наизнанку

Занять последнее место — это, по мнению Саймона, полное… — Блядство, — ругается себе под нос Кисок, откидываясь на спинку дивана aomg-гримёрной комнаты, когда съёмка, наконец, заканчивается и очередной «эпизод» оказывается окончательно завершённым. Он считает свой пульс, который, как и всегда, куда выше нормы, а в его голове тихо переливаются медитативные мотивы какого-то знакомого трека, возможно, написанного самим Грэем. Последний, к слову, безразлично советует старшему закрыть свои глаза, расслабиться и подумать сугубо о хорошем. Поэтому Саймон всё же старательно ему подчиняется: погружается во мрак и действительно думает. Думает… ну да, конечно же, о Сонхве. Пятнадцать минут молчания, на исходе которых Кисок начинает откровенно клевать своим носом, — недосып и усталость предательски тут же о себе дают знать, — но кривая глупая улыбка с его губ всё же никуда не сползает; музыка, повторяющаяся в его голове, в конце концов, прекращается; и он открывает свои глаза, когда Грэй внезапно выходит из комнаты, чтобы позвонить Джей Паку, и вновь начинает считать свой учащённый пульс. Ни черта. Ни черта он, сука, не оказывается меньше, а, напротив, куда даже больше. Поэтому Саймон внезапно представляет, как Сонхва, если бы он об этом узнал, смотрит на него с удивлением — с еле приподнятой бровью — и с укоризной «я же тебе сказал думать только о хорошем». Бедный продюсер — он не знает, что хорошее (безусловно именно Грэй), оно, в принципе, не должно успокаивать чьё-либо биение сердца. Особенно — несомненно, кисоковское. Поэтому ему тут же хочется выкурить крепкую сигарету (или, быть может, даже две), наполнить пустой желудок стаканом дорогого бурбона со льдом и хотя бы таким образом, в конце концов, успокоиться — усмирить свою злость из-за тупой несправедливости, с которой ему сегодня пришлось встретиться лицом к лицу, и, в конечном итоге, всё же расслабиться. Вот только под его рукой находится только блядское ничего и его тяжёлый вздох, заполняющий пустоту во всём замкнутом помещении. — Джей говорит, что надерёт нам обоим задницы при первой же встрече и что мы обязательно будем визжать, как ёбанные сучки, — проговаривает внезапно входящий в комнату Сонхва и криво — сугубо по-своему — усмехается, бросая телефон на стол рядом с обширным зеркалом и забираясь тут же поверх — на край этой гладкой плоскости. — Видимо, это всё от восторга, — хмыкает задумчиво рэпер, скрещивая навесу свои ноги, упираясь ладонями в твёрдую поверхность и наклоняя голову к своему плечу. — Плевать, — шипит недовольно Саймон, скользит своим внимательным (жадным) взглядом по младшему и следом разводит свои руки, укладывая их поверх спинки дивана и невольно цепляясь пальцами за его кожаную обивку. — Бесит вся эта ситуация. Бесит последнее место. Бесят эти тупые недоноски. — А ты бесишь бесполезно ворчать, — закатывает свои глаза Грэй и, конечно же, практически сразу ловит на себе не самый дружелюбный, но вполне себе заманчивый посыл на хуй. Поэтому он лишь выдаёт тихий краткий смешок, мол, «эни проблемс», соскакивает с края невысокой столешницы и сокращает между ними дистанцию за пару плавных шагов, по-хозяйски опускаясь на чужие колени. — Быть может, помочь Вам расслабиться, директор Чон? — ведя ладонями по кисоковской груди, с ухмылкой интересуется Сонхва и увлажняет кончиком языка свои губы — пошло, провокационно и горячо. — Я же просил тебя не называть меня так, — практически рычит Саймон на продюсера, резко подаётся вперёд и подхватывает его за худые бёдра, прижимая за них его ближе к себе — задницу к паху, грудь к груди, приоткрытые губы к губам. Он целует Сонхву мокро, жадно, местами даже грубо, сминая, кусая, оттягивая нижнюю губу и ощущая, как по телу начинает лениво расползаться терпкое тепло, скапливающееся внизу его живота резко ноющей тяжестью; — возбуждение накрывает его буквально в тот же миг, как чужая задница приятно сдавливает его член своим весом, и вытесняет злость на самый дальний чёртов план. — Какой же ты упрямый баран, — выдыхает в кисоковские губы шёпотом Грэй, самодовольно усмехается, конечно же, своей грубостью старшего лишь намеренно провоцируя на большие действия, и пытается добиться сугубо своего — чтобы тот взял его прямо здесь и сейчас и просто выебал, сменив агрессию на блядскую похоть и судорожные стоны. Поэтому, когда Кисок всё же ловко заваливает его на этот чёртов диван и забирается своими ладонями под ткань чужой кофты, частично оголяя грэевский живот, младший откидывает голову назад, теряет попутно свою чёрную кепку, неизбежно спадающую тут же на пол, и обхватывает Саймона своими ногами, надавливая ботинками на его поясницу и выгибая тут же свою. — Придержи свой язык за зубами, малыш, — процеживает недовольно Кисок, своим языком скользя вдоль чужой шеи, — от основания к острому подбородку, — и целует тот влажно, но кратко, вжимаясь своим возбуждением в грэевский зад, — или я найду ему совершенно другое применение. Сонхве, конечно же, тут же хочется громко проругаться, сказать, что Саймон — полный мудак, а ещё, несомненно, тупой балабол, но, в итоге, он лишь тянет его за мешковатый свитшот, по-новой скользит своим шершавым языком по губам и трётся о чужой пах гораздо ощутимее, чуть ли не срываясь на предательское «давай, сделай это, войди». Вообще Грэю до появления Кисока в своей жизни кажется, что он всегда будет только один. Просто потому, что его идеалы оказываются, как правило, чрезмерно ирреальными. «Такого, наверное, всего-навсего отнюдь не бывает» — думает с обречением он. Свобода, не ограниченная вечными звонками и пытливыми «с кем ты?», «где ты?», «что это за голос на фоне?», без угрозы скандалов и ссор перед сном — из-за того, что он не отвечал, возможно, на звонки, или из-за того, что просто был выключен телефон. Свобода, не ограниченная постоянным поиском подвохов в самых простейших словах и в самых искренних оправданиях. Потому что самое главное — полное доверие, оправданное сотнями поступков, от наиболее пустяковых до по-настоящему важных; потому что Сонхва уверен, что человек обязательно позвонит ему сам, когда это будет надо. Ведь тот почувствует, когда окажется крайне необходимо позвонить. Взаимопонимание — настолько «взаимо», что до практически абсолютного духовного соития, когда буквально чувствуешь другого человека, когда со временем действительно начинаешь понимать без слов. И нет необходимости в никаких вениках из цветов, в никаких пылких признаниях в любви, в никакой романтике в её общепринятом понимании. Сонхве необходимо просто уютную заботу: когда интересует не то, где и с кем он там, а то, не замёрз ли он, не проголодался ли, не скучно ли ему; когда вечером думаешь не о том, получится ли сегодня потрахаться или нет, а о том, какой бы фильм посмотреть после ужина (правда, с потрахаться Грэй, конечно же, довольно загнул). На самом деле, ему нужна отнюдь не любовь, а, кажется, уже нечто большее — прорасти в человека полностью. Настолько, что врозь — уже никак. И до Кисока действительно кажется, что он всегда будет среди всех самым одиноким — просто не успеет найти того самого человека или вовсе где-нибудь оступится, сделает, как и всегда, что-то не так. Но Саймон всё же появляется — лишает Сонхву абсолютно всех страхов и заполняет его. Как правило, прежде всего своим твёрдым членом. — Без пальцев, — хрипит немного невнятно Грэй, сглатывает накопившуюся под языком слюну и, несмотря на свои слова, всё же облизывает податливо чужие пальцы, которыми старший, вероятно, хотел его растянуть — медленно, осторожно и вязко. — Просто сразу трахни меня, — торопливо и почти что умоляюще (жалко) проговаривает Ли и удовлетворённо выдавливает из своих лёгких воздух, когда Кисок стягивает с его бёдер лишнюю одежду, практически сразу теряя к ней интерес, и приопускает свои джинсы с нижнем бельём, тут же всаживая свой член в младшего продюсера до самого основания. И это действует на Грэя практически сразу: он выгибается дугой, хватается за мягкую ткань чужой кофты цепкими пальцами и срывается на первый судорожный стон, старательно его оглушая изнутри сжимающими свои губы зубами. — Блять, прости, — нисколько не виновато, но просто чисто по факту шепчет Кисок куда-то младшему в скулу и постепенно — сугубо нарастающе — начинает биться в него своими бёдрами, губами всячески врезаясь в линию нижней челюсти, в шею, в ключицу, в плечо. Он дышит рвано, судорожно, громко, срывается, в итоге, на порцию сумбурных стонов, вжимает Грэя в кожаную обивку дивана, размашисто вылизывает пот с его шеи и просто сходит с ума. «От» и «по». А продюсер, кажется, практически задыхается — давится всеми своими хриплыми «ещё», «глубже», «блять, блять, блять»; но, тем не менее, сам податливо приподнимает свой зад, насаживается на член Саймона и стонет уже громко-громко, практически на грани. И Кисок уже, наверное, не понимает, от чего его ломает всё же больше всего: от грэевского голоса или от того, насколько, блять, Сонхва тесный и в этот момент только его. Он просто вбивает рэпера в чёртов диван максимально быстро, грубо и жёстко, скользит ладонями по выступающим рёбрам, собирая с них солёный пот, чувствует, как чужие пятки давят ему на поясницу — настойчиво и будто бы в очередной мольбе «ещё», — и кусает Грэя куда-то в плечо, вонзаясь довольно ощутимо и больно своими зубами в напряжённую плоть, заглушая таким образом громкий протяжный последний свой стон и обжигающе, в конце концов, изливаясь. Вместе с Сонхвой, который это делает практически в унисон. — Бляяяя, — наклоняя голову к штанам, Грэй безрадостно смотрит на белое красующееся на них пятно и шумно (недовольно) выдыхает, — твоя злость мне стоила новых джинс, — ворчит младший и пытается Саймона с себя тут же скинуть (в конце концов, его туша неприятно на него давит и не позволяет восстановить своё бешеное дыхание и сердцебиение). — Я куплю тебе новые, — закатывает свои глаза Кисок и, естественно, от рэпера отнюдь не отстраняется. Напротив, он просто ловит его мягкие губы своими, мажет по ним кончиком языка и самодовольно усмехается, когда Сонхва всё же сдаётся, жмётся к нему неизбежно по-новой и отвечает абсолютно на все чужие действия со стороны. И, на самом деле, просто Грэй понимает, что вот он, — некогда никому такой не нужный, как в тех добрых американских фильмах про собак, когда в коробке остаётся один-единственный щенок, самый странный и какой-то отчасти «дефектный», — лежит под Кисоком, смотрит ему прямо в глаза и в голове одно лишь «блядство» саймоновским голосом. Потому что с ним всё иначе — лучше, уютнее, привычно, родное. — Можешь перезвонить Чжебому и сказать, что задницу тебе уже надрали. Саймон самодовольно усмехается и тут же несильно получает по своей почке чужим кулаком. — Тупой мудак. Но зато, несомненно, любимый.