Перед рассветом

Красноватый лунный свет с трудом находил себе путь сквозь заросли. Он путался в тугих переплетениях ветвей, во влажных ожерельях лиан, оседал на мшистых стволах и тягучими каплями стекал по листьям. Сердцевина Двинненского леса дышала испарениями и жаркой сыростью. Буйная трава норовила добраться до верхушек деревьев, и точно потакая этому желанию, деревья сами склонялись к земле. Здесь обитали насекомые и птицы, мелкие и крупные животные; каждый из них пытался одновременно сожрать другого и не дать сожрать себя. Светлячок запутался в паутине, а птица клюнула разбухшее брюшко черно-зеленого паука. Быстрая меховая тень перегрызла птице горло, а опоссума проглотила гигантская ящерица. За бегущей женщиной лес наблюдал снисходительно, всеми тысячами глаз, словно издалека — прерывать еженощные ритуалы из-за чужака он не собирался. А женщина шумела, разбрызгивала сок переспелых ягод, неуклюже наступала на сучья, чуть не отдавила лапу громадной ядовитой жабе. Она стала бы легкой добычей, но давний страх и повиновение пред сородичами женщины удерживали хищников от охоты. В другой день она двигалась бы бесшумно, остерегаясь ранить цветок или кустарник, легко повелевая равно мотыльком и плотоядным ящером; пожирая, она просила бы у мертвой плоти прощения. Но сейчас она не охотилась: забыла искусство и законы своего народа. Ее гнал страх. Иногда она останавливалась, падала на колени и встряхивала сверток грязных, кисло пахнущих тряпок. Хлыст ядовитого сумаха ожег икры и колени под изодранной юбкой, заставляя тонко взвизгнуть. Женщина озиралась по сторонам, трясла ношей, точно собираясь выбросить его и свой ужас. И бежала дальше. Из раненых ступней струилась кровь. Внезапно женщина остановилась. Она заметила полуистлевший скелет какого-то неудачливого искателя приключений, а может быть, воина; к ветхому поясу был прикреплен кинжал. Она положила сверток на траву, подползла на коленях, и оборвала непрочное крепление. Кинжал оказался острым, только слегка тронутым ржавчиной. Женщина засмеялась. — Он принесет смерть! Он уже здесь! После чего развернула прелые тряпки и вытащила из свертка ребенка-мальчика, удивительно молчаливого; он не спал и наблюдал за матерью еще одной парой глаз, вместе с тысячами других. Женщина прижалась щекой к мягкому младенческому животу, прежде чем занести над ним кинжал. — Принесет смерть, — сказала она. — Я должна исправить. И выронила оружие, горько рыдая. Слезы ползли по щекам и падали на молчаливого младенца. Тот заулыбался, оголяя беззубые десны, словно говоря: ты знаешь, но я знаю больше. Я уже здесь. К утру женщина выбралась из леса к лагерю беженцев — маленькой деревне на окраине леса, некогда здесь жили только босмеры, но война Узурпатора сгоняла в укромные места людей, эльфов, и даже кхаджитов. Словно вспомнив себя, женщина неслышно прокралась мимо хижин. Ее учуял лохматый пес, но послушался молчаливого приказа: молчи. У одной из приземистых некрашеных дверей женщина оставила сверток и растворилась в тени леса. Она снова достала кинжал, прижала лезвие к горлу. Он уже здесь, но она счастлива, ибо не узнает о его деяниях. Приемная мать, альтмерка Нарайя, называла его именем, нацарапанным поверх деревянного амулета Ауриэля; позже он задумывался о символическом кощунстве, совершенном матерью настоящей. «Манкар» — белыми зазубринами на бархатисто-коричневом дереве. Словно шрамы, засохшие и незаживающие. До десяти лет он не произнес ни слова, будто храня неведомый обет молчания. Нарайю его безмолвие не беспокоило. Одноглазая и безумная, она бежала c Островов Саммерсет, так как поклонялась принцу даэдра Вермине; и Вермина швырнула подачку — несколько долгих снов-ожогов о молчаливом мальчике Манкаре. — Ты приведешь мир в бездну, — улыбалась Нарайя, гладя его по гладким темным волосам, похожим на нарисованные волосы деревянной куклы. — Ты дашь миру то, что он заслуживает, — и целовала смуглые щеки. Лес проглатывал деревню беженцев. Большинство вернулось в Двиннен — донеслась весть о смерти Каморана-Узурпатора. Но служительница Вермины осталась, и водила за руку Манкара к затерянному в чаще святилищу, приносила подношения — розовые цветы, забрызганные кровью из собственных вен — и ложилась на увитую ядовитыми лозами каменную постель, наказывая Манкару: охраняй. Он сидел подле названной матери, разглядывал молчащую статую. Мраморное изображение Вермины щербилось и крошилось; лицо покрыли дыры, похожие на язвы проказы, откололся левый мизинец. Если Вермина и вела беседы с Нарайей, то Манкар не слышал. Амулет Ауриэля же догнивал в сундуке приемной матери, и когда Манкар пробирался и вскрывал запретный замок, то охватывала его ярость и тоска. Однажды Нарайя застала его согбенным над шкатулкой. — Дракон Времени не враг тебе, но лишь обманутый. Истинный враг — Лорхан-Хитрец, сотворение мира сего было ложью и предательством. Аэдра сами подобны крысам в ловушке, а мы — крысиный корм. Только не-наши-предки, — Нарайя говорила на древнем альдмерис, — отвечают и даруют силу. Манкар подобрал амулет, и он вспыхнул ярко-оранжевым. В единственном золотистом глазе Нарайи равнодушно отражалось пламя. Хотела ли она посвятить его Вермине? Если и так, Манкар отказался; его путь отличался от скучных тропок обычных служителей даэдра. Но все же слушал Нарайю, хоть и молчал. Днем охотился. Бродил по лесу с луком, подобно тысячам других босмеров. В три года смастерил первую стрелу и подбил первого кролика. В пять был настоящим охотником, вот только приемная мать равнодушно принимала дары, а однажды Манкар заметил и презрение. И тогда заговорил впервые: — Почему? Он разделывал оленью тушу. Под короткие ногти набивалась волокнистая жесткая плоть, запах свежей крови будоражил аппетит. Манкар не соблюдал Мясного Предписания, но оставался хищником. — Госпожа моя Вермина предрекает путь Высоких Эльфов, но в тебе нет чистой крови альдмерис, ты — из выродившихся, — был ответ. От Нарайи приторно веяло ядовитыми травами, дарующими грезы. Тогда поднялся Манкар, шагнул к приемной матери. И улыбнулся ей: — Твоя кожа — золото, твоя красота — кровь альдмерис. У меня нет этого, но я возьму твое, ибо так велит мой Хозяин. Кровь собрал в костяной чаше, добавил сока алоказии, чтобы не свернулась и не почернела. Бросил оленя, до вечерней зари провозился, свежуя труп приемной матери, драгоценным шелком текла в ладонях золотистая оболочка. Он не удержался: причмокивая, высосал единственный глаз, сладкий, как свежее яйцо оригмы. Когда заполнили небо пузатые Массер и Секунда, Манкар надрезал предплечья, икры, грудь и пах, глотнул до дна из костяной чаши, и завернулся в кожу Нарайи. Вскоре он забился в судорогах. Губы покрыла пена, а мокрая изнанка чужой кожи прела и кусала собственную, душила, подобно змею. Манкар захлебывался и кричал. — Я все сделал по слову твоему, Хозяин! — повторял он. Кожа приемной матери впивалась в надрезы роем шершней, липкая, словно мед и зловонная, словно недельная падаль. Молчал Хозяин, а ведь прежде всегда Манкар слышал приглушенный шепот под костями черепа. Хозяин велел убить Нарайю и забраться внутрь нее, будто в мертвое чрево; и родиться вновь. Обманул? Говорила Нарайя: порой злы и насмешливы не-наши-предки, порой их наслаждение — беды и горести, слезы и страдания смертных. Но знал Манкар: его Хозяин — повелитель страданий, и во всяком даре его есть смысл. — Я все сделал… Хозяин, — выкрикивал Манкар. Ему жалобно вторили птицы в листве Леса. Он глотал пену и горькую рвоту, захлебывался и бился в спазмах. Он изорвал в ленты собственную плоть; ленты эти бились сердечным ритмом, сплелись с телом Нарайи; забыл Манкар собственное имя, и к утру познал оцепенение, что сродни смерти. Но пришел рассвет, и отвечал Хозяин: — Услышь меня, сын Каморана-Узурпатора! Ты — мой избранный. Я дам тебе плоть и облик золотокожих потомков истинных альдмерис, и ты станешь одним из них. Боль твоя — смирение, а смерть — путь к Раю. Я дам тебе Книгу мою, истину мою, чтобы нес ты слово мое и готовил пришествие истинного Хозяина в мир, утраченный мною. Иди же к ним, к потомкам альдмерис, ищи среди них сторонников, но не гнушайся ни человеком, ни бетмером, ни народом Хист. Всякому найдется место в Раю, ибо всякая плоть и душа — рабы мои. Боль исчезла. Манкар лежал на траве подле хижины. В его широко распахнутые глаза ледяной водою втекал пестрый тропический рассвет: солнце слизывало темноту, прогоняло соперников-луны. По верхушкам деревьев прыгал ветер. Ночной лес перерождался в дневной. К Манкару подобрался и обнюхал перохвостый падальщик, и стремительно удрал, когда «пища» пошевелилась. Манкар нащупал книгу — подарок Хозяина, который ему предстояло осмыслить, но не осмелился открыть, поскольку пальцы покрывала черно-багровая корка. Дрожащий и мокрый, Манкар дополз до ручья, чтобы смыть с себя грязь родовых мук, и едва не отпрянул от собственного отражения: вместо смуглого босмера над неспешной гладью склонился высокий эльф. — Чистая кровь альдмерис, — пробормотал Манкар, и рассмеялся, приветствуя свой рассвет. Сорок лет Манкар постигал мудрость, дарованную Хозяином; еще сорок лет со дня перерождения не покидал Леса, спеленатый паутиной грез и откровений, звездного света и отравленной мудрости. Но время его теперь было временем долгоживущих высоких эльфов, и спустя десятилетия Манкар оставался юношей: такова первая милость Хозяина — в обмен на душу служительницы Вермины. Святилище Вермины он разорил, позволил магии огня вырваться и поглотить исщербленную статую; мрамор горел, словно сухая солома, но пламя не перекинулось на ветви и кору деревьев. Не в презренном сне, но наяву, жгучим дыханием, запахом серы и паленой плоти, являлся ему Хозяин. Манкар вчитывался в Книгу — Мистериум Заркса, выцарапывал на груди, животе и бедрах символы даэдрического алфавита. В надрезы он втирал рыжую крошку, измельченную ржавчину. Иногда в заброшенную деревню забредали охотники или исследователи. Манкар ловил их, свежевал заживо, наблюдая, как корчатся тела. Его жертвы разбрызгивали кровь и непристойно заголяли белесые связки сухожилий. Он слушал вопли — угодную Дагону музыку, прижигал трепещущие перевязи мускулов; а затем аккуратно просушивал тонко выделанный, шершавый на ощупь, материал. Чужой смертью, собственной агонией постигал Манкар Каморан учение Мехрунеса Дагона, складывались страницы — черная кожа редгардов, смуглая — босмеров, светлая — бретонцев и имперцев, даже белесая — нордлингов; попадалась и мшистая зелень орочьей кожи, и несколько — цвета осенней листвы — новых сородичей Манкара. Так воплотился в Нирне первый том Комментариев, ибо непознаваем Мистериум для смертных, пророку же Дагонову предстояло нести истину ко всякому разуму. Однажды Манкар размышлял над знаками Дагона. Если бы кто-нибудь вошел в затерянную посреди лесной чащи хижину, то отшатнулся бы в ужасе: на земляном полу на коленях стоял молодой альтмер, обнаженный и покрытый свежими ранами. В колени вонзались колючки сушеной тукумы. Под кончиками пальцев огромной жабой дышала книга. Погруженный в транс, Манкар не слышал грохота грома и хлесткого ливня снаружи, не обонял запах мокрой листвы, собственного пота и крови, даже боль являлась не из презренной реальности, но даром Мехрунеса Дагона. Манкар приветствовал эту боль, словно преданный раб — хозяйский хлыст. Он плыл реками огня, ступал на дороги дымящегося мяса, обонял серу и дым. Но в одно мгновение образы изменились, огонь стал проточной водой, розовой от растворенного рассветного неба. Черные клубы гари рассыпались цветочной пыльцой. Мягкая трава закрыла гниющую плоть. Манкар замер, не веря и не пытаясь коснуться переспелых золотых яблок, крупных цветов или поймать яркую бабочку. Впервые за сорок лет по лицу его текли слезы. Впервые он был счастлив, и не смел принять счастья. «Что это?» — спросил он. «Рай, который обещаю я тебе, если вернешь принадлежащее мне по праву», — был ответ; но поскольку Мехрунес Дагон жесток и безжалостен, то прервал благостный транс, и вышвырнул Манкара в грубую ткань Нирна. Манкар катался по колючкам, выл больным зверем. — Мой Рай, — повторял он. — Я видел мой Рай, но он там… а я здесь! Он выскочил под ливень, и впитывались в землю кровавые потеки, а вместе с ними и слезы. Три дня оплакивал Манкар найденный — и потерянный — Рай. А затем завернул в оленью шкуру Мистериум Заркса и недописанные Комментарии и босиком покинул Лес. Торговое судно «Радужный мотылек» отплывало из Дисса к Островам Саммерсет, груженый древесиной и мехом. Корабль являл собою причудливое сочетание имперского, валенвудского и саммерсетского кораблестроения. Длинный корпус из красного дерева изображал тело «бабочки», а паруса — зачарованные «крылья» — действительно перемигивались россыпью оттенков, словно щедро осыпанные самоцветами. До знаменитых «огненных птиц» альтмерского флота «Мотыльку» было далеко, но зеваки в порту засматривались на него, качали головами, восхищенно причмокивали. Купец и капитан Талиор снисходительно фыркал на дикарей-босмеров, но втайне гордился. И даже приказал наемникам не слишком стараться, гоняя любопытных; в конце концов, торговля с Валенвудом была выгодна, а сам Талиор, по этой причине, благодушен. Не прогнали и странного посетителя, который беззастенчиво поднялся по трапу. — Чего тебе надо? — гаркнул один из наемников. Его товарищи опешили от наглости визитера. — Мой путь лежит к Летним Островам, — сказал тот. У него был непривычный акцент — говорил мягко, но словно с трудом, подобно тому, как ювелир осматривает и оценивает драгоценные камни. — Кто ты, скампа тебе в глотку? Отвечай! — Мне нужно к Летним Островам, — гнул свое пришелец. На шум выбрался и Талиор, удивленно вздернул бровь: чудной гость был альтмером, хотя и одетым в такое рванье из шкур, какое и самые грязные из дикарей побрезговали бы напялить. К груди юноша прижимал сверток, по форме напоминающий толстую книгу. — Вот что. Я возьму тебя на борт, — заявил Талиор, — если назовешься по всем правилам. И объяснишься тоже. Любопытство пересилило осторожность. Юноша мотнул темными спутанными волосами. — Мое имя Манкар Каморан. Я пророк бога моего. Талиор вытаращился. Потер подбородок, испытав желание покрутить у виска. — Каморан? Уж не из рода ли… Постой, но ты такой же лесной эльф, как и я! — Я пророк бога моего, — повторил юноша, моргая темными глазами. Талиор снова потер подбородок. «Бастард? Полукровка? Узурпатор пятьдесят лет как мертв, но кто знает, вдруг у него были наложницы из наших…» — Сомневаюсь, что тебя примут на Островах, парень. Даже если ты не врешь и не сумасшедший. Талиор уже готовился подозвать наемника, да и прогнать взашей чудака; Каморан или нет — нечего ему делать на Саммерсете. Если хочет, пусть пытается вернуть власть себе здесь. Юноша обнимал свои книги, терпеливо дожидаясь решения. «Убирайся», — готовился сказать Талиор, но пришелец опередил его. — Моя первая цель — потомки народа Альдмерис, ибо удостоены чести первыми увидеть Рай, — проговорил Манкар Каморан, и капитан «Радужного мотылька» кивнул, то ли улыбаясь, будто одурманенный скуумой, то ли тщась заорать от невыносимого, запредельного ужаса. В те годы Гильдия Магов Саммерсета принимала всякого, кто демонстрировал склонность к тайным наукам, и Манкар не был исключением. Однако он оставался чужаком из-за повадок дикого зверя и вычурной даже по альтмерским представлениям, манеры выражаться. Когда он пробирался, ссутулившись и обняв неизменные свои книги, по светлым просторным залам из белого агата, горного хрусталя и слюды, вслед шушукались младшие и поджимали губы старики. Но не нашлось равных ему в колдовстве, в призыве существ из планов Обливиона. Десять лет спустя признался глава Саммерсетской Гильдии, бывший псиджик и умудренный опытом маг: мне больше нечему тебя учить. Манкар остался. Он искал сторонников, но, прожив целую жизнь в одиночестве, не умел находить даже друзей. Только Джагар Тарн, рослый сухопарый данмер, один из старших учителей, почуял в незаконном сыне Каморана-Узурпатора избранного. Манкар считал Тарна своим последователем. Однажды Джагар привел Манкару свою альтмерскую невесту, прекрасную Лаурилле. — Возьми ее, а мне дай твои знания. Заколдованная Лаурилле покачивалась, стоя в центре заброшенной подземной гробницы, где вместо сияющих агатов и пестрого саммерсетского стекла царил могильный гранит. Здесь Манкар соорудил алтарь Хозяина своего, Мехрунеса Дагона, здесь возносил жертвы: собственную кровь и полоски кожи. О даэдрическом культе в самой сердцевине Гильдии порой сплетничали, но Манкар был осторожен, поймать врасплох его не удавалось. — Желаешь ли ты узреть Рассвет? — спросил Манкар Тарна. Тот фыркнул: — Нет. Я теперь не только преподаватель Магии Разрушения, но придворный маг Септимов, и у меня, — тонкие сизые губы искривились, подобно паре дождевых червей, — свои планы. Манкар сжал кулаки. Из его покрытых шрамами запястий стекало ярко-алое, и чудилось — кровь превращается в огонь, в густую лаву пустошей Обливиона. А затем погасло: — Хорошо. Раз ты меняешь вечность Рая на презренную власть мира сего, я помогу тебе, но лишь однажды, и если потерпишь поражение, лорд Дагон сожрет твою плоть и искромсает Бритвой душу. Джагара Тарна Манкар больше не видел. Но у него осталась Лаурилле, одурманенная чарами и настойками из корня Нирна, аконита и винограда джазби. Вместо того чтобы поднести ее Хозяину, Манкар оставил себе, поклявшись: только на время. Он должен увидеть Рай еще раз. И показать другим. Гробница-святилище изменилась с появлением в ней пленницы. Манкар сталкивался с ней и прежде, в Гильдии, но она не замечала его, влюбленная в Джагара. Ее присутствие заполняло серо-черную каменную клетку, словно Лаурилле целую жизнь копила солнечные лучи, и сейчас щедро разбрызгивала их в темноту. Манкар сковал ее тяжелыми чугунными цепями, обвил железом запястья, лодыжки и даже горло. Неровность ошейника врезалась особенно глубоко, заставляя Лаурилле сглатывать и бессмысленно судорожно биться. Манкар осторожно стирал кровь, дрожа всякий раз, стоило прикоснуться к теплому телу. От Лаурилле пахло по-особенному; так пахнут кисло-сладкие травы во влажном лесу Двиннена или сочные яблоки заповедных садов Саммерсета. У нее и волосы были цвета солнца, и, глядя на нее, Манкар думал о цветах, мечтая оборвать лепестки и растереть в кулаке до однородной зеленоватой кашицы. Он обнюхивал пленницу, иногда украдкой воруя соленую росу слез или пота. Она была Раем — и рожденной презренным миром; и это сочетание откликалось ненавистью, спазмами в груди и паху. Лаурилле беззвучно рыдала, трепыхалась в оковах. Манкар доносил истину — она отталкивала и молила отпустить. Проклинала и снова заходилась в бессмысленных воплях. И все расплескивала свой солнечный свет. Иногда Манкар отворачивался от безумного оранжевого взгляда. Он боролся. Он вырезал с округлых бедер Лаурилле кожу — ровные квадраты, будто повторяющие очертания гильдеских залов, заголяя презренную плоть — тонкий белесый слой подкожного жира, натянутые линии мышц. Лаурилле вопила до хрипа, заплевывая Манкара рвотой. Он забирал кожу и лечил раны, чтобы повторить все назавтра. Кожа нужна для второго тома Комментариев, повторял Манкар, виноватый и молящий Хозяина о прощении. Но однажды Манкар тронул перламутрово-розовые соски, собираясь отрезать бесполезные мешочки грудей, и выронил кинжал. Он уткнулся кончиком носа в резко пахнущую потом ложбинку, его трясло, и обезумевшими насекомыми метались ладони по телу пленницы. Лаурилле тонко визжала. — Будь ты проклята за то, что так похожа на Рай, — Манкар ударил ее по лицу, разбив губы, а затем приник снова, тронул треугольную впадину между ног, мягкие волосы, похожие на пух новорожденных мышат. Жар в паху сделался невыносимым, и Манкар высвободил член, чтобы воткнуть в сердцевину сочащейся влагой и солью выемки. Он выплеснул вязкое тепло всего пять или шесть спазматических рывков спустя, и в ту же ночь высек себя железными цепями, смоченными в крови Лаурилле, и кровь их соединилась. Манкар прекратил истязать Лаурилле, когда заметил перемены в ней. Отвращение к собственной слабости перетекло в видение истины: он знал, что делать дальше. Он выждал положенный срок, отстраненно следил, как надувалось изнутри чрево пленницы. Несколько раз удерживал себя от повторного соития, изгонял влечение связкой железных прутьев; спину покрыла вязь уродливых шрамов. Манкар появлялся в Гильдии и в городах Алинора, Лиландрила и Шиммерена. Злые языки твердили о нем — сумасшедший, он же проповедовал средь пыльных гримуаров библиотек, в цветущих садах — идеально-правильных, тысячелетия назад выведенных для услаждения взора и обоняния, на шумных рынках и у халцедоновых ступеней дворцов. Над ним смеялись. Гнали прочь, травили собаками и дрессированными гоблинами. Дети швыряли вслед огрызки яблок — золотых, словно кожа Лаурилле, думал Манкар, вспоминая о ней, запертой в гробнице с кувшином воды, куском хлеба и меняющимся телом. Но находились утомленные рукотворными красотами и размеренным однообразием жизни на Островах Саммерсет. Вся наша сила, вся магия подобна мулу в упряжи, говорили они, мы же хотим видеть дикую мощь истинного могущества. Я покажу, обещал Манкар. Я покажу вам Рай. Скоро Хозяин позволит создать — из Его владений и смертной плоти. «Приветствуй Рассвет», — повторяли они; и первый среди них — Элдамил из рода Мудрецов, вольнодумец и верный слуга Манкара. Манкар привел их в свою обитель. Нашлись слабые, кто не выдержал густого запаха разлагающейся крови, дубленой кожи и нечистот, вида прутьев и цепей, и самой пленницы-Лаурилле. Пытались бежать, и были убиты Элдамилом. — Страх и слабость принадлежат гнусности Аурбиса, — повторял он за Манкаром. Тем временем, пришел час Лаурилле: жизнь созрела внутри нее. Манкар разрезал ее, вынул дитя — девочку, и погрузился обеими руками в мягкое слизистое месиво внутренностей. Позади наблюдала его паства; видели они, как разгорелся черный огонь на алтаре лорда Дагона, как возложил Манкар пустую матку, переплетения кишок, пористые розовые мехи легких. — Хозяин наш! Прими дар, удостой места в царстве твоем, позволь узреть! — выкрикивали по очереди, преклонив колени и передавая по кругу чашу с разбавленной соком алоказии кровью солнечнокожей женщины Манкара. — Узреть Рассвет. Лорд Дагон исполнил их мольбу, как некогда — мольбу самого пророка. Вместе с дочерью Манкара родился Мифический Рассвет. Девочку Манкар назвал Румой. Вскоре после ее рождения сначала по Гильдии Магов, а затем и дальше поползли ядовитыми стеблями, полетели плесневыми спорами сплетни о том, что случилось в гробнице, о черном огне и даэдрическом культе. Манкар с ближайшим окружением был вынужден покинуть Острова, но идеи его остались и по-прежнему носились моровым поветрием, словно чума Траса. Позже к нему присоединилось еще немало магов и воинов — золотокожих, крови альдмерис. Но сам Манкар теперь обретался в Сиродиле, благостном и спокойном, в центре Империи Септимов, похожей на ленивую ожиревшую свинью, чьей кровью безнаказанно кормятся оводы, слепни и мухи. В провинции, где под городом Чайдинхоллом обосновалось Темное Братство, а каждый нищий — агент Гильдии Воров и слуга Ноктюрнал, не заметили еще одну группу культистов. И только среди знающих бродили слухи о Манкаре Каморане и Мифическом Рассвете. О Мистериуме Заркса и Комментариях к нему. Голодными псами по кровавым следам приходили к Манкару люди и эльфы, кхаджиты и аргониане. Шли обиженные Империей и отвергнутые Девятью, шли властолюбцы, полубезумные мистики, эстеты и декаденты, богохульники и просто любопытные. В пещере возле озера Арриус стало людно. Лучший имперский скульптор Гай Валерий возвел в центре-святилище статую Лорда Дагона, за что был удостоен чести первым окропить ее собственной кровью. Рума взрослела медленно, сроком жизни высокого эльфа, хоть и взяла от прежнего отцовского облика чересчур смуглую кожу и грубоватые черты лица. С десяти лет Манкар приводил ее к статуе лорда Дагона, с двенадцати — заставлял присутствовать на службах, аккуратно надрезать запястья. «Кровь угодна нашему лорду», — пытался передать мудрость. Но Рума отворачивалась от разверстых мертвецов, плакала, когда Манкар, Элдамил или кто-то другой из Ближнего Круга вскрывали испуганно дрожащих на алтаре жертв. Однажды четвертовали кхаджита, и Рума выскочила вперед, размазывая по щекам слезы и умоляя пощадить «бедного пушистика». Она боялась собственного отца. Когда Манкар входил в отсыревший грот-комнату Румы, она пряталась под грубо сколоченной деревянной кроватью, запихивала под соломенный матрац самодельных кукол и моргала из угла затравленным зверьком. Манкар узнавал в ней протяжно кричащую Лаурилле. — Однажды ты поймешь путь Дагонитов, — убеждал Манкар свою дочь. Рума закрывала черноволосую голову ладонями. Когда ей исполнилось двадцать, Манкар решил: пора. Он исправит Руму, подобно тому, как исправил собственное тело — с помощью Хозяина и милостью его. Неделю молился и совершал жертвоприношения Манкар, умоляя лорда Дагона: пусть прозреет от слепоты Аурбиса дочь моя, пусть станет Рума правой рукой и твоей верной слугою. И затем приказал готовить ритуал посвящения. Рума чуяла беду. В ней проснулась и говорила кровь босмера — дикого зверя в эльфийском обличие. Ее заперли в комнате, где она металась, царапала стены — под ногти слизистой бахромой набивался мох. Она слышала о «посвящении» и знала: грядет страшное. Как все, что задумывал отец. Отец был ее ужасом, ее кошмаром; хуже него — только четырехрукая ненасытная статуя в святилище, напоминающая самого пугающего минотавра на свете. С младенчества Руме мерещилось: каменный топор опустится на ее голову, дробя череп и шейные позвонки. Она не понимала, почему отец и его друзья в красных, словно свежая рана, балахонах, молятся чудовищу и убивают других на алтаре черного пламени. Отец объяснял. От его объяснений Рума тряслась, всхлипывала и забивалась под одеяло. Рума хотела сбежать, только не могла придумать — как. Отец умен, и у него много друзей в красном. В назначенный день за ней явился Элдамил. Заставил надеть красное, дал чашу с темным питьем, пахнущим горечью трав, но Рума обхитрила его: прополоскала рот и, притворно закашлявшись, выпустила жидкость в рукав. Ее ждали. Статуя, толпа друзей отца и он сам. Отец протянул Руме вспыхивающий алым нож. — Сегодня ты причастишься и шагнешь путем Дагонитов, — сказал он. Рума уставилась в пол. — Вознеси молитву нашему лорду и принеси ему дар, — отец подтолкнул Руму к алтарю, где лежал скованный чарами человек, мальчик-имперец. Он красивый, подумала Рума. Имперец редко смаргивал густыми ресницами, шевелил губами, пытаясь что-то сказать. «Не убивай меня», — почудилось Руме. — «Пожалуйста». Она сжала в обеих ладонях нож. Нож извивался, как ядовитая змея, кончик лезвия сам тянулся к горлу мальчика. Откуда-то с высоты равнодушно ухмылялась статуя, а позади неё шептали люди в красном, голоса их сливались в зловещую музыку. Убей, твердили они. В уголке глаз мальчика выступили слезы. — Нет! — крикнула Рума. Она развернулась, наугад махнула своим оружием — кажется, задела кого-то. «Отца?» — мелькнула суеверно-жуткая мысль; Рума бросила нож и потянула за собой жертву. — Нет! Нет, ни за что! Во рту свернулась желчная горечь, и Рума плюнула под ноги статуе. Она тащила за собой мальчика, но оба поскользнулись на ступенях и кувырком покатились под ноги красной толпе. Когда Рума решилась разлепить веки, над ней склонялся отец. — Ты сошла с пути Дагонитов, — сказал он. — Мне очень жаль. В горле застрял комок. Больно, думал Манкар. Никогда не было так больно. Его дочь, Рума Каморан, лежала на алтаре, сменив мальчишку. Того Манкар превратил в горсть пепла в бессильной ярости и столь же беспомощном страдании. «Она похожа на свою мать», — думал Манкар. Не стоило надеяться, что лорд Дагон простит слабость и грех; пускай и принесена Лаурилле в жертву Хозяину, с чего Манкар решил, будто этого достаточно? Владыка мира не забывает ничего. Манкар прикоснулся ко лбу девочки, вспоминая мягкие волосы ее матери. Сжал пальцами соски — темнее, чем у Лаурилле, но грудь той же формы. Рума всхлипнула и сжалась. — Она — мой грех, но подобно тому, как из грязи Аурбиса родится царство Дагона, она станет очищением, — обратился Манкар к последователям. В трех шагах шумно выдохнул Элдамил. Манкару почудилось: попытается остановить, но Элдамил промолчал. И протянул Манкару нож черно-красной даэдрической стали. Кара соразмерна греху. Манкар не позволил Руме умереть быстро. Сначала он вспорол ей живот и методично вычерпывал резко пахнущие внутренности. Потребовал ледяной воды, чтобы омыть от нечистот, выплеснул пол-кувшина в раскрытое влажным красным цветком нутро. Лаурилле, подумал он, а потом погрузился в работу, не слыша крики дочери. В какой-то момент Манкар осознал: вокруг не святилище. Серые камни стали лугом с буйной травой, пестрыми цветами и спелыми ягодами, а спертый воздух — медом и нектаром, сладко ласкающим губы. — Рай, — выдохнул кто-то позади. Манкар поднял голову от выломанных ребер дочери к розово-лазурным небесам. — Да, — проговорил он сквозь мучительный спазм в диафрагме. — Это — Гайар Алату, край амброзии и вечной жизни. Он обрезал артерии, и, вынув сердце Румы, положил на спелую траву. — Гайар Алату! — твердили последователи. Кхаджит РаСкри выскочил из толпы, принюхивался, водя усами. Элдамил дернул его обратно, опускаясь на колени и подталкивая к тому же остальных. Среди цветов истекало кровью сердце Румы. И в тот момент, когда Манкар почти отвернулся, с крон деревьев, так похожих на влажные, опутанные лианами деревья родного Леса, налетели птицы. Это были черные дрозды с глянцевитыми блестящими перьями, они закрыли тело Румы, словно покрывало из морровиндского эбонита. Словно по команде, дрозды повернули острые клювы к Манкару, и вместо чириканья зазвучал голос Хозяина: — Ты искупил свою вину передо мною, избранный. Плотью твоей скрепил договор, и за это удостоишься Гайар Алату, Рассветного Рая. Из костей дочери твоей берега его, кожа ее станет травою, волосы — цветами, плоть — зверями и птицами. А сердце ее — Карак Агайалор, цитадель Рая, и она же даст рождение самой себе. И будет у нее близнец, продолжение ее и Гайар Алату, имя его — Равен. Черные дрозды вспорхнули, заполнив небо. Рума Каморан села на траве. — Отец мой, — сказала она. Манкар понял: обращается не к нему. — Отец мой, — повторила Рума, — я слышала волю твою: пора. Манкар потянулся к дочери, но остановился, закрыл лицо руками. — Велика милость твоя, Хозяин, лорд Дагон, — пробормотал он, но не открывал глаз, думая: рассвет ослепил меня.