогда было, если честно, придаваться размышлениям, ибо он очнулся именно в тот момент, когда пасть дракона захлопнулась в паре сантиметров от его лица — дракон был очень голоден и, увидев несопротивляющегося человек — раненного — добычу, бездумно бросился в атаку и немного застрял меж стволов деревьев. Это дало небольшую отсрочку. Это привело Ведрона в чувства. И он побежал.

***

Во время празднества в честь богини земли Эрд, что кормит людей урожаем, полагается ходить босиком — чтобы быть ближе к земле, а значит, и к богине. Это происходит осенью, сразу после того как последние плоды с деревьев и огородов собраны. В это время уставшие после изнурительной летней работы викинги спокойно вздыхают и садятся пировать. Они едят вдоволь. Но вот пить… Сначала они угощают хмельным элем почву вокруг себя, потом почву своего соседа, потом самого соседа, а уж в последнюю очередь себя. Она танцует. Вообще, викинги народ такой, удивительный, но боевой, поэтому они почти не танцуют, а главным занятием и, соответственно развлечением, является регулярное битье морд. Поэтому немного дальше бьются две уже пьяных в стельку горячие головы, одновременно решившие проветриться и, конечно, не поделившие воздух. Она танцует… сказочно. Ведрон никогда не верил в сказки и даже с каким-то особым умилением всегда вспоминал, как папа в детстве когда-то рассказывал про троллей и гномов, что воруют носки, а он уже тогда лишь невнятно строил гримасы. Но вот она перед ним. Сказочная. А он все равно не верит. Она танцует. Просто танцует. Одна. И викинги смотрят на нее. Половина уж точно. Потому что нельзя не смотреть. Ее зовут Гальда. И она очень красива. А еще она его жена. Правда, конечно, он сначала ее не любил. Более того, он еще и очень удивлялся ее имени. Не викинговское оно какое-то. Нечеловеческое. Кажется, в детстве он как-то похоже называл свой кинжал, подаренный на Сноглток матерью. И, плюсом к этому странному имени, она танцует, что само по себе странно. Вот чудачка. Ведрон улыбается своим мыслям, и улыбка трогает его губы. Нежность. Вот что он испытывает сейчас. Нежность. Она заполняет его изнутри, едва ли вырываюсь наружу, но парень не хочет расплескивать ее. Это его нежность. Она его. А потом начинается кошмар. Драконы нападают неожиданно. Захмелелые карульные, конечно же, их не видят, а значит, деревня полностью безоружна и встречает драконов с распростертыми объятиями. Ей обжигает ноги, и ступни загораются, как спички, и вокруг горит земля. Она кричит от боли и ужаса. Лицо у нее почему-то тоже горит, и еще она падает на землю, покрытую язычками пламени. А он, Ведрон, почему-то все еще сидит и смотрит на нее, но уже с перекошенной улыбкой, которая, однако сходить не хочет. А потом еще пара драконих залпов, и ей никто уже не может помочь. Даже Готти, потому что помогать нечему. И она уже ничто. Лишь разбросанные в разные стороны догорающие кусочки плоти вперемешку с костями. А еще немного потом на его голову обрушивается что-то металлическое, а потом еще что-то, что несет за собой темноту. И в этот момент, за секунду до того, последнего, тяжелого удара он просыпается. Просыпается во сне. И все начинается опять. И опять. Он просыпается и снова оказывается во сне. Снова и снова, и снова и снова. И все сливается в один ком: бег, дракон, огонь. Бег, дракон, огонь. Бег. Дракон. Огонь. Бег. Дракон. Огонь. Бег. Дракон. Огонь. Крик. Сначала кричит Гальда, а потом это все перерастает в его крик. И он просыпается действительно. И вновь появляется боль. Но эта боль не от простой бури. Эту бурю несет в себе дракон. Дракон и его, Ведрона, бушующее сердце, служащее маяком для этой бешеной твари. Ведрон глупо хихикает, играя ложкой по своей голове, словно на барабанах. Каждый удар звоном отдается в ведре, а потом и в ушах, как будто создавая музыку. Чужую музыку. Перед его глазами вспыхивают образы, быстро исчезая в затуманенном разуме. Кто-то танцует. Кто-то поет. А он играет. Играет на своей голове и, если честно, мало что соображает. Но дураков ведь незнание и делает счастливыми, верно? Ведрон вновь засыпает, и теперь уже ему снятся цветы и бабочки, за которыми он охотится. А утром, когда он вновь проснется, он уже ничего не вспомнит. Он не вспомнит Гальду, не вспомнит своих родителей, которые, как потом рассказала Готти, тоже погибли в том неравном бою, не вспомнит даже вчерашний день. Он проснется, ничем не встревоженный, ничем не побеспокоенный. Счастливый. А дураков ведь незнание и делает счастливыми, верно?