--snow covered polaroids--

В Йоркшире всегда холодно, даже летом, поэтому когда Оливер приезжает в Лондон в конце ноября, он удивляется вполне теплому воздуху и отсутствию снега. Его северный акцент сквозит в слишком глухих «о» и твердых «р», и все спрашивают его, зачем он приехал сюда: новая квартирная хозяйка, продавец в соседнем магазине, даже парень, которого он встретил на лестничной площадке. В Йоркшире нет безумного трафика и скопления туристов, поэтому Оливер чувствует себя тоже отчасти туристом: и пусть в кармане звенит связка ключей от новой квартиры, он неуверенно идет по Оксфорд-стрит, пытаясь вспомнить, на каких станциях в метро он пересаживался, иначе он не доберется до дома. Не с его топографическим кретинизмом. Вечером он все-таки умудряется вернуться домой, но в новой квартире немного некомфортно, и он сам не знает почему. На всю квартиру пахнет приторными духами хозяйки, он засыпает с трудом, едва смыкая уставшие веки уже под утро. *** Они встречаются на Пикадилли. Забавно все выходит, Оливер даже удивлен тому, как легко он поддается разговору с каким-то растрепанным парнем в растянутой кофте и драных джинсах, которого он бы принял за бомжа, если бы не чувствовал запах одеколона, исходящий от него. — И зачем ты все-таки приехал в Лондон? — спрашивает новый знакомый и вытаскивает из кармана куртки сигарету, закуривая, и дым сдувается ветром. Голуби хлопают крыльями вокруг них, пока они сидят у подножья памятника, и туристы ходят вокруг. Оливеру кажется, что все какое-то слишком быстрое и суматошное, словно он из другого века. Оливеру кажется, что он впитывает дух города, высасывает из него все соки, что Лондон его никогда не примет. Оливеру кажется странным, что его не бесит вопрос Джоша о цели его приезда в Лондон, ему кажется странным сам Джош, похожий на бывалого ободранного голубя, словно живущего на чертовом памятнике и шугающегося от слишком шумных туристов. — Учеба, — он отвечает коротко и односложно, словно не желает говорить об этом, хотя Джош, после сорокаминутного знакомства, кажется ему единственным в этом городе, кому он готов рассказать все: начиная от драк в младшей школе, заканчивая наркотиками и травкой в старшей, пучиной незаконной торговли, постоянных угроз и шумных вечеринок, из которой он едва вырвался к окончанию своей школьной жизни. — Оу, — тянет Джош. — Так, ты совсем еще малыш? Он усмехается и смотрит на Оливера, и встающее солнце играет на ярких фигурных гранях его серо-голубых радужек, переливаясь каким-то детским задором, словно в куске стекла расщепляясь на все цвета, и тогда их перечерчивает яркая полоска радуги. Оливер хочет обидеться на Джоша за такие слова, но не может, глядя на эту радугу, пронзающую его радужки и едва касающуюся ресниц, белесых в ярком утреннем свете. *** Январь покрывает Лондон снегом, и краснощекий Джош кутается в огромный шарф и тяжелую кожанку, морщит нос и кидается в Оливера снежками, громко хохоча, когда грязноватые комки липкого месива из прелых листьев, гнилой травы и мерзлой воды, в народе называемой снегом, разбиваются о куртку Оливера со смачным шлепком. Сайкс вытаскивает фотоаппарат и делает пару снимков, выпадающих на сырое бурое дерево скамейки в парке, и их тут же припорашивает хлопьями снега, тающими на еще теплом картоне. Джош позже заберет один себе, тот, на котором он закрывает лицо руками, а Оливер стоит, скорчив рожу. — Она милее остальных, — скажет он. Воздух влажный, и деревья в парке к вечеру покрываются инеем, как и борода Джоша, которую он все отказывается брить. Оливер покупает им теплый имбирный чай, и его запах, смешанный с ароматами черной мокрой коры вязов, сигарет, кожи курток и того самого одеколона Джоша, забивается в самые легкие, остается в организме осадком, словно тяжелые металлы в печени, словно соль в почках, чтобы так же неизбежно бить по самым воспаленным струнам памяти, когда все это закончится, но они не думают об этом, потому что так им легко и тепло. И уютно, потому что вместе. *** В марте на деревьях вылазят почки. Джош обмазывает в смоле пальцы и восхищенно вдыхает ее запах, словно ребенок радуясь весне. Оливер заканчивает первый курс, а Лондон не кажется ему торопливым и шумным, но Джош в его глазах, кажется, все так же остается похожим на растрепанную беспризорную птицу: свободную и своенравную, не созданную для того, чтобы сосуществовать с кем-то. Оливер плохо спит. Не из-за стресса и весеннего обострения, просто Джош по ночам закидывает на него руки и ноги, душа в объятиях, и Оливер, почти не дыша и не смея будить Франчески, молча смотрит в темноту, думая о будущем. Ему кажется, что все люди думают о будущем по ночам. Когда темнота окружает его, облепляя своими лапами его глаза, словно закрывая веки, Оливер вспоминает, что они с Джошем знакомы внезапно уже полгода, что зима отступает, что скоро, совсем скоро, надо будет ехать в Йоркшир, и… Он засыпает под утро, загнанный в угол своими же мыслями. Он до боли под ребрами надеется, что оставит после себя хоть какой-то след, но почему-то не находит на задворках памяти ни одного довода, который доказал бы, что он не будет погребен под обломками чужих жизней, истертыми подошвами и камнями в шести футах от поверхности забвения. *** В мае становится тепло до того, что Оливер ходит в университет в майке, а Джош каждое утро курит на балконе в одном только влажном полотенце. Ветер раздувает его мокрые волосы, и капли летят в разные стороны, блестя на утреннем солнце. Оливер тратит на это действо целых пятнадцать картриджей, хотя и не знает, куда будет девать такое обилие полароидных снимков одной только голой спины Франчески на фоне спальных кварталов Лондона, растворяющейся в сигаретном дыму. В городе пыльно и душно, они идут в парк, потому что «так проще переносить жару» и «я очень давно не проводил с тобой время, Оли». Джош смеется заливисто и высоко, кормит голубей булкой, а Оливер кормит булкой его, и снова Джош кажется ему неуловимой птицей, которая, словно та магическая Синяя Птица из старой сказки, ускользает, когда этого меньше всего ждешь. Впрочем, все именно так и происходит: просто в одно утро на соседнем подушке в кровати Оливера нет ничего, кроме ярко-синего пера, и трех полароидов, тех самых, промоченных снегом и прожженных сигаретным пеплом и помятых от долгой носки в кармане, нет в ящике, где Оливер хранит их. А остаточный запах остальных фотографий вызывает к жизни то, что отложилось когда-то в январе в самых задворках памяти ядовитым осадком. По рукам Оливера ползут мурашки, и щеки его начинают пылать, но никаких слез, ничего не приходит. Только синее перо в руках и мятые, старые полароиды, потрепанные снегом.