Представь себе, Бильбо Бэггинс

      В просторной гостиной Бэг-Энда темно и пыльно. Хозяин некогда уютной и светлой, блиставшей чистотой и благополучием норки теперь мало похож на хозяина, скорее — на нищего, которых отродясь не бывало в Хоббитоне, зато исподволь водилось в Шире.       Собственно говоря, Бильбо Бэггинс и был нищим. Его глаза были пусты, его не заботило, что было у него в карманах, а самое главное — пустота была в его сердце.       Бильбо так и не смог осознать, почему он сидит здесь, в своей норе, теплой и спокойной, рядом с кладовками, забитыми доверху, — они оставались полны, просто потому, что Бильбо почти ничего не ел, — в то время, как Торин — где-то там, или вернее сказать, нигде-то там. Во тьме, в тишине, его тело лежит в глубинах Эребора, и видят Боги — Бильбо остался бы там, с ним, если бы не знал, что он не спит.       Легче было думать, что он спит, ждать, верить и надеяться, что однажды в дверь его норки раздастся могучий и властный стук. Что Бильбо не зря не стирал с двери метку Гэндальфа, что дороги Шира, существующего во многом благодаря смелому королю гномов, — помнят поступь его пони, и когда-нибудь ещё её услышат.       Бильбо не помнил, когда всё это началось. Не помнил, когда признал, что это началось.       Может, когда Торин, сын Трайна, внук Трора, переступил его порог, склонив голову, чтобы войти в дверной проем? Нет. Когда он встал у камина и запел, запел эту песню, этот гимн, эту молитву, эту отчаянную мольбу, своим тихим грудным голосом, рычащим и воспевающим одновременно, заполняющим всё пространство, делающим воздух тяжелым и заставляющем что-то внутри болеть.       Или может быть, когда он перепрыгнул через край обрыва и сам повис на одной руке, чтобы другой подтолкнуть Бильбо наверх? Когда у Бильбо, насмерть перепуганного тонкостью волоска, на котором он висел, чуть не остановилось сердце от того, с какой легкостью Дубощит к нему присоединился, чтобы его спасти?       Отчаянный Торин, уверенный в себе, как гранитная скала…       Или когда вокруг были горящие сосны и волчий вой заглушал даже биение сердца, а где-то внизу Торин Дубощит, сцепившийся в схватке с огромным орком, терпел поражение за поражением, и никто, кроме Бильбо, — никто! — не нашел в себе сил и отваги броситься на помощь первым, ибо это могло означать верную смерть?       Растерянный Торин, не верящий в своё поражение, гранит, давший трещину от основания к вершине. Растерянный Бильбо, не понимающий, что творит, рискующий всем, забывший свою трусость и мягкотелость.       Или когда Бильбо не мог оторвать глаз от безжизненного тела в лапах орла, моля Богов, чтобы он был просто без сознания?       Или на выступе, над темным полотном Лихолесья, отступая под гневным взглядом Торина, когда Бильбо был готов одновременно расплакаться от обиды, ударить его от злости и заорать, что… он не тогда даже успел придумать, что он мог бы заорать, потому что объятия Торина оказались крепкими и пахли дубовыми листьями. Настоящими дубовыми листьями, прогретыми лаской солнца, как дуб, который Бильбо мечтал посадить в Шире, — но не посадил, потому что закопал его на развалинах Дейла, потому что не мог не закопать его там, в земле, пропитанной кровью…       …Или тогда, когда Торин, потерянный и забывшийся, бродил по залам Эребора, смешной и нелепый в королевских одеждах и короне, совсем не грозный и не властный, похожий на маленького ребенка, которому перестала нравиться взрослая игра?       Или нет, может быть тогда, когда ребенок превращался в фурию, в грозный всевластный вихрь, сметающий все вокруг без разбору, не глядя в глаза, не спрашивая имён, не отдавая себе отчет о том, сколько скользящих царапин оставляет Оркрист на колоннах Эребора?       Или тогда, когда улыбка короля светилась настоящим светом, а рука сжимала кулак хоббита с зажатым в нём желудем, — когда Бильбо ярче всего осознавал, что виноват перед ним, как никто иной, — но не мог поступить иначе?       Или…       Бильбо глухо треснул кулаком по столу, не поднимая голову.       Что толку перечислять все эти или? Хоббит не знал, не знал, когда всё это началось.       Но он точно знал, что в день, когда всё закончилось, всё закончилось для него навсегда. Баюкая на коленях голову своего короля с пустым взглядом и замершей улыбкой, он знал, что беззвучный крик, разрывающий его грудную клетку — последнее, что там поселилось, — до самой его смерти. Отправляясь домой, к «книгам и любимому креслу», он знал, что не притронется ни к одному фолианту, а кресло задвинет в чулан.       Бильбо знал, что ему будет горько, но не знал, что так.       Если бы он знал, — он бы догнал убегавших с поля боя орков, — и догонял бы их до тех пор, пока они бы его не убили.       А сейчас он мог только молить о смерти, — и не получать Её ответа.       Смерть наблюдала за Бильбо уже не первый час. И даже не первый день. Глядя на исхудалого хоббита, она задумчиво покусывала губы, не решаясь подойти. Собственного говоря, Смерть даже не знала, что предпочла бы: уйти и оставить всё, как есть, или всё-таки…       Смерть вздохнула и выпрямилась, неловко стукнувшись головой о потолок. Гулко звякнула коса и Смерть замерла. Бильбо не шелохнулся. Запертый в своей бессознательном небытие, он не существовал в человеческом, вернее, хоббичьем… да и человеческом — тоже, понятии.       Его уже не было здесь.       Смерть осторожно прислонила косу к стене, подкралась к столу, склонилась над взлохмаченной, давно не стриженной головой, и принялась что-то шептать.       Бильбо, забывшись во сне, снова видел свой дом светлым и чистым. Видел себя, упитанного и круглощёкого, улыбающегося сквозь дым, покусывающего кончик трубки и мечтающего о вкусном обеде, до которого оставалось жалких полчаса.       Видел ковёр, блестящий новизной, под своими босыми ногами, чувствовал его ворсистую мягкость, идя к двери, в которую кто-то осторожно и неуверенно стучал. Видел круглую тень двери, видел полированную ручку, за которую уверенно тянули его пальцы, — мягкие, розовые, чистые.       Видел свет, проникающий сквозь увеличивающуюся щель, в попытках добавить его дому ещё больше красок.       И видел того, кто глядел на него, стоя в его дверях, сложив на груди знакомые руки с закатанными рукавами и улыбаясь хорошо знакомой улыбкой.       Слышал чьи-то слова.       «Представь себе Бильбо, на миг, — что всё возможно. Что в твою дверь стучатся те, кого ты ждёшь, и твоя жизнь — в твоих руках. Что не нужно ничего объяснять и никого прощать. Что ты можешь просто открыть дверь и даже Смерть не сможет остановить того, кто в неё войдет. Представь себе, Бильбо, хотя бы на миг, что всё так, как ты хотел бы, так, как ты того достоин. Что бы ты за это отдал, Бильбо?»       Бильбо не знал, что бы он за это отдал, но знал бы, — что взял.       Он видел, как перешагивает через порог, бросаясь навстречу, сминая руками легкий плащ и непослушные волосы, царапая ногтями небритый подбородок, впивается в холодные, но податливые губы, жадно, игнорируя все препятствия на своем пути, не заботясь о том, кто его может увидеть и что о нём могут подумать, обвивает его шею руками и целует, целует, целует, до тех пор, пока…       Пока не осознаёт, что всё происходящее слишком реально и глаза Торина Дубощита, стоящего в его дверях и не знающего, куда деть руки, похожи на два чайных блюдца.       Бильбо сереет, Бильбо хватается рукой за воздух, отступает назад и падает, споткнувшись о порожек. Гном бросается вперед, хватая хоббита, и они картинно замирают — Бильбо, удерживаемый в воздухе одной только рукой гнома, чувствующий спиной сквозь тонкую ткань её тепло, — и Торин, нависающий над ним, Торин с копной черно-белых волос, спускающихся с двух сторон его лица, отделяющих их от всего остального мира, Торин, с глазами цвета летнего дождя, пахнущий пылью и дымом от костра, Торин, такой близкий, такой настоящий, что Бильбо не может поверить.       До тех пор, пока знакомый, ровный и хриплый голос Торина не произносит с усмешкой:       — Вам удобно, мистер Бэггинс?       И Бильбо выходит из себя. Обеими руками пихает гнома в грудь, забывая о том, что висит на его же руке. Гном теряет равновесие от неожиданности, роняя Бильбо, и падает по инерции следом.       Бильбо ударяется о пол и едва не прикусывает язык от гнева. С неожиданной даже для него самого силой отталкивает Торина, испытывая ощущение, как будто сдвигает с места каменную глыбу. Торин валится на бок и едва успевает закрыть руками голову, защищаясь от града ударов, которые на него обрушивает хоббит: не заботясь о том, куда бьет и с какой силой. Бильбо просто бьет, просто ударяет и царапает, колотит, дубасит, вымещает свою злость, свою обиду, свою тоску.       — Я тебе покажу, — шипит он, отвешивая оплеуху по красному от удивления лицу короля гномов, — я тебе покажу, как приходить ко мне живым и здоровым после того, как я три года оплакивал твою смерть, не находя себе места и покоя! Я покажу, — кулаком в живот, — как спрашивать меня, удобно ли мне! Удобно?! Да, чёрт возьми, удобно! Удобно тебе — думать, что хоббит может подождать, что хоббит ничего не чувствует, что хоббит ни о чем не жале….       Бильбо прерывается на всхлип и сквозь застилающую глаза пелену не сразу разбирает, что последние удары гном не блокирует. Торин просто лежит на полу, выставив руки и придерживая ими хоббита под торс, не моргая, глядит на него сквозь замахи и пощёчины, не отрываясь, ищет что-то в его лице.       Бильбо останавливается. Бильбо давит судорожный всхлип. Бильбо, как девчонка, разражается слезами и рваными прерывистыми вздохами, Бильбо ничего не видит и ничего не слышит, только чувствует, как тело под ним меняет положение и смутно ощущает, как сильные руки обнимают его и прижимают к себе, мокрый, забитый нос не ощущает запах дыма и дубовых листьев, но разум, истерзанный разум — помнит.       Помнит и воспроизводит.       И Бильбо разжимает кулаки и хватается за Торина, как утопленник — за ветку, сминая пальцами ткань на его спине, цепляясь за него отчаянно и исступленно, впиваясь сухими от жажды губами в первое, что попадается — ровную белую кожу шеи. Бильбо приникает к ней и не может оторваться, Бильбо дышит ей, упивается знакомым запахом и, — будто тоже знакомым, — вкусом, ощущением сбывшихся мечт и оправданных ожиданий.       Всё, что Бильбо помнит дальше — как его несут куда-то, — Бильбо не интересует, куда, — как его нога задевает столбик навеса над кроватью, как перина прогибается под его весом, и ещё больше — под весом Торина. Бильбо помнит только горячее дыхание и сдавленные рычащие стоны, Бильбо помнит шорох одежды и легкость воздуха, приникающего к оголенной коже, Бильбо помнит впадинки шрамов на спине Торина, Бильбо помнит их на вкус и на запах. Бильбо помнит боль укусов, самую сладкую боль самых сладких укусов, отдающуюся внизу, Бильбо помнит, как хрустят суставы, выгибаясь так, как выгнуться не могут. Бильбо помнит силу, с которой огромные руки сжимают его худые запястья, Бильбо…       Бильбо растерзан, раздавлен и счастлив.       Бильбо засыпает, прикрытый одеялом, не выпуская из сжатых пальцев прядь черных с проседью волос.       «Что ты готов отдать взамен мне, Бильбо?»       Всё.       Смерть улыбается и выходит.       Наутро они проснутся и не смогут отпустить друг друга. Они будут так счастливы, так недоверчиво-счастливы, что ещё нескоро выйдут за дверь, а когда выйдут… Что ж, Смерть была уверена, что они не станут сожалеть о том, что было там, за дверью, ведь кроме них самих им уже ничего не нужно.       Каждый из них заслужил этот маленький, неправильный, но нужный им рай.       И обитатели Хоббитона, зажигая свечи в память о Бильбо, будут ещё долго помнить счастливую улыбку на его заросшем, исхудалом лице, и в память о нём и его подвигах, Бэг-Энд всегда будет существовать таким, каким был при его жизни.       Это — большее, что Смерть могла ему дать.       Будь счастлив, Бильбо Бэггинс. Ты этого достоин.