Сестра

Отрывок из дневников Питера Мак-Каллоу (датировано 2 июля 1917 года) — …Случилось это больше двадцати лет тому назад, — начал я рассказывать. — Однажды Полковник заметил, что кто-то ворует у нас телят, и незамедлительно поделился этой новостью со мной и Финеасом. Той же ночью мы втроем выследили воров — вел нас, конечно же, отец, который даже в полной темноте видел не хуже кошки. Их было девятеро — все мексиканцы, как потом выяснилось. Они, завидев нас, погнали лошадей галопом, но от погони не ушли. Полковник на полном скаку застрелил пятерых. Остальные же четверо остановили лошадей и подняли руки. Они по-испански просили пощады, но мой отец… в общем, ты его знаешь. Остановились мы у небольшой тополиной рощицы, что как раз было на руку Полковнику. Он держал воров под прицелом, пока Финеас по его приказу отвязывал от их седел арканы из сыромятной кожи и надевал им на шеи. Мне же было велено зажечь и держать керосиновую лампу, чтобы в этой кромешной тьме можно было хоть что-то разглядеть. В общем, план у отца был простой и надежный — повесить этих четверых и закопать в одной яме с теми, кого он застрелил. Вот уже всё было и готово… Действия нам оставались самые простые — шлепнуть по крупу четырех лошадей, чтобы воры повисли в воздухе. Я наотрез отказался это делать. Финеас же без особой охоты, но подчинился. Вот он подошел к первой из лошадей… Помедлил, взглянув мексиканцу в лицо. Тот презрительно отвернулся. И… прозвучал звонкий шлепок. Лошадь ускакала прочь, а мужчина задергал ногами в воздухе… Я увидел, что моего брата трясет мелкой дрожью, хотя он изо всех сил старается не подавать виду… — Неужели он боялся Полковника настолько, что не посмел отказаться? — прошептала Мария. — Нет… Боялся отца как раз я — по крайней мере, точно больше, чем брат. Причина тут была в другом: Полковник всегда считал настоящими мужчинами только тех, которые способны на жестокую расправу со всяким, кто посягает на их собственность. А Финеас всегда из кожи вон лез, чтобы доказать, что он настоящий мужчина. Меня же отец после событий той страшной ночи до сих пор считает ничтожеством. И не только он, но и все работники нашего ранчо. — А вот я не думаю так… — вполголоса произнесла она, обращаясь скорее к самой себе, чем ко мне. — Надеюсь я, что когда-нибудь совершу такой поступок, после которого перестану сам себя считать ничтожеством… Так вот, Финеас медленно подошел ко второй лошади, на которой сидел, понурив голову, парень лет двадцати. Плечи его слегка подрагивали… Я ждал, что сейчас раздастся шлепок, но вместо этого услышал стремительно приближающийся топот копыт. Дальше всё случилось так быстро, что мы еще с минуту, наверное, стояли как вкопанные, осознавая, что произошло. Это потом уже я восстановил в воображении всю картину… В общем, к нам стремительно подъехала всадница на гнедой лошадке. Луна как раз выглянула из-за туч, и поэтому мы смогли — когда уже пришли в себя от неожиданности — довольно хорошо разглядеть ее. Это была мексиканка лет шестнадцати-семнадцати. Распущенные волосы, легонькая ночная сорочка… В последний миг она, не удержавшись почему-то на лошади, вылетела из седла… — Я, кажется, знаю почему. Наверное, увидела покойника… ну, или умирающего… и от ужаса зажмурилась и выпустила поводья. — Скорее всего, ты права. Так или иначе, ее сильно швырнуло вперед, и она, несколько раз перевернувшись, упала ничком прямехонько к ногам Финеаса. А в следующий миг — оглянулась, приподнявшись с земли, и увидела того парня — еще живого-живехонького. И поняла, чтó должно было произойти через мгновение… Девушка обхватила ногу Финеаса обеими руками. И надсадно закричала по-испански: «Не убивай моего брата! Смилуйся!» Заглянула ему в лицо… И вдруг издала еще более страшный крик. Впоследствии я подумал, что так кричат раненые животные… А потом она с рыданиями прижалась головой к его колену. Мой брат, не выдержав, обернулся к Полковнику со словами «отец, отпусти хотя бы этого юнца!» Полковник, поколебавшись несколько мгновений, молча кивнул мне. На сей раз я послушался его с великой радостью. Погасив ненужную уже лампу и сняв петлю с шеи парня — он еще не оправился от потрясения, — я со всей силы шлепнул по крупу его гнедого коня. И они понеслись галопом прочь… Тут я поднял глаза на тех двоих мексиканцев. А потом на мгновение перевел взгляд на покойника… В общем, меня уже не смог остановить даже страх получить пулю в спину. Я быстро снял петлю с шеи одного мужчины, затем освободил второго. Особого приглашения им не нужно было — они тотчас же пустились вскачь в том же направлении, что и парень. Пули в спину я не получил, хоть Полковник и выстрелил — дважды. Оба мексиканца, с которых я снял петли, свалились с лошадей, да так и остались лежать неподвижно. Насколько я знаю своего отца, целился он им в шею, а это мгновенная смерть. Так или иначе, более милосердная, чем повешение… Меня же он, конечно, обозвал по своему обыкновению «сукиным сыном», но на этом всё и закончилось. Тут я услышал за спиной неуверенное «хватит уже, вставай…» Финеаса. Голос его сильно дрожал. И поэтому во второй раз — девушка-то не послушалась — он уже довольно грубо приказал ей встать. Но нет: слезы не прекращались, и она всё так же судорожно хваталась за его ногу. Мой брат крепко выругался, но в голосе его слышалась лишь беспомощность. Ни капли злости… Потом он, с таким же бессилием помотав головой, опустился на одно колено и стал, что-то приговаривая шепотом, гладить мексиканку по волосам. «Тише, маленькая, тише…» — расслышал я, подойдя поближе. И вдруг понял, почему она так рыдает. «Фин, да у нее нога сломана!» — сказал я брату. И тут же услышал за спиной голос незаметно подошедшего Полковника: «Еще неизвестно, сломана ли. Положите-ка девчонку на спину, да держите крепче, чтобы не дергалась». Мы так и сделали. И наш отец стал тщательно ощупывать уже сильно распухшую левую щиколотку девушки. Финеас держал ее за левое плечо, я — за правое. Дергалась она сильно, и я… не знаю, как мой брат, но… я чувствовал сердцем, как велика ее боль. Мы с Финеасом очень старались не сделать ей еще больнее. Не знаю, правда, получилось ли у нас… Тут Полковник сказал: «А вот сейчас будет больно!» И в тот же миг несчастное создание закричало так, что, казалось, и звезды в небе дрогнули… Но продолжалось это недолго. Девушка затихла, и я почувствовал, как расслабились ее мышцы. Мы с братом отпустили ее, молча уставившись на нашего отца. Он ответил нам усталым взглядом и произнес: «Нога была вывихнута. Но теперь всё в порядке». — Интересно, откуда это убийца знает, как лечить людей? — медленно, ровно произнесла Мария. И тут же бросила на меня быстрый взгляд, в котором я успел разглядеть страх. — Не бойся меня, — тихо-тихо сказал я, бережно сжав ее руку. — Никогда не бойся меня… Какие тонюсенькие у нее пальцы… А ведь душа ее прошла через гораздо более ужасные муки, чем тело. И всё это — по вине моего отца… — Ты права, — сказал я, отпуская ее руку (может быть, слишком поспешно?). — На его совести гибель многих людей, в том числе невинных, как твои родственники. И я не буду ни перед кем — а тем более перед тобой — защищать его только потому, что он мой отец… А лечить людей он научился еще в ранней юности — благодаря своему приемному отцу. На несколько мгновений воцарилась тишина. Но не была она тягостной. Как раз наоборот — мне так хорошо, так легко было просто сидеть и молчать рядом с Марией… — Что было дальше? — прошептала наконец она. — Полковник взглянул в залитое слезами лицо несчастной. Глаза ее были закрыты… А потом — то ли мне показалось, то ли он прошептал «Лиззи, Лиззи…» — А… кто это — Лиззи? — Так звали мою тетю — сестру Полковника. Ее зверски убили индейцы, когда ей было семнадцать лет… Возможно, эта юная мексиканка чем-то походила на нее. По крайней мере, я часто слышал от отца, что тетя Элизабет была очень красивой. И то же самое можно было сказать об этой девушке. Отец, подозрительно моргая, спросил «Питер, ты лопаты взял?», на что я ответил «нет, забыл». Он же, пробормотав — с очевидным облегчением — свое обычное «сукин ты сын!», поднялся с земли, вскочил в седло и был таков… — И почему это мужчины так боятся заплакать при людях? — задумчиво произнесла Мария. — Как будто это невесть какой недостойный поступок. — Проявление слабости… — Да нет — просто признак того, что у тебя есть душа… Мы помолчали. Я вдруг подумал, что от Марии-то ничего, кроме души, и не осталось: так измучилась она, скитаясь одна-одинешенька сначала по Мексике, а потом по Техасу. Хотя за последние несколько дней она всё-таки оправилась немного от тех страшных лишений. И стала уже походить на человека, а не на живой скелет… Хоть этим я смог помочь ей. А вот… справлюсь ли с тем, чтобы оберегать ее и дальше? — Что случилось потом с той девушкой, Питер? — услышал я ее мягкий голос. — Или… — Нет-нет. Она была жива — только сознание потеряла. Финеас положил руку ей на шею, чтобы проверить пульс. И сказал: «Хоть и слабый, но есть. Так что всё в порядке, Пит». Он был спокоен. Просто потрясающе спокоен. А я… — Что? — Ну… понимаешь — я ведь уже говорил о красоте этой девушки… Одета она была в невесомую сорочку, да и та сильно сползла с нее: правая грудь была чуть прикрыта, а левая полностью обнажена… Мне было тогда лет двадцать пять, но с женщиной я еще никогда не был близок. Это произошло несколько позже — когда я женился на Салли. Поэтому то, что я тогда увидел, было для меня зрелищем совершенно новым. И я — честно тебе признаюсь — не в силах был отвести взгляд. Финеас же заметил, куда я смотрю, и покачал головой — мол, так не пойдет. Он аккуратно поправил сорочку, несколько раз коснувшись при этом обнаженной груди девушки. Но невозмутимость мой брат сохранял полную — как будто бы… ну, скажем, набрасывал попону на лошадь. — Странно… — только и сказала Мария. — И тут я наконец-то опомнился — еще, к счастью, вовремя. Обругал себя вполголоса — меня всё-таки уже сильно в жар бросило. А ведь мог и сразу отвернуться… Поспешно поднявшись с земли, я отошел подальше от мексиканки. Поглядел на звезды, подышал глубоко… и, кажется, немного успокоился. Чуть погодя Финеас прокричал мне «Питер, ты воду взял?», на что я ответил «да!» и поспешил к своей седельной сумке. Подал брату флягу. Он отпил немного, а потом набрал полный рот воды и прыснул в лицо девушке. И еще раз, и еще. И она, слава Богу, очнулась. Брат, несколько смутившись, спросил «Пит, у тебя чистый носовой платок есть?», на что я ему сказал «у меня всегда всё есть»… — Так ты же лопаты не взял, — чуть улыбнулась Мария. — Поверишь ли — взял, — отвечал я, улыбнувшись ей в ответ. — Но, к счастью, сообразил вовремя, чтó нужно было ответить отцу… Так вот, я подал Финеасу носовой платок, и он стал аккуратно вытирать мексиканке лицо и шею. Немного придя в себя, она с криками «Иларио, Иларио!» чуть было не вскочила на ноги. Но, к счастью, Финеас вовремя остановил ее, прижав своим телом к земле. Она, конечно же, поняла это по-своему и отчаянно затрепыхалась. Но мой брат негромко сказал ей: «Я тебе ничего не сделаю. Не бойся…» В его голосе прозвучала такая нежность, что я от изумления глаза вытаращил — еще больше, чем тогда, когда смотрел на обнаженную грудь мексиканки. Оказывается, своего брата я совсем не знал. Не подозревал, чтó скрывается под маской грубого, жесткого — порой жестокого — человека, каким я привык видеть Финеаса почти всю жизнь… — Так это он — сознательно или подсознательно — просто Полковника копирует! — Скорее всего, ты права… И, надо сказать, никогда больше я не видел его без этой невидимой маски. Только в ту ночь... Так вот, девушка перестала вырываться из рук моего брата. И тогда уже он объяснил ей по-испански, что с Иларио всё в порядке, чего не скажешь, однако, о ее ноге. А затем отпустил ее. Мексиканка села. Бросила беглый взгляд на поврежденную щиколотку. Огляделась вокруг… чего ей не следовало делать. — Опять увидела мертвеца? — Именно. Бедняжка… Она крепко-крепко прижалась к Финеасу, спрятав лицо у него на груди. А он поцеловал ее в макушку и сказал: «Сейчас мы уедем отсюда. Не бойся ничего». Мой брат взял мексиканку на руки, и я помог ему подняться с земли вместе с нею. Он, продолжая приговаривать что-то успокаивающее, еще немного подержал ее на руках — ну прямо как маленького ребенка, ей-Богу. А потом осторожно усадил на лошадь… — На ту самую гнедую лошадку? — Да, на ту самую. И спросил у девушки, сможет ли она править. Мексиканка ответила, что сможет, и тогда он вскочил на своего коня. А потом обернулся ко мне и сказал: «Я помогу ей найти брата. Не могу же я ее с больной ногой одну оставить…» Они довольно скоро скрылись из виду. Я же достал из-за пояса пистолет и, тщательно прицелившись, выстрелил. Аркан лопнул, и тело повешенного свалилось на землю. Тут как раз подъехал Полковник, и мы стали копать могилу. А потом — после не такого уж и долгого отсутствия — к нам присоединился и Финеас, коротко сообщив мне «всё в порядке, Пит». На следующий день брат улучил минуту, когда рядом с нами не было Полковника, и рассказал мне всё подробно. Иларио нашелся довольно быстро — он не отъехал слишком далеко, хотя и возвращаться пока не решался. Финеас, отвесив парню тяжелый подзатыльник, взял с него обещание никогда больше ничего не воровать, и еще — беречь сестру как зеницу ока. Юноша пообещал, и тогда мой брат отдал ему все деньги, которые нашлись у него в карманах. На первое время, мол, хватит… Девушка назвала Финеасу свое имя — Милагритос. И рассказала, что мирно спала у себя в лачуге, пока ей не приснился страшный сон про брата. И она не смогла больше спать — почувствовала сердцем беду. Поэтому как была в ночной сорочке — так и вскочила на свою лошадку… Кстати, ей Иларио в такой же степени обязан жизнью, как и сестре. Ведь именно лошадь выбирала дорогу, и поэтому привезла хозяйку как раз туда, куда нужно. Дело в том, что гнедой конь Иларио — брат этой лошадки. Они с детства были неразлучными друзьями — мальчик, девочка, жеребенок и маленькая лошадка. И всегда чувствовали, когда с кем-то из них случалось что-то плохое. А когда выросли — сохранили эту способность. Мой брат, закончив рассказ, грустно вздохнул, а потом сказал, поглядев мне в глаза: «Ты знаешь, Пит… Когда я маленьким был, очень хотел, чтобы у нас с тобой была еще и сестренка. Вот же повезло этому оболтусу Иларио…» — Еще как повезло… — с улыбкой в голосе произнесла Мария. Я ничего не ответил — только нежно посмотрел на нее. Молчала и она. И я, любуясь ею — хрупкой, как цветок, — подумал, что был всё-таки прав, когда решил скрыть от нее самое страшное в этой истории. Я ведь не сказал ей, что воров было не девять, а десять. Десятого — мальчишку лет двенадцати-тринадцати — Полковник повесил собственноручно перед тем, как заставить Финеаса вешать взрослых. Я никогда не найду для отца оправдания. Но всегда искал хотя бы объяснение этому зверскому поступку. И нашел его. Оказывается, у индейцев из племени команчи (как, впрочем, и у индейцев любого другого племени) даже десятилетний мальчишка — уже вполне самостоятельный человек. Забрось такого в безлюдную прерию голым-босым — а он через несколько дней уже будет жить в вигваме, не испытывая недостатка ни в пище, ни в одежде. То, что отец подходит с мерками индейцев к белым людям — это, конечно же, дикость. Только вот он этого не понимает. И никогда не поймет уже… Хотел бы я всё ему простить. Но… смогу ли? Чувствую, как по лицу текут слезы. Рука Марии нежно касается моей щеки… — Не вспоминай больше об этом, — шепчет она. — Забудь, Питер… Просто забудь. Ты сделал тогда всё, что мог. Не мучай себя… Забыть я это вряд ли смогу. Но всё же после того разговора с Марией мне стало уже не так больно. И совсем не стыдно было плакать, сидя рядышком с нею…